Галерея женщин - Теодор Драйзер
Итак, подытожила Люсия, был ли смысл все это тянуть, как она тянула с Даниэлло? «Тогда я ясно поняла, что наши отношения столь же безнадежны, только на этот раз по другой причине. Они могут закончиться лишь какой-нибудь ужасной трагедией, но не для меня, а для него. Теперь я знала или думала, что знала, что недостаточно люблю Фрэнка. Отсюда и постоянные размышления, а по сути, мучения. Все дурно складывается сейчас, а насколько хуже будет потом, особенно если начнется борьба с ее разнообразными этапами на глазах у всех при бракоразводном процессе!» Что ей следовало делать: выйти замуж и терпеть неприятности, пока ее физическое влечение не будет удовлетворено, или уйти сразу?
«В конце концов я решила – как легко догадаться, мне понадобилось на это время, – что я слишком люблю Фрэнка, чтобы выходить за него замуж только ради физической любви. Еще хуже, что, будучи в браке, он с его доселе непоколебимым консерватизмом тяжело примет то, что в конечном счете произойдет. Надо ли подвергать его такому испытанию? Кроме того, размышляла я, – (цитирую буквально), – есть ведь и иные способы удовлетворения моего желания. Это, конечно, мой первый настоящий опыт. Но должны же быть и другие».
Рассуждая таким образом, Люсия, по ее словам, еще раз попыталась заставить Фрэнка принять ее такой, какая она есть, со всеми ее слабостями, и тогда она осталась бы, смогла остаться. Но нет, характер, который он демонстрировал здесь, в Канаде, оказался слишком суровым. Он должен подчиняться обычаям и не отступать от условностей. Тогда она поняла, что выход у нее лишь один – бежать, как ради него, так и ради себя. Она попыталась объяснить ему это в письме, которое писала всю ночь до отъезда. Но время показало, что пользы оно не принесло.
Впрочем, когда Люсия покинула Канаду – а она действительно убежала, – на корабле у нее было много времени для сожалений, но и много времени и возможностей, чтобы забыться так, как, по ее словам, она предполагала. Но она не сделала ни того ни другого, однако гордилась, что приняла решение уехать. Все же, уехав, она так мучилась, что никакие другие чувства были невозможны. Никто ее по-настоящему не интересовал, померкли даже воспоминания о Даниэле. Все время, гуляя по палубе и глядя на серое море, она чувствовала то же самое, что почти десять лет назад, когда смотрела вниз, во двор, после смерти отца. Ей слышался звон разбитого стекла. Что-то было потеряно. Любовь, не только ценная сама по себе, но, возможно, сделавшая бы ее жизнь совсем другой, если бы ей удалось ее сохранить.
Что касается будущего, как в тот час решила Люсия, она не собиралась впадать в сентиментальность. Безусловно, она не вернется к Даниэлю. Но не будет и ждать еще три года, чтобы ее кто-нибудь совратил. В швейцарскую школу она больше не поедет, как не поедет и в Россию. (Смешно, но эта мысль все еще приходила ей на ум.) Она решила, что вместо этого она серьезно займется работой в собственной мастерской и между делом поэкспериментирует, пока не найдет любовника, который, как она выразилась, заполнил бы собой легкомысленную часть ее натуры. Ясно, что искать истинной любви ей уже было слишком поздно. Лишь одна мысль ее не оставляла. Почему она не смогла любить Фрэнка? Почему? Ведь она подошла к этому так близко.
В это же время, рассказывала Люсия, она приняла еще одно решение – быть такой же жестокой к себе, какой она была по отношению к другим. Только формы, которые принимала эта жестокость, виделись мне странноватыми – самолечение от любви к Стаффорду посредством пресыщения другими – иными словами, Доусон и Цинара[13]. Поэтому из Шербура она послала Ольге телеграмму, сообщая о своем возвращении и прося ее в тот же вечер устроить ужин с двумя мужчинами за ее счет. А раз уж Ольга любит устраивать подобные развлечения и если выбранный для нее Ольгой мужчина подойдет, она сделает все, что требуется, чтобы забыть Фрэнка.
Получив телеграмму, Ольга, как рассказывала Люсия, встретила ее на вокзале, и они вместе поехали в старую гостиницу на левом берегу. «Я решила, – говорила она мне, – подождать и сообщить матери новость о своем возращении в более мягкой форме, а не сразу же нагрянув домой. По дороге мы с Ольгой с воодушевлением обсуждали ее нового возлюбленного и его милого приятеля-бельгийца, с которыми должны были встретиться вечером. Мне едва хватало времени переодеться, так как они собирались за нами зайти. Оказавшись в номере одна, я опустилась в кресло и огляделась. Низкий потолок придавал комнате уют. На каминной полке стояли две свечки, а над ней висело огромное зеркало. Две застекленные двери вели на небольшой балкон. Двуспальная кровать с желтой периной была очень французской. Если не считать милых гудков автомобилей, иногда доносившихся с бульвара, было тихо. Симпатичный номер, подумала я. Надеюсь, он тоже будет симпатичным, этот бельгиец».
Да, как уверяла меня Люсия, он оказался симпатичным, весьма, – и оценил художественный эффект двух свечей, отраженных в зеркале в окружающей темноте.
После этого Люсия начала экспериментировать с бо́льшим размахом. Они с Ольгой сравнивали полученные любовные записки и самих любовников, и Люсия удивительно легко вошла в эту новую жизнь. Мать была рада ее видеть и простила побег. Ей было очень приятно, что дочь вернулась, поэтому, как сказала Люсия, она не возражала против идеи мастерской при условии, что Люсия будет проводить выходные в Версале. Возможно, она была немного расстроена, что Люсия не вышла замуж за такого надежного мужа, но теперь, когда дочери исполнилось двадцать три и она имела право на собственные деньги, мать не могла проявлять особую строгость.
