Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз
— Нет.
— Хорошо, и каково же ваше впечатление: они и правда ничего не знают, или их до того запугали, что они до сих пор что-то скрывают?
Торнтон слегка вздохнул, почти с облегчением.
— Нет, — сказал он. — Не думаю, что их запугали. Но я думаю, что они, вероятно, знают что-то, о чем не хотят рассказывать.
— Но почему?
— Потому что за время пребывания на шхуне они — и это совершенно ясно — прониклись очень теплыми чувствами к этому Йонсену и его лейтенанту, так называемому Отто.
Мэтайас выразил недоверие.
— Возможно ли, чтобы дети настолько заблуждались в отношении того, какова подлинная натура подобного человека?
Выражение иронии на лице Торнтона усилилось до того, что в нем появилось что-то почти дьявольское.
— Я думаю, это возможно, — сказал он, — чтобы даже дети впали в такое заблуждение.
— Но эта… привязанность, это же что-то совершенно невероятное.
— Это факт.
Мэтайас пожал плечами. В конце концов, юриста, занимающегося уголовными делами, интересуют не факты, его интересуют вероятности. Факты интересуют писателя-романиста, это его ремесло: рассказать, что данный конкретный человек сделал в данном конкретном случае; от юриста не ожидают, да и нельзя от него ожидать чего-то большего, чем установления того, как обыкновенный человек, скорее всего, поступил бы в предлагаемых обстоятельствах.
Мэтайас, давно свыкшийся с этими парадоксами, мрачно улыбнулся. Главное только — никогда не говорить ничего такого вслух.
— Думаю, если они что-то знают, я смогу это выяснить, — вот и все, что он сказал.
— Имеете в виду надавить на них по отдельности? — спросил вдруг Торнтон.
— Не на всех, конечно. Боже упаси! Но, боюсь, хотя бы с одним из них мы должны будем поработать как следует.
— С кем же?
— Так. Мы полагали, что этим кем-то будет девица Фернандес. Но она, кажется… неадекватна?
— Именно! — Тут Торнтон добавил с характерным красноречивым жестом: — Она была вполне вменяема, когда покидала Ямайку. — Хотя и всегда немного того.
— Ее тетка говорит, она, кажется, лишилась памяти, либо вовсе, либо в значительной степени. Нет, если я ее и вызову, так только чтобы официально зафиксировать ее состояние.
— И тогда?
— Думаю, я вызову вашу Эмили. Торнтон встал.
— Хорошо, — сказал он, — тогда вы сами должны будете с ней договориться, что ей следует рассказывать. Изложите письменно и заставьте ее выучить всё наизусть.
— Непременно, — сказал Мэтайас, разглядывая ногти у себя на руках. — Я не привык приходить в суд неподготовленным. — Давить на ребенка — дело довольно неприятное, согласитесь, — добавил он.
Торнтон задержался в дверях.
— Вы никогда не сможете полагаться на них. Они скажут то, что, как им кажется, вы хотите от них услышать. А потом они точно так же скажут то, что, как они думают, хочет от них услышать адвокат противной стороны — если его лицо им понравится.
Торнтон жестикулировал — привычка, приобретенная за морем.
— Думаю, возьму ее в четверг днем к мадам Тюссо и попытаю счастья, — закончил Мэтайас, и они попрощались.
6
Эмили была просто в восторге от восковых кукол, хотя она еще и не знала, что изготовление восковой персоны капитана Йонсена — на хмуром лице кровожадное выражение, в руке нож — уже рассматривалось в ближайшей перспективе. Они поладили с мистером Мэтайасом. Она чувствовала себя совсем взрослой, в кои-то веки выйдя без малышни, без конца болтающейся под ногами. После музея он повел ее в булочную-кондитерскую на Бейкер-стрит и попытался уговорить ее, чтобы она сама налила ему чаю, но тут она застеснялась, стала отнекиваться, и в итоге он все-таки должен был сделать это сам.
Мистер Мэтайас, как ранее мисс Доусон, потратил немало времени и энергии, чтобы завоевать симпатии ребенка. И добился в этом, без преувеличения, значительных успехов, так что для нее явилось полной неожиданностью, когда он вскоре начал мимоходом задавать вопросы касательно смерти капитана Вандерворта. Как бы случайный характер этих вопросов не ввел ее в заблуждение ни на минуту. Ему не удалось выведать ничего, но она насилу дождалась, когда они наконец вернутся домой, и после того, как его экипаж отбыл, ей стало совсем нехорошо. Предполагалось, что она съела слишком много булочек с кремом. Но, уже лежа в постели, отпивая маленькими глоточками воду из бокала, в том фаталистическом настроении, которое наступает вслед за рвотой, Эмили должна была о многом поразмыслить, а в постели это можно делать без лишних эмоций.
Был тот редкий вечер, который ее отец проводил дома, и теперь он незаметно стоял в темном углу ее спальни и наблюдал за ней. Его склонному к фантазиям уму это дитя представлялось сценой великой трагедии: и в то время как сердце его сострадало детищу его чресл, интеллект наслаждался прекрасными, изысканными сочетаниями вступивших на его глазах в единоборство сил (какими эти силы рисовались его воображению). Сам же он был чем-то вроде бессильно замершей в партере публики, испытывающей нестерпимую жалость, но ни в коем случае не желающей упустить ничего из разыгрываемой пьесы.
Но пока он вот так стоял, наблюдая за ней, его восприимчивый, чуткий взгляд уловил и передал ему эмоции, которые не могли вызвать ни жалости, ни наслаждения: он вдруг осознал, и осознание это было, как внезапный и болезненный удар, что боится ее!
Но, конечно же, это обман свечного освещения в сумерках, или это ее недомогание сообщило ее лицу на мгновение такое нечеловеческое, каменно-холодное выражение, сделало его ликом василиска?
Как раз в тот момент, когда он на цыпочках выходил из комнаты, она разразилась внезапными отчаянными стонами и, свесившись наполовину с кровати, вновь предалась бесплодным, болезненным рвотным судорогам. Торнтон уговорил ее попить воды из бокала, а потом держал в своих руках ее горячие, влажные виски, пока она наконец не сникла, не откинулась назад обессиленная, в полном изнурении, и не провалилась в сон.
После этого, первого, было и еще несколько случаев, когда мистер Мэтайас брал ее с собой на экскурсии или же просто приходил и расспрашивал ее дома. Но он так ничего и не выведал.
О чем она теперь думала? Я не могу больше читать тайные мысли Эмили, не могу дергать управляющие ими ниточки. Отныне нам придется полагаться лишь на догадки.
Что касается Мэтайаса, ему ничего иного не оставалось, как смириться с нанесенным ею поражением и затем попытаться как-то оправдаться перед самим собой. Он перестал считать, что она что-то скрывает, потому что был убежден, что, если бы ей было что скрывать, от него бы она это утаить не сумела.
Но
