Хулио Кортасар - Счастливчики
— Хорошо, — сказала Паула. — Пойду оденусь, профессор. Всякий раз, как вы приметесь командовать, я буду называть вас профессором. Но мы могли бы остаться и здесь, молодой Лусио уже вышел из воды, нас никто не слышит, и если вы собираетесь поведать мне что-то важное… Зачем уходить с солнышка, оно такое мягкое.
Какого черта я должна ему подчиняться?
— Бар — всего лишь предлог, — сказал Лопес все так же тихо. — О некоторых вещах, Паула, уже нельзя говорить. Вчера, когда я прикоснулся к вашей руке… Да, вот об этом следует поговорить.
— Вы так хорошо излагаете, Ямайка Джон. Мне нравится, когда вы говорите о таких вещах. Мне нравится, когда вы сердитесь, как медведь, и когда вы смеетесь. Не сердитесь на меня, Ямайка Джон.
— Вчера, — сказал он, глядя на ее рот, — я вас ненавидел. Из-за вас мне снятся тяжелые сны, из-за вас у меня мерзкий привкус во рту и пропало утро. Мне не нужно было в парикмахерскую, но я пошел, потому что необходимо было хоть чем-то заняться.
— Вчера вечером, — сказала Паула, — вы себя глупо вели.
— А вам обязательно нужно было выходить на палубу с Лусио?
— А почему мне не выйти с ним или с кем-нибудь еще?
— Мне бы хотелось, чтобы вы сами догадались почему.
— Лусио — симпатяга, — сказала Паула, расплющивая сигарету. — В конце концов, я хотела всего лишь увидеть звезды, и я их увидела. И он — тоже, уверяю вас.
Лопес ничего не сказал, но посмотрел так, что Паула на мгновение опустила глаза. Она думала (но скорее это было ощущение, а не мысль), каким образом ей придется заплатить за этот взгляд, когда услыхала крик Хорхе, а за ним и Персио.
— Глицид, глицид! Я же говорил, что он там!
Медрано с Раулем, разговаривавшие у навеса, тотчас же подбежали. Лопес спрыгнул с края бассейна и посмотрел. И хотя солнце ослепляло, различил на капитанском мостике тощую фигуру офицера с ежиком пегих волос, который накануне разговаривал с ними. Сложив ладони рупором, Лопес крикнул так громко, что офицеру пришлось посмотреть в его сторону. Лопес выразительным жестом показал тому, чтобы он спустился. Офицер продолжал смотреть на него, и Лопес повторил свой жест, энергично, будто делал отмашку флажками. Офицер исчез.
— Что с вами, Ямайка Джон? — сказала Паула, тоже спрыгивая на палубу. — Зачем вы его позвали?
— Затем, — сказал Лопес коротко, — что мне так захотелось.
И пошел к Медрано с Раулем, которые, судя по всему, одобряли его поведение. Он указывал вверх и был так взволнован, что Рауль посмотрел на него с удивлением и интересом.
— Вы думаете, он спустится?
— Не знаю, — сказал Лопес. — Может, и не спустится, но я хочу вас предупредить: если через десять минут он не явится, я швырну в стекла эту гайку.
— Прекрасно, — сказал Медрано. — Хотя бы это.
Но офицер появился довольно скоро, сдержанный и сосредоточенный, как будто нес в себе заранее приготовленные ответы на все возможные вопросы. Он спустился по трапу правого борта и извинился, проходя мимо Паулы, которая насмешливо приветствовала его. И только тут Лопес подумал: как же он, почти голый, будет разговаривать с офицером; это почему-то еще больше разозлило его.
— Добрый день, — сказал офицер Раулю, Медрано и Лопесу, приветствуя каждого наклоном головы.
Клаудиа и Персио наблюдали за сценой со стороны, не желая вмешиваться. Лусио с Норой уже куда-то ушли, чуть поодаль квохтали дамы — в компании с Атилио и доном Гало, — то и дело разражаясь смехом.
— Добрый день, — сказал Лопес. — Вчера, если не ошибаюсь, вы сказали, что нас посетит судовой врач. Не посетил.
— О, весьма сожалею. — Офицер, похоже, намереваясь снять с белого полотняного кителя невидимую пылинку, внимательно разглядывал рукава. — Надеюсь, вы находитесь в полном здравии.
— Не будем говорить о нашем здоровье. Почему не пришел врач?
— Полагаю, он был занят с нашими больными. Вы заметили что-нибудь… какой-нибудь тревожный признак?
— Да, — мягко сказал Рауль. — Общая атмосфера чумы, как в экзистенциалистском романе. А кроме всего прочего, вы не должны давать обещаний, которых не выполняете.
— Врач придет, будьте уверены. Мне неприятно говорить, но по соображениям безопасности, которые вы поймете, целесообразно, чтобы между вами и… нами, скажем так, было бы как можно меньше контактов… во всяком случае, в эти первые дни.
— Ах да, тиф, — сказал Медрано. — А если бы кто-нибудь из нас решился на риск, я, например, почему бы нам с вами вместе не пройти на корму к врачу?
— Но ведь потом вам придется вернуться, а значит…
— Ну, начинаем по новой, — сказал Лопес, в душе проклиная Медрано и Рауля за то, что не дали ему отвести душу. — Послушайте, я уже сыт, понимаете, сыт по горло. Мне не нравится это плавание, мне не нравитесь вы, да, лично вы, и все остальные глициды, начиная с капитана Смита. Послушайте хорошенько: возможно, у вас там, на корме, и вправду что-то неладно, не знаю что — тиф или крысы, но я предупреждаю: если двери по-прежнему будут заперты, я готов на все, чтобы пройти. И когда я говорю «на все», мне бы хотелось, чтобы вы поняли это буквально.
От ярости у него дрожали губы, и Раулю даже стало немного жаль его, но Медрано, судя по всему, был с ним согласен, и офицер понял, что Лопес говорил не только от своего имени. Он отступил на шаг и поклонился с холодной вежливостью.
— Я не хочу открывать дискуссии в связи с вашими угрозами, сеньор, — сказал он, — но информирую о них вышестоящее начальство. Со своей стороны я глубоко сожалею, что…
— Не надо, оставьте ваши сожаления при себе, — сказал Медрано, вставая между ним и Лопесом, когда заметил, как сжались кулаки Лопеса. — Лучше валите отсюда и, как вы правильно сказали, информируйте вышестоящего начальника. Как можно скорее.
Офицер уставился на Медрано и, как показалось Раулю, побледнел. Хотя наверняка сказать трудно, потому что стоявшее в зените солнце слепило, а лицо у офицера было смуглым от загара. Он сухо козырнул и повернулся. Паула пропустила его, подвинувшись ровно настолько, чтобы он мог поставить ногу на ступеньку, а потом подошла к мужчинами, которые переглядывались несколько обескураженно.
— Бунт на борту, — сказала Паула. — Прекрасно, Лопес. Мы целиком и полностью с вами, безумие еще заразнее, чем тиф-224.
Лопес посмотрел на нее так, словно пробудился от дурного сна. Клаудиа подошла к Медрано, притронулась к его руке.
— Мой сын на вас не нарадуется. Поглядите на его сияющую физиономию.
— Пойду переоденусь, — резко сказал Рауль, казалось, потерявший всякий интерес к происходящему. Но Паула продолжала улыбаться.
— Я очень послушная, Ямайка Джон. Встретимся в баре.
Они поднялись по трапу, почти касаясь друг друга, прошли мимо Бебы Трехо, которая притворялась, будто читает журнал. Полутемный коридор показался Лопесу настоящей ночью, без снов, где властью завладел некто, не имевший на то никакого права. Он чувствовал, что взволнован и в то же время безмерно устал. «Лучше бы я набил ему морду», — подумал он, но теперь ему было почти все равно.
Когда он пришел в бар, Паула уже успела заказать два пива и выкурить полсигареты.
— Необыкновенное дело, — сказал Лопес. — Первый раз женщина оделась быстрее, чем я.
— Судя по тому, как вы задержались, к душу вы относитесь как римлянин.
— Возможно, не могу сказать точно. Кажется, действительно стоял под душем долго, вода такая приятная, холодная. И почувствовал себя лучше.
Сеньор Трехо прервал чтение Omnibook и поздоровался с ними с прохладной вежливостью, что, по мнению Паулы, было очень кстати при такой жаре. Со скамьи, на которой они сидели, в самом далеком от двери углу, им виден был только сеньор Трехо и бармен, сливавший оставшиеся на дне бутылок джин и вермут. Когда Лопес прикуривал от сигареты Паулы, их лица сблизились, и то, что, по-видимому, было счастьем, перемешалось с сигаретным дымом и покачиванием судна. Прямо посреди этого счастья он вдруг ощутил каплю горечи и смущенно отстранился.
Она продолжала ждать, спокойно и беззаботно. Ожидание затянулось.
— Вам все еще хочется убить несчастного глицида?
— Плевать я на него хотел.
— На него — разумеется. Но глицид расплатился бы за меня. Это меня вам хочется убить. В переносном смысле, конечно.
Лопес уставился в кружку с пивом.
— То есть вы входите в каюту в купальнике, раздеваетесь, как ни в чем не бывало, принимаете душ, и он тоже входит и выходит, тоже раздевается, все так просто?
— Ямайка Джон, — сказала Паула с притворным упреком. — Manners, ту dear[81].
— Не понимаю, — сказал Лопес. — Ровным счетом ничего не понимаю. Ни этого судна, ни вас, ни себя самого, все от начала до конца — сплошная нелепица.
— Дорогой, в Буэнос-Айресе человеку не удается в таких подробностях знать, что происходит внутри квартир. Сколько молодых девиц, которыми вы восхищались illo tempore[82], раздевались в обществе самых неожиданных особ… Вам не кажется, что порою в вас пробивается психология старой девы?
