Джек Лондон - Мартин Иден
— Я… я пишу, или, вернее, пробую писать для журналов, — пробормотал Мартин.
— Ну, это еще туда-сюда, — более миролюбиво сказал Бриссенден, — вы пробуете писать, но вам это не удается. Я ценю и уважаю ваши неудачи. Я представляю себе, что вы пишете. Для этого мне не нужно даже читать ваши произведения. В них есть один недостаток, который закрывает перед ними все двери. В них есть глубина, а это не требуется журналам. Журналам нужен всяческий мусор, и они его получают в изобилии — только не от вас, конечно.
— Я не чуждаюсь ремесленной работы, — возразил Мартин.
— Напротив, — Бриссенден остановился на мгновение и дерзко оглядел все признаки нищеты Мартина — его поношенный галстук, лоснящиеся рукава, обтрепанные манжеты, затем долго созерцал его впалые, худые щеки. — Напротив, ремесленная работа чуждается вас, и так упорно, что вам ни за что не преуспеть в этой области. Слушайте, милый мой, вы, наверно, обидитесь, если я предложу вам поесть?
Мартин помимо воли покраснел, а Бриссенден торжествующе расхохотался.
— Сытый человек не обижается на подобное предложение, — заявил он.
— Вы дьявол! — раздраженно вскричал Мартин.
— Да ведь я вам ничего и не предлагал!
— Еще бы вы посмели!
— Вот как? В таком случае я вас приглашаю поужинать со мною.
Бриссенден, говоря это, привстал, как бы намереваясь тотчас же итти в ресторан.
Мартин сжал кулаки, кровь застучала у него в висках.
— Внимание! Ест их живьем! Ест их живьем! — воскликнул Бриссенден, подражая антрепренеру знаменитого местного пожирателя змей.
— Вас я и в самом деле мог бы съесть живьем, — сказал Мартин, в свою очередь дерзко оглядев истощенного болезнью Бриссендена.
— Только я того не стою.
— Не вы, а дело того не стоит, — произнес Мартин и тут же рассмеялся от всего сердца. — Признаюсь, Бриссенден, вы оставили меня в дураках. То, что я голоден, явление естественное, и ничего тут для меня постыдного нет. Вот видите — я презираю мелкие условности и предрассудки, но стоило вам сказать самые простые слова, назвать вещи своими именами, и я мгновенно превратился в раба этих самых предрассудков.
— Да, вы обиделись, — подтвердил Бриссенден.
— Обиделся, сознаюсь. Есть предрассудки, впитанные с детства. Хотя я многому успел научиться, а все-таки иногда срываюсь. У каждого свой скелет в шкафу.
— Но сейчас вы уже заперли дверцы шкафа?
— Ну конечно.
— Наверное?
— Наверное.
— Тогда идемте и спросим чего-нибудь поесть.
— Идемте.
Мартин хотел заплатить за виски и вытащил свои последние два доллара, но Бриссенден не позволил официанту взять их и заплатил сам.
Мартин состроил было недовольную гримасу, но тотчас успокоился, почувствовав, как Бриссенден мягко и дружелюбно положил ему руку на плечо.
Глава XXXII
На следующий день Мария была потрясена: к Мартину опять явился необычайный гость. Но на этот раз она настолько сохранила самообладание, что даже пригласила гостя подождать в гостиной.
— Вы не возражаете, что я вторгся к вам? — спросил Бриссенден.
— Я очень рад! — воскликнул Мартин, крепко пожимая ему руку, и, подвинув гостю единственный стул, сам сел на кровать. — Но как вы узнали мой адрес?
— Позвонил к Морзам. Мисс Морз сама подошла к телефону. И вот я здесь.
Бриссенден запустил руку в карман и вытащил небольшой томик.
— Вот вам книжка стихов одного поэта, — сказал он, кладя книгу на стол, — прочтите и оставьте себе. Берите! — вскричал он в ответ на протестующий жест Мартина. — На что мне книги? У меня сегодня утром опять кровь шла горлом. Есть у вас виски? Ну конечно, нет! Подождите минутку.
Он быстро встал и вышел. Мартин посмотрел ему вслед и с грустью увидел, как съежились над впалой грудью его когда-то, должно быть, могучие плечи. Достав два стакана, Мартин начал читать книгу. Это был последний сборник стихов Генри Вогана Марлоу.
— Шотландского нет, — объявал Бриссенден по возвращении, — каналья торгует только американским. Вот бутылка.
— Я сейчас пошлю кого-нибудь из ребят за лимонами, и мы сделаем грог, — предложил Мартин. — Интересно, сколько получил Марлоу за такую книгу?
— Долларов пятьдесят, — отвечал Бриссенден, — и то если ему удалось найти издателя, который захотел рискнуть.
— Значит, поэзией нельзя прожить?
В голосе Мартина прозвучало глубокое огорчение.
— Конечно, нет! Какой же дурак на это рассчитывает? Рифмоплеты — другое дело. Вроде Брюса, Виржинии Спринг или Сиджвика. Эти делают хорошие дела. Но настоящие поэты… Вы знаете, чем живет Марлоу? Преподает в Пенсильвании, в школе для мальчиков, а из всех филиалов ада на земле — это, несомненно, самый мрачный. Я бы не поменялся с ним, даже если бы он предложил мне за это пятьдесят лет жизни. А ведь его стихи блещут среди всего современного стихотворного хлама, как рубины среди стекляшек. А что о нем пишут критики! Чорт бы побрал этих критиков!
— Вообще люди, не способные сами стать писателями, слишком много судят о настоящих писателях, — воскликнул Мартин. — Чего, например, не плели про Стивенсона!
— Болотные ехидны! — проговорил Бриссенден, с презрением стиснув зубы. — Да, я знавал одного, который всю жизнь клевал Стивенсона за его письмо к отцу Дамиену. Он его и анализировал, и взвешивал, и…
— И, конечно, мерил его меркой собственной жалкой жизни, — вставил Мартин.
— Хорошо сказано. Ну конечно! Все они треплют и поганят прекрасное, истинное и доброе, а потом еще поощрительно похлопывают вас по плечу и говорят: «Добрый пес, Фидо»! Тьфу! «Жалкие человеческие сороки», сказал про них на смертном одре Ричард Рильф.
— Они хотят клевать звездную пыль, — страстно подхватил Мартин, — хотят поймать мысль гения, летящую подобно метеору. Я как-то написал статью о критиках.
— Давайте ее сюда! — быстро сказал Бриссенден. Мартин вытащил из-под стола экземпляр «Звездной пыли», и Бриссенден тотчас начал читать, то и дело фыркая, потирая руки и забыв даже про свой грог.
— Да ведь вы сами частица этой звездной пыли, залетевшая в страну слепых карликов! — закричал Бриссенден, дочитав статью. — И, разумеется, журналы это отвергли?
Мартин заглянул в свою записную книжку.
— Эту статью отвергли двадцать семь журналов. Бриссенден начал было хохотать, но тотчас закашлялся.
— А скажите, — прохрипел он наконец, — вы, наверное, пишете стихи? Дайте мне почитать.
— Только не читайте здесь, — попросил его Мартин, — мне хочется поговорить с вами. А стихи я вам заверну в пакет, и вы их прочтете дома.
Бриссенден ушел, захватив с собою «Сонеты о любви», и «Пери и жемчуг». На следующий день он снова пришел к Мартину и сказал только:
— Давайте еще.
Он утверждал, что Мартин настоящий поэт. Оказалось, что он и сам пишет стихи.
Мартин пришел в восторг, прочтя стихи Бриссендена, и очень удивился, узнав, что тот ни разу не сделал даже попытки напечатать их.
— А ну их всех к чорту, — сказал Бриссенден в ответ на предложение Мартина послать за него эти стихи в какой-нибудь журнал. — Любите красоту ради самой красоты, а о журналах бросьте думать. Ах, Мартин Иден! Возвращайтесь-ка вы снова в море. Поступайте матросом на какой-нибудь корабль. От души вам это советую Чего вы здесь добиваетесь, в этих городских клоаках? Ведь вы же сами себя ежедневно убиваете! Вы проституируете самое прекрасное, что только есть на свете, вы приспособляетесь ко вкусам журналов! Как это вы на днях сказали? Да… «Человек — последняя из эфемерид»? Так на что же вам слава, последняя из эфемерид?
Ведь слава для вас яд. Вы слишком самобытны, слишком непосредственны и слишком умны, по-моему, чтобы питаться манной кашкой похвал. Надеюсь, что вы никогда не продадите журналам ни одной строчки Нужно служить только красоте. Служите ей — и к черту толпу! Успех? Какого вам еще надо успеха! Ведь вы же достигли его и в вашем сонете о Стивенсоне, — который, кстати сказать, много выше гэнлиевского «Видения», — и в «Сонетах о любви», и в морских стихах! Разве радость творчества вы ни во что не ставите? Я-то ведь отлично понимаю, что вас влечет не успех, а самый творческий процесс. И вы это знаете. Вы ранены красотой. Это незаживающая рана, неизлечимая болезнь, раскаленный нож в сердце. К чему вам лукавить с журналами? Пусть вашей целью будет только одна красота. Зачем вы стараетесь чеканить из нее монету? Впрочем, все равно из этого ничего не выйдет. Можно не беспокоиться. Прочитайте журналы хоть за тысячу лет, и вы не найдете в них ничего равного хотя бы одной строке Китса. Забудьте о славе и золоте и завтра же отправляйтесь в плавание.
— Я тружусь не ради славы, а ради любви, — засме ялся Мартин, — Для вас любовь, повидимому, не существует совсем. А для меня красота — прислужница любви.
