Василий Аксенов - Ожог
«Сволочь пьяная, идиот, – подумал Пантелей о французе. – Нашел при ком передавать приветы из Парижа, да еще от какого-то кюре».
Хал Сич смотрел на Фенго, вылупившись в остекленелом ужасе, Андр Укич – с неопределенной многосмысленной улыбочкой, переводчик – вполне откровенно, профессионально, а француз, мудак, протирал запотевшие очки.
– Конечно, знаю, и не одного, – сказал Пантелей переводчику. – У меня вообще прочные связи с Ватиканом. Так и передай, киса, кому следует.
Однажды в Риме
в невыносимо душную сентябрьскую ночь, на маленькой площади возле фонтана Треви… ты помнишь этот фонтан, старик?
– Ну, конечно. В нем купались Анита Экберг и Марчелло Мастрояни в фильме «Сладкая жизнь». Мне ли не помнить, старик! Мне ли не помнить Аниту!
– Да-да, тот самый фонтан, могучее барокко, ядовито-голубая вода, монеты на потрескавшемся дне, а вокруг вавилонский гогот, жужжание кинокамер, пары алкоголя, никотина и парфюмерии, поднимающиеся в рыжее ночное небо Вечного города. Так было повсюду в тот сезон: и на площади Испании, и на Виа-дель-Корсо, на Виа-Национале и Трастевере – везде бродили толпы взвинченных до предела туристов. Рим в тот год стал поистине центром мира. Старая глава соединилась с новой, созданной фильмами о грехе и романами гомосексуалистов.
Все столики, выставленные на тротуары, были заняты, а в забегаловках люди стояли плечом к плечу и дули джин-энд-тоник, кампари со льдом и пиво. Между тем, старик, как ты, наверное, догадываешься, мне тоже хотелось выпить.
– Догадываюсь. Мне тоже хотелось тогда выпить.
– Вообрази, я был в Риме совершенно один. Советский человек один в Риме и с лишними лирами в кармане! Сенсация, триумф новой эры! Наша делегация утром улетела в Москву, а мне разрешили одному ехать из Рима в Белград на симпозиум. Каково? Наш «Иван Иванович» две ночи висел на телефоне, чтобы получить это разрешение, и добился. Симпатичнейший был человек, старый чекист, усмиритель Туркестана.
– Ты странные вещи рассказываешь, старик.
– Почему, старичок?
– Да потому, что и со мной было такое же: Рим, духота, старый чекист на телефоне, только мой симпатяга был специалистом по прибалтам, по «лесным братьям», а ехать я должен был из Рима не в Белград, а в Любляну.
– Ну хорошо, может быть, ты будешь рассказывать дальше?
– Зачем же? Продолжай. Я просто удивился некоторым совпадениям. Рим, понимаешь ли, духота, желание выпить… А женщину тебе не хотелось, старик?
– Дико! До головокружения, до постыдного тремора но всех членах. Да, может быть, ты видел меня в ту ночь возне фонтана Треви?
– Вряд ли. Я бродил тогда, как шакал, по площади Испании. Рассказывай.
– Вдруг я увидел, что освободилось одно место за маленьким столиком возле водосточной трубы. Там, привалившись плечом к заплесневелой стене, сидел священник. Он курил и смотрел в одну точку, словно ослепленный бесчисленными радужными дугами фонтана, и не сразу откликнулся, когда я попросил разрешения сесть рядом.
– А как ты попросил, старичок?
– Не ехидничай. По-итальянски и попросил – пермессо? А он мне ответил «гоу ахед», он принял меня за американца.
– То-то ты был счастлив!
– Вот именно. Ведь нам так приятно, когда в нас не у знают русских. Дожили, стыдимся своей крови! Я разозлился на самого себя и, вместо модного в то лето джина с тоником, заказал тройную водку и махнул ее залпом – дескать, русский я Иван, удивляйтесь моей богатырской силе!
Священник даже и не заметил этого молодечества, он был погружен в свои мысли, но с соседнего столика мне мягко поаплодировала какая-то немолодая английская выдра. Там тогда, помнишь, было по ночам какое-то особое настроение, нечто вроде братства – все, мол, мы здесь беспечные космополиты и бродяги, свободный мир, закат цивилизации, царство цветов.
Она была такая холеная, чистая, благоуханная, эта выдра! А рядом с ней сидел такой либеральный, такой самоироничный и элегантный спутник! А я был такой потный, неловкий и замороченный русский! Тройная водка сработала быстро, и я обратился к даме с любезнейшей улыбкой на диалекте Пионерского рынка:
– Хочешь, загоню тебе дурака под кожу?
– Пардон? – с самым искренним добросердечием и вниманием повернула она ко мне свое чистое лицо, прошедшее сквозь аттракционы Елены Рубинштейн. Ее спутник, учтиво склонив пробор и наморщив лоб, попытался проникнуть в темный мир варварского языка.
– Это вы меня пардон, госпожа блядища, – церемонно продолжал я. – Дело в том, что, как поется в песне, «баб не видел я года четыре», а потому с удовольствием отодрал бы вас в любом удобном для вас месте, хотя бы в сортире. Син-серли, юорс труди, вас ебут, а вы вздремнули, ву компрене?
– Excuse us, sir. – Интеллектуал-тори почесал ноготком ус и дружески мне улыбнулся. – Ни я, ни моя жена не понимаем вашего языка. Вы серб? Может быть, выпьем вместе?
Мне стало стыдно, я почувствовал к нему симпатию и перестал вожделеть его выдру. Секунду я раздумывал, принять ли приглашение, как вдруг мой сосед-священник чуть пригнулся ко мне и сказал с улыбочкой сквозь сигаретный дым:
– Ты, кореш, с этими хохмами можешь проколоться. Не так мало на Западе людей, знающих русский, а есть такие, как видишь, что и по фене ботают.
– Старик, если бы ожили скульптуры фонтана Треви, я был бы меньше поражен! Я был просто оглушен!
– А испугался-то как!
– Еще бы! Лента ужаснейших слов пронеслась в голове – НТС, ЦРУ, ЧЕКА, святая инквизиция, западня, провокация… Подсадили, подсадили ко мне своего агента какие-то ужасные силы! Кто-то охотится за мной!
– Да как же его могли ко мне подсадить, если я сам к нему подсел?
– Вот именно. Но эта мысль пришла ко мне уже после. Первые минуты я сидел оглушенный и, словно сквозь вату, как будто в большом отдалении, слышал, как англичане встали, как чугунные ножки стульев карябнули по асфальту, как женский голос сказал: «Знаешь мне показалось, что этот серб предложил мне переспать с ним», а мужской голос ей ответил: «В таком случае оставь ему наш телефон…»
Прошло, должно быть, несколько минут, прежде чем я совладал с собой. Священник все это время молчал и крутил ложечку в кофейной чашечке. Наконец я смог посмотреть на него внимательно.
Ему было слегка, а может быть, и сильно за сорок. Крепко очерченное лицо, короткая стрижка, чуть седоватые виски, загорелая кожа с несколькими старыми шрамами – он больше был похож на профессионального хоккеиста, чем на священника. Под черной рясой, с глухим воротником, угадывалось сухое тренированное тело. Все это было неудивительно, таких спортсменов-иезуитов сейчас немало. Удивительно было то, что в его облике проглядывало что-то неуловимо советское, что-то типичное для советских его поколения, именно его поколения, а не нашего.
– Ты прав, ведь у каждого поколения есть какая-то невидимая морщинка, которая освещает все лицо.
– Простите, мне показалось, что вы обратились ко мне по-русски, – осторожно проговорил я.
– Вы не ошиблись. – Он поднял глаза, и смирение, мягкость, отеческая милость тут же преобразили его лицо – передо мной был уже явный патер.
– Однако… насколько я понимаю… вы католический священник?
– Пожалуй, – улыбнулся он. – Я член ордена храмов-пиков и работник католической библиотеки. По национальности я русский.
– Фантастика! Вы ботали по новой фене! Он засмеялся:
– Надеюсь, вы простите. Обстоятельства были уж очень соблазнительными для такой шутки, я не сдержался.
– Однако вы?… – начал я и осекся.
– Да-да, – кивнул он. – Вы не ошиблись.
– Но как? Когда?
– О-хо-хо, долгая история!
Он воздел глаза и сложил ладони в традиционном католическом жесте, но жест в этом случае был ироничным, а глазa патера на мгновение блеснули таким приключенческим пухом и дерзостью, что у меня даже что-то по-мальчишески екнуло внутри. Он мог бы сыграть роль в ковбойском фильме, этот поп.
– Может быть, выпьем? – предложил я.
– А вам не опасно пить со мной?
– С какой стати? – притворно удивился я, но он мягко тронул мою руку.
– Не думайте, я знаю, что есть разные обстоятельства и разные люди и что одним советским визитерам опасно пить с католическим священником в центре Рима, а другим не опасно. Вот я и спрашиваю, к какой категории вы относитесь?
– Мне не опасно, – сказал я, – но я отношусь к третьей категории: я на это…
– Вы на это кладете, – улыбнулся он.
– С прибором! – воскликнул я. И мы оба расхохотались.
Мы выпили, а потом повторили, а потом отправились гулять по узким улицам старой Ромы, напоминающим коридоры дряхлеющего аристократического дворца, в котором идет непрерывный полубезумный карнавал.
В одном из переулков рядом с палаццо Мадама мой новый приятель нашел свой «Фиат», и мы начали лихо крутить по римскому лабиринту. Это, конечно, была особая ночь в моей жизни, ночь-бакен, после такой ночи можно и в тайгу, можно и в тюрьму, она еще долго будет светить… пустые глазницы Колизея, драные кошки на Форуме, печенные на вертеле раки в народной траттории…
