Джек Лондон - Джерри-островитянин. Майкл, брат Джерри
Майкл, уже взрослый, оставался веселым и добродушным и целыми днями занимался нескончаемой возней со Скрэпсом. В его крепком теле жил настолько сильный инстинкт игры, что он, играя, доводил Скрэпса до полного изнеможения… Тот валился на палубу и, тяжело дыша и ловя ртом воздух, лишь слабо отбивался передними лапами от настойчивых атак Майкла. Все же Скрэпс был большим задирой и постоянно взбирался на Майкла, так же мало заботясь о тяжести своих лап и всего своего тела, как слоненок, топчущий луг, покрытый маргаритками. Отдышавшись, Скрэпс снова был готов на любую шалость, и возня начиналась сначала. Эти игры являлись для Майкла великолепной гимнастикой и, укрепляя его физически, развивали в нем одновременно и смекалку.
Глава XII
Так шло плавание на «Корабле глупцов». Майкл играл со Скрэпсом, уважал Кокки, обожал баталера и пел с ним, а Кокки то командовал Майклом, то ласкался к нему. Доутри выпивал ежедневно свои шесть кварт пива, аккуратно получал жалованье и считал Чарльза Стоу Гринлифа самым умным человеком на борту. Квэк служил своему господину и любил его, а кожа на лбу его все темнела и утолщалась по мере развития страшной болезни. А Мой избегал папуаса, как чумы, постоянно полоскался и еженедельно кипятил свои одеяла. Капитан Доун правил судном и беспокоился о своем доме в Сан-Франциско. Гримшоу, положив свои огромные, похожие на окорока, руки на колени, издевался над ростовщиком, предлагая ему внести в предприятие ту же сумму, которую он внес из своих доходов по продаже пшеницы. Симон Нишиканта вытирал свою шею грязным шелковым платком и малевал бесконечные акварели; штурман терпеливо выкрадывал при помощи подобранного ключа пометки и записи капитана, а Бывший моряк услаждал себя шотландскими смесями, курил душистые гаванские сигары — на доллар три штуки — и вечно бормотал что-то о палящей жаре на баркасе, о безвестных берегах и о сокровище, лежащем в песке на глубине семи футов.
Часть океана, которую исследовала в данный момент «Мэри Тернер», по мнению Доутри, была подобна всякой другой его части и ничем от нее не отличалась. Водное пространство нигде не прерывалось землей, корабль в центре и горизонт казались неподвижными и вечными, лишь магнитная стрелка указывала на ту точку, вокруг которой вращалась шхуна. Солнце вставало неизменно на востоке и садилось неизменно на западе, по законам, выработанным и проверенным отклонением, уклонением и склонением магнитной стрелки, а ночью звезды и созвездия совершали свой путь по небесному своду.
И именно теперь посылались на мачту вахтенные, которые дежурили от восхода солнца до наступления вечерних сумерек, когда «Мэри Тернер» ложилась в дрейф. Время шло, и Бывший моряк как будто начал чувствовать близость цели; тогда трое участников предприятия сами стали взбираться на мачту. Гримшоу довольствовался тем, что устраивался на грот-салинге[42], капитан Доун забирался выше и усаживался на выступе фок-мачты, упираясь расставленными ногами на фор-марс[43]. Симон Нишиканта отрывался от вечного малевания всевозможных оттенков неба и моря, достойных кисти пансионерки, и при помощи двух стройных, ухмыляющихся матросов, поднимавших его огромное тело по выбленкам[44] бизань-мачты, взбирался до салинга, где и оставался, взором, алчущим золота, осматривая в лучший из оставшихся у него в закладе бинокль освещенную солнцем морскую поверхность.
— Странно, очень странно, — бормотал Бывший моряк. — Это должно быть здесь. Тут не может быть ошибки. Я доверяю этому молоденькому помощнику абсолютно. Ему было только восемнадцать лет, но он управлял судном лучше, чем капитан. Разве он не сумел найти направление после восемнадцатидневного пребывания в баркасе? Компаса у нас не было, был только секстант, а вы знаете, как выглядит горизонт с маленького судна во время бури. Юноша умер, но направление, которое он нам оставил, было правильным, и я на следующий же день после того, как его тело было погребено в волнах океана, достиг намеченной цели.
Капитан Доун пожал плечами и вызывающим взглядом ответил на полный недоверия взгляд, брошенный ему ростовщиком.
— Провалиться он не мог, — тактично поторопился нарушить неприятную паузу Бывший моряк. — Ведь этот остров не какая-нибудь там отмель или риф. Высота Львиной Головы три тысячи восемьсот тридцать пять футов, я сам видел, как капитан и третий офицер измеряли ее.
— Я рыскал по всем направлениям и как гребнем прочесал всю эту местность, — резко вмешался капитан Доун. — Гребень у меня был частый, так что пик в три тысячи футов никак не мог проскользнуть незамеченным.
— Странно, очень странно, — бормотал Бывший моряк, отчасти про себя, отчасти обращаясь к искателям сокровищ. Затем, внезапно просветлев, заявил: — Да, да, конечно, мы не учли возможных отклонений, капитан Доун. Учли ли вы все происшедшие за пятьдесят лет изменения? Это могло бы дать нам совсем новые данные. Насколько я понимаю, хотя и не знаю навигации, склонение магнитной стрелки в те дни не было так хорошо изучено, как теперь.
— Широта всегда была широтой, а долгота — долготой, — возразил капитан. — Склонение и девиация[45] принимаются во внимание при исчислении курса и вычислении отсчетов по лагу.
Все это было тарабарской грамотой для Симона Нишиканты, и он быстро принял сторону Бывшего моряка.
Но Бывший моряк был очень умен. Он то соглашался с ростовщиком, то для равновесия признавал доводы капитана Доуна.
— Очень жаль, — обратился он к капитану, — что у вас на суше имеется лишь один хронометр. Может быть, все дело в том, что он неправильно показывает. Как это вы отправились в путь с одним только хронометром?
— Я-то настаивал на двух хронометрах, — вступился ростовщик. — Помните, Гримшоу?
Фермер неохотно кивнул головой, а капитан сердито воскликнул:
— Да, но три хронометра вы считали излишней роскошью!
— Так, но если два хронометра не лучше одного, как вы сами только что говорили, — Гримшоу свидетель, — то и три хронометра, не принеся никакой пользы, увеличили бы только наши расходы.
— Но если у вас два хронометра, и они показывают по-разному, каким способом вы определите, какой из них врет? — спросил капитан Доун.
— Почем я знаю, — недоверчиво пожимая плечами, ответил ростовщик. — Если вы не можете определить, какой из двух хронометров врет, как же вы определите ошибку, имея под руками две дюжины хронометров? С двумя вы всегда имеете пятьдесят процентов вероятности на стороне каждого из них.
— Но разве вам не понятно…
— Мне понятно, что все эти выспренные рассуждения о мореплавании — сущий вздор. Я у себя в конторах найду вам четырнадцатилетних мальчишек, которые обведут вас вокруг пальца с вашим мореплаванием. Спросите их: если так выходит, что два хронометра не лучше одного, то почему две тысячи хронометров окажутся лучше? Они вам быстренько ответят, что если два доллара не стоят больше одного, то и две тысячи долларов не будут стоить больше. Это простой, здравый смысл.
— Все равно, вы не правы в основном, — заговорил Гримшоу. — Я говорил тогда, что мы берем с собой капитана Доуна только потому, что нам нужен моряк, а ни вы, ни я в этом деле ни аза не смыслим. Вы согласились, а затем, когда дело дошло до покупки трех хронометров, сразу оказалось, что вы знаете морское дело так же хорошо, как он. Вы просто испугались расходов. Такие соображения не вмещаются в вашей башке. Вы ходите вокруг да около и хотите вырыть из земли миллионный клад подержанной плохонькой лопатой, красная цена которой восемь центов.
Дэг Доутри не преминул подслушать некоторые из этих разговоров, походивших скорее на ожесточенные препирательства. Финал этих споров неизменно был одинаков: на Симона Нишиканту, по морскому выражению, «накатывало семь чертей», и он часами ходил злой, ни с кем не разговаривал и никого к себе не подпускал. Он напрасно принимался за свои акварели и, наконец, в порыве ярости рвал их в клочья и топтал ногами, а затем бежал за своим крупнокалиберным автоматическим ружьем и, устроившись поудобнее на носу, старался попасть в играющих дельфинов или альбатросов. Ему, казалось, становилось намного легче, когда, всадив пулю в играющее в волнах великолепно окрашенное животное, он останавливал навсегда его радостную игру и заставлял перекувырнуться и медленно погрузиться в глубины океана.
Иногда, когда мимо шхуны проплывали стада китов, Нишиканта приходил в восторг, если ему удавалось ранить кого-либо из них. Его пули, достигая компании левиафанов[46], поражали их, как удары бичей, причем каждый из них — подобно жеребенку, невзначай получившему удар хлыста, — подскакивал в воздухе или, взмахнув хвостом, нырял и бешено мчался прочь, вздымая облака пены.
