Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Зато отличился их enfant terrible [55], маленький Элфред: он громко объявил за десертом, что Этель влюблена в Клайва и Клайв приедет и женится на ней, — так, мол, сказала миссис Мейсон, старушка из Ньюкома.
— Ну, теперь от нее пойдет по всему городу! — вскричал Барнс. — Вот увидите, на будущей неделе мы прочтем об этом в "Индепенденте". Прелестная партия, черт возьми! До чего же приятные знакомства доставляет нам дядюшка!
Обсуждение этой новости превратилось в целую битву. Барнс был язвителен и желчен, как никогда, Этель сперва возражала спокойно и гордо, но потом потеряла всякое самообладание и, разрыдавшись, обвинила брата в том, что он нарочно, по злобе и низости, чернит кузена, да еще жестоко клевещет на лучшего из людей. В полном расстройстве она убежала из-за стола, спряталась у себя в комнате и там, заливая бумагу слезами, написала дяде письмо, в котором просила его не приезжать в Ньюком. Возможно, она пошла еще раз взглянуть на те комнаты, которые приготовила и убрала к его приезду. Ведь это ради него она так старалась — ей очень хотелось побыть с ним: она еще в жизни не встречала такого благородного, доброго, честного и бескорыстного человека.
Леди Анна прекрасно понимала девичью душу; и когда в тот же вечер Этель, все еще негодуя и сердясь на Барнса, объявила, что написала дяде, прося его не приезжать на праздники, она успокоила огорченную девочку и поговорила с ней особенно ласково и нежно, а мистеру Барнсу лишь убедительно разъяснила, что таким способом, как сейчас, он будет содействовать развитию привязанности, одна мысль о которой так его бесит, ибо хулой и оскорблениями только внушит сестре сочувствие к несправедливо обиженному. Грустное письмецо Этель было изъято матерью из почтовой сумки и нераспечатанное принесено в комнату девушки, где та и сожгла его. Леди Анне без труда удалось убедить ее своими спокойными речами, что лучше ни словом не поминать о происшедшем нынче глупом споре; и пусть дядя с Клайвом все-таки приезжают на Рождество, если только сами не передумают. Однако когда они прибыли, Этель в Ньюкоме не оказалось; она отправилась навестить занемогшую тетушку, леди Джулию. Полковник Ньюком проскучал все праздники без своей маленькой любимицы, а Клайв утешался тем, что бил фазанов с лесниками сэра Бранена, и еще усилил расположение к себе кузена Барнса, повредив на охоте ноги его любимой лошади. Все это было не слишком весело, и отец с сыном без сожаления покинули Ньюком и возвратились в свой скромный лондонский дом.
Томас Ньюком уже три года наслаждался счастьем, о котором так долго мечтал, и спроси его кто-нибудь из друзей, хорошо ли ему живется, без сомнения, ответил бы утвердительно — ведь у него есть все, чего может пожелать разумный человек. И тем не менее его честное лицо день ото дня становилось все печальнее, а просторная одежда болталась свободнее на его тощем теле; ел он без аппетита, ночи проводил без сна и часами молча сидел в кругу своих близких, что поначалу заставило мистера Бинни в шутку предположить, что Том страдает от безответной любви; потом он всерьез решил, что тот заболел и надо позвать врача; в конце же концов он убедился, что праздность идет полковнику во вред и он скучает по военной службе, к которой привык за многие годы.
А полковник уверял его, что вполне счастлив и доволен. Чего ему еще желать? Сын его с ним, а впереди у него спокойная старость. Но Бинни сердито твердил, что ему еще рано помышлять о старости; что пятьдесят лет распрекрасный возраст для человека, ведущего столь умеренную жизнь; что за три года в Европе Ньюком состарился больше, чем за четверть века в Индии, и все это было правдой, хотя полковник упорно оспаривал подобное мнение.
Ему не сиделось на месте; он постоянно находил себе дело то в одном конце Англии, то в другом. Надо было навестить Тома Баркера, жившего в Девоншире, или Гарри Джонса, вышедшего в отставку и обитавшего в Уэльсе. Он приводил в изумление мисс Ханимен своими частыми наездами в Брайтон, откуда неизменно возвращался поздоровевшим от морского воздуха и псовой охоты. Он появлялся то в Бате, то в Челтнеме, где, как известно, живет много ветеранов индийской службы. Мистер Бинни охотно сопутствовал ему в его поездках.
— Только чур не брать с собой наше восходящее светило, — говорил он своему военному другу, — мальчику лучше без нас. А мы, два старика, будем прекрасно себя чувствовать вдвоем.
Клайв не очень-то горевал, когда они уезжали. И отец, к сожалению, это прекрасно знал. У юноши били своя знакомства, свои дела и мысли, которые не мог разделять его родитель. Сидя внизу, в пустой и неуютной спальне, Ньюком часто слышал, как наверху веселится с друзьями его сын, как они громко болтают и распевают песни. По временам знакомый голос Клайва произносил какую-то фразу, и вся компания разражалась громким хохотом. У них были свои шутки, присказки и анекдоты, ни соли, ни смысла которых отец не понимал. Ему очень хотелось приобщиться ко всему этому, но едва он появлялся в комнате, как разговор стихал, и он уходил с грустным сознанием, что приход его заставляет их умолкнуть и что его присутствие мешает сыну веселиться.
Не будем осуждать Клайва и его друзей за то, что они переставали чувствовать себя весело и свободно в обществе нашего достойного джентльмена. Когда с его приходом они замолкали, печальное лицо Томаса Ньюкома обращалось к ним, словно бы вопрошая их всех поочередно: "Почему же вы больше не смеетесь?" А ведь даже старики смеются и веселятся, собравшись вместе, но стоит появиться какому-нибудь юнцу, как беседа их обрывается; и если уж пожилых людей так стесняет присутствие молодежи, что же удивительного в том, что юноши смолкают перед старшими. Школьники всегда молчат, когда за ними наблюдает наставник. Едва ли сыщется отец, пусть самый нежный и дружный с детьми, который не чувствовал бы порой, что у тех есть свои думы, свои мечты и свои тайны, далеко запрятанные от родительского ока. Люди остаются тщеславными даже после того, как обзаводятся детьми или даже внуками и частенько принимают свое обычное желание главенствовать за горячую родительскую заботу; поэтому столь распространенные сетования на сыновнюю неблагодарность свидетельствуют по большей части не столько о непослушании сына, сколько об излишних притязаниях отца. Когда мать утверждает (как то часто случается с любящими маменьками), будто ей ведомы все помыслы дочери, она кажется мне чрезмерно самоуверенной. Молодежь всегда ищет свободы и независимости, и самое разумное для стариков — великодушно отказаться от своих суверенных прав и притязаний на владычество. Многие отцы семейств, правящие мудро и снисходительно, не умеют в нужный момент поступиться властью. Не только детям, поверьте, надо учиться смирению! Иные достойные родители своей добродетельной и беспорочной жизнью превращают детей в льстецов и живут среди них, как властительные особы среди раболепных придворных; их не принудишь так просто отказаться от своих монарших прерогатив, а скорее всего — они не откажутся от них вовсе и не променяют любви и послушания, приносимых из чувства долга, на вольное изъявление искренних чувств.
Наш добрый полковник не принадлежал к числу семейных деспотов; он был из любящих отцов, вложил всю душу в своего милого мальчика и был, надо полагать, должным образом наказан за эту эгоистичную, земную страсть (как сказал бы мистер Ханимен, по крайней мере, с кафедры), страдая от множества мелких огорчений, разочарований и скрытых ран, которые не меньше болели оттого, что жертва молча сносила их.
Порой, когда у Клайва собирались джентльмены, вроде Уорингтона, Ханимена и Пендеяниса, после обеда речь невольно заходила о литературе, и за кларетом обсуждались достоинства наших новейших писателей и поэтов. Ханимен был весьма начитан в светской литературе, особливо в беллетристике легкого толка, и, наверно, с успехом мог бы выдержать экзамен по романам Бальзака, Дюма и даже Поль де Кока, о коих наш добрый хозяин не имел никакого представления, как, разумеется, и о более серьезных писателях да и вообще о книгах, за исключением двух-трех, составлявших, как говорилось, его походную библиотечку. Он с изумлением узнавал из этих удивительных разговоров, что Байрон был человек очень неглупый, но отнюдь не великий поэт; что имя мистера Попа незаслуженно принижалось и что пришло время восстановить его славу; что его любимец, доктор Джонсон, был первостатейный говорун, но писать по-английски не умел; что юный Ките — гений, которого, подобно молодому Рафаэлю, оценят лишь потомки; и что один юнец из Кембриджа, издавший, недавно два томика стихов, может по праву стоять в ряду величайших поэтов. Джонсон не умел писать по-английски! Лорд Байрон — не был величайшим в мире поэтом! Сэр Вальтер — второсортный стихотворец, мистеру Попу, по мнению критики, не хватает фантазии и мастерства, а мистер Ките и этот мальчишка из Кембриджа, мистер Теннисон, — вожди современной поэзии! Эти новомодные суждения, вылетающие из уст мистера Уорингтона вместе с клубами табачного дыма, с удовольствием выслушивает Клайв, а мистер Ханимен вежливо им поддакивает. В его время, думает про себя полковник, такого не слыхивали. Он тщетно пытался дойти до смысла "Ламии" и разобраться в "Эноне"; "Улисса" он одолел, но почему ему пелись такие дифирамбы, так и не понял. — А за что они так чтят мистера Вордсворта? Разве не подвергся его "Питер Белл" заслуженному осмеянию критики? И разве может его заунывная "Прогулка" сравниться с гольдсмитовским "Путешественником" или с "Подражанием десятой сатире Ювенала", вышедшей из-под пера доктора Джонсона? Если правы эти молодые люди, значит, во дни его юности все заблуждались, а предки, те вообще коснели в невежестве? Это мистер-то Аддисон всего-навсего изящный очеркист и изрядный пустомеля?! Подобные мысли открыто высказывались за кларетом полковника, а тот с мистером Бинни только диву давались, слушая, как низвергают богов их юности. Для Бинни потрясение было не столь велико; наш трезвый шотландец еще в колледже прочел Юма и уже в раннюю пору своей жизни посмеивался над многими из этих кумиров. У Ньюкома же почтенье к словесности прошлого века было столь непреложным, что скепсис этих молодых людей казался ему сущим кощунством.
