Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба
А эти клики воскресной толпы звучат вечно. Один Брюне не вечен, но вечность осеняет его, словно чей-то взгляд. Он ходит; когда он возвращается, уже смеркается, он гулял весь день, ему нужно было что-то в себе убить, он не знает, удалось ли ему это: когда ничего не делаешь, невольно размягчаешься. Коридор чердака пахнет пылью, каморки гудят, это остатний хвост воскресенья. На полу целое небо, усеянное звездами: люди курят во мраке. Брюне останавливается и говорит, не обращаясь ни к кому в отдельности: «Будьте осторожны. Постарайтесь не поджечь барак». Люди недовольно ворчат — этот голос давит сверху им на плечи; Брюне, сбитый с толку, замолкает, он чувствует себя лишним. Он делает еще несколько шагов; красная звездочка выпрыгивает и мягко катится ему под ноги, он тушит ее башмаком; ночь тихая и синяя, окна вырисовываются во мраке, сиреневые, как пятна, которые плывут перед глазами, когда слишком долго смотришь на солнце. Он не может найти свою каморку, он кричит: «Эй! Шнейдер!» — «Сюда! Сюда! — отзывается чей-то голос. — Это здесь!» Он возвращается, кто-то совсем тихо поет себе под нос: «На дороге, на главной дороге пел молодой человек». Брюне думает: «Они любят вечер». «Сюда, — говорит Шнейдер, — пройди немного, и ты дома». Он входит, смотрит сквозь решетки на слуховое окно, он думает о газовом фонаре, который зажигался, когда ночь была синей. Он молча садится, смотрит на слуховое окно; газовый фонарь, где это было? Вокруг него шепчутся люди. Утром они кричат, вечером шепчут, потому что они любят вечер; вместе с ночью, крадучись, в большой темный ящик входит Покой, Покой и былые годы; можно даже подумать, что они любили свою прежнюю жизнь. «Я бы, — говорит Мулю, — выпил сейчас хорошую кружку пива. В этот час я пил бы ее в «Кадран Бле» и глазел на прохожих». — «Кадран Бле», это где?» — спрашивает блондинчик. — «Где Гобелен. На углу проспекта де Гобелен и бульвара Сен-Марсель, если помнишь». — «А! Да, там есть кинотеатр «Сен-Марсель»?» — «В двухстах метрах; еще бы я его не знал, я живу напротив казармы «Лурсин». После работы я возвращался домой перекусить, а потом снова выходил, шел в «Кадран Бле», а иногда в «Канон де Гобелен». Но в «Кадран Бле» есть оркестр». — «В кино «Сен-Марсель» бывали первоклассные развлечения». — «Еще бы. Там выступали Трене, Мари Дюба, я видел ее собственной персоной у выхода, у нее был вот такусенький маленький автомобильчик». — «И я туда ходил, — говорит блондинчик. — Я живу в Ванве, когда ночь была хорошей, я возвращался пешком». — «Это не близко». — «Не близко, но я молодой». — «Я же, — говорит Ламбер, — не скучаю по пиву, я никогда его особенно не любил. Вот вино — другое дело! Я мог заложить за воротник литра два. Иногда три. Но прежде мне нужно его просмаковать. Представляешь себе, если бы сегодня вечером было вино. Хороший первач». — «Ну и дела! — поражается Мулю. — Три литра!» — «Ну и что?» — «Когда я выпиваю больше одного, у меня начинается изжога». — «Это потому, что ты пьешь белое». — «А! Верно, — признается Мулю. — Белое. Я другого и не знаю». — «Не нужно далеко ходить. Слушай, моей мамаше шестьдесят пять лет, мы живем вместе. Так вот, в таком-то возрасте она, представь себе, еще выпивает литр вина за день. Только, конечно, это красное». С минуту он молчит, мечтает. Остальные тоже мечтают; они спокойно слушают, не пытаясь прервать никого, а говорят, обращаясь ко всем. Брюне думает о Париже, об улице Монмартр, о маленьком баре, куда он, выходя из «Юманите», заходил выпить вязкого белого вина. «В такое воскресенье, как сегодня, — говорит сержант, — я пошел бы с женой на наш огород. У нас есть огород в двадцати пяти километрах от Парижа, немного за Вильнёв-Сен-Жорж, там отличные овощи растут». Грубый голос по другую сторону решетки подтверждает: «Еще бы! Там везде прекрасная земля!» — «В это время мы обычно возвращались, — говорит сержант. —
Или, может, чуть раньше, как раз при заходе солнца; я не люблю ездить при фонарях. Жена везла на руле велосипеда цветы, а я клал овощи на багажник». — «А я, — говорит Ламбер, — по воскресеньям никуда не выходил. На улицах толчея, и потом, я работаю по понедельникам, а Лионский вокзал не близко». — «Что ты делаешь на Лионском вокзале?» — «Я в справочном бюро: здание, которое чуть в стороне. Если захочешь немножко попутешествовать, то заходи ко мне, и я сделаю тебе билет заранее. Даже накануне: я тебе это устрою». — «А я, — говорит Мулю, — не смог бы остаться дома, я сдох бы со скуки. Дело в том, что я живу бобылем». — «Даже по субботам, — говорит Ламбер, — часто бывает, что я никуда не выхожу». — «А как же девочки?» — «Девочки? Я их привожу к себе». — «К себе? — недоверчиво переспрашивает блондинчик. — А что же твоя старуха?» — «Она помалкивает. Она нам варит суп, а потом уходит в кино». — «Вот здорово! — говорит блондинчик. — Она у тебя молодчина! А моя мать, если встречала меня с девчонкой, давала мне тумаков, даже когда мне было восемнадцать лет». — «Ты тоже живешь с матерью?» — «Уже нет. Я женился». Помолчав, он говорит: «Сегодня вечером мы бы тоже никуда не пошли. Мы бы трахались». Наступает долгое молчание, Брюне слушает их; он чувствует себя обыденным и в то же время каким-то вневременным, он говорит почти застенчиво: «А я в это время был бы в бистро на улице Монмартр и пил бы белое вино с друзьями». Никто не отвечает. Кто-то металлическим голосом поет песню «Моя хижина». Брюне спрашивает у Шнейдера: «Кто этот парень?» Шнейдер говорит: «Это Гассу, сборщик налогов, он из Нима». Малый продолжает петь, Брюне думает: «А Шнейдер так и не сказал, что он делает по воскресеньям». Внезапно раздается долгий мелодичный зов, что это? Белеет стекло слухового окна, на белый пол отбрасывает тень решетка; три часа утра. Виноградники кучерявятся под лунной дымкой, Аллье плещется о свои островки, в Пон-де-Во-Флервилль виноградари, пританцовывая, ждут трехчасового поезда, Брюне весело спрашивает: «Что это?» Он вздрагивает, потому что кто-то ему отвечает: «Тише. Тише. Слушай!» Я не в Маконе, в своей постели, это не летние каникулы. Снова долгий чрезмерно откровенный зов: три свистка вытягиваются, растягиваются, длятся. Что-то случилось. Чердак шумит, огромное животное шевелится на полу; в глубине безликой ночи крик наблюдателя: «Поезд! Поезд! Поезд!» Значит, вот что это было: первый поезд. Что-то начинается: отвлеченная ночь сейчас погустеет и оживет, она запоет снова. Все начинают говорить одновременно. «Поезд! Первый поезд! Пути восстановлены! Нужно признать, фрицы быстро сработали! Немцы всегда были хорошими работниками. Послушайте, в их интересах все снова привести в порядок. На этом поезде мы увидим Францию. Мы поймем, куда он идет, в Нанси, а может, в Париж? Эй, ребята, а если в нем пленные, пленные, которые возвращаются по домам, вы только представьте себе!» Поезд идет там, снаружи, неизвестно куда, и весь большой темный дом насторожился. Брюне думает: «Это товарный поезд»; он из суеверия пытается забыть свое детство; он пытается представить себе ржавые вагоны, брезент, скопище чугуна и стали; но у него ничего не выходит; при голубом свете ночника, среди запахов колбасы и вина, спят женщины, в коридоре курит мужчина, и ночь, прильнув к окнам, посылает ему его изображение; завтра утром — Париж. Брюне улыбается, он снова ложится, завернувшись в свое детство, под шелестящим светом луны, завтра Париж, он дремлет в поезде, положив голову на мягкое голое плечо, он просыпается в шелковом свете, Париж! Он скашивает глаза влево, не двигая головой: шесть летучих мышей зацепились лапами за стены, их крылья опали, точно юбки. Тут он просыпается полностью: летучие мыши — это черные тени повешенных на стену кителей; естественно, Мулю не снял свой китель, попробуй его заставь снять его хотя бы на ночь. Или сменить гимнастерку, в конце концов он определенно напустит на нас вшей. Брюне зевает, еще одно утро, что же это было ночью? А! да, поезд. Он резко вскакивает, отбрасывает одеяло и садится. Его тело одеревенело, всюду зигзагообразная ломота, деревянная радость его окоченевших мышц, как будто жесткость пола перешла в его плоть; он потягивается и думает: «Если я выживу, никогда больше не буду спать в кровати». Шнейдер еще спит, открыв рот, вид у него страдальческий; северянин бессмысленно улыбается; Гассу — волосы взлохмачены, глаза красные — собирает крошки хлеба на одеяле и ест их; время от времени он открывает рот и трет большим пальцем кончик языка, чтобы убрать волос или шерстинку, попавшие на хлеб; Мулю озадаченно чешет голову, угольные дорожки подчеркивают его морщины, кажется, что глаза у него подведены: надо найти средство заставить его умываться; блондинчик щурится с хмурым и недоуменным видом, вдруг его лицо озаряется: «Вот это да!» Из-под одеяла торчит только его голова, у него удивленный и восхищенный вид.
«Что такое, дурачок?» — спрашивает Мулю. — «Да такое, что у меня стоит», — отвечает блондинчик. — «Стоит? — недоверчиво переспрашивает Мулю. — Ну, конечно! Как носовой платок?» Блондинчик отбрасывает одеяло, сорочка задрана над его белыми волосатыми ногами. «Ей-богу, правда, — подтверждает Мулю. — Счастливчик!» — «Счастливчик? — с недовольным видом говорит Гассу. — По-моему, это, скорее, несчастье!» — «Не завидуй! — хохочет блондинчик. — Ты бы очень хотел, чтобы это несчастье случилось с тобой». Мулю трясет Ламбера за руку, Ламбер вскрикивает и подскакивает: «А?» — «Смотри», — говорит Мулю. Ламбер протирает глаза и удостоверяется. «Черт! — восхищенно произносит он. Потом смотрит еще: —Можно потрогать?» — «Мне это будет неприятно», — возражает блондинчик. — «А он случаем не искусственный?» — «Искусственный! Искусственный! — с омерзением повторяет блондинчик. — На гражданке я каждое утро просыпался с дубиной в два раза больше этой». Он лежит на спине, скрестив руки, глаза полузакрыты, на губах детская улыбка. «А я уже начинал беспокоиться, — сознается он, созерцая сквозь ресницы свой член, который движется в такт с его дыханием. — Я ведь женат». Все смеются. Брюне отворачивается, гнев подступает у него к горлу. Мулю говорит: «А я ходил в бордель: если у меня больше стоять не будет, значит на шлюх не придется тратиться». И они снова смеются. Блондинчик небрежно, по-отечески гладит член и заключает: «Земной рай!» Брюне резко поворачивается к блондинчику и говорит ему сквозь зубы: «Спрячь немедленно!» — «Чего?» — изумляется тот голосом, отяжелевшим от сладострастия. Насмешник Гассу передразнивает Брюне: «Спрячьте эту грудь, мне ее видеть невыносимо!» — «Все вы свиньи!» — сухо говорит Брюне. Они поворачиваются к нему, они смотрят на него, а Брюне думает: «Я им неприятен».
