Пэлем Вудхауз - Том 1. Дживс и Вустер

— Он поехал на пикник с Уилбертом и Филлис. От меня не ускользнул скрытый смысл этой фразы.

— Ходит за ними хвостом? Заступил на боевое дежурство?

— Да, он ни на минуту не выпускает Уилберта из виду.

— Клептоманов ни на миг нельзя оставлять без присмотра.

— Кого, кого?

— Разве вам не сказали? Уилберт — воришка.

— Как это понимать — воришка?

— А так, что он тащит все, что плохо лежит и не прибито гвоздями.

— Не валяй дурака.

— Я не валяю дурака. Он взял коровий сливочник дяди Тома.

— Знаю.

— Знаете?

— Конечно, знаю.

Ее невозмутимость, граничащая чуть ли не с равнодушием, меня крайне удивила. Я ожидал, что от моих слов ее молодая — пусть даже не столь молодая — кровь застынет в жилах, а каждый волосок ее перманента встанет дыбом, как иглы на взбешенном дикобразе, но она и бровью не повела.

— Будь я проклят, — сказал я. — Как вы спокойно об этом говорите.

— А с чего мне волноваться? Том ему эту штуку продал.

— Продал?!

— Уилберт позвонил ему в Харрогит и предложил цену, а Том связался со мной и велел передать ему сливочник. Это лишний раз показывает, насколько важна для Тома сделка с Хомером. Мне казалось, он скорее согласится лишиться правой руки, чем расстанется с этой коровой.

Я сделал глубокий вдох — к счастью, на сей раз без примеси джина с тоником. Удар был в самое сердце.

— Вы что же, хотите сказать, — произнес я, при этом мой голос дрожал, будто я пел арию для колоратурного сопрано, — что я напрасно терпел танталовы муки?

— Кто это, интересно, подверг тебя танталовым мукам?

— Мамаша Артроуз. Она накрыла меня в комнате Уилберта, когда я искал эту омерзительную корову. Я был уверен, что он ее свистнул и спрятал у себя в спальне.

— И она тебя застукала?

— И не один раз, а дважды.

— И что она сказала?

— Порекомендовала обратиться за помощью к Родди Глоссопу, который, как она слышала, не имеет себе равных в лечении тяжелых психических расстройств. Впрочем, нетрудно догадаться, почему она так сказала. Когда она вошла, я на четвереньках выползал из-под туалетного столика, и, несомненно, это обстоятельство показалось ей несколько странным.

— Берти, это просто гениально!

Слово «гениально» показалось мне совершенно неуместным, о чем я ей тут же сообщил. Но мои слова заглушил громкий хохот моей тетушки. Мне никогда прежде не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь так от души смеялся, она затмила даже Бобби в тот день, когда я наступил на грабли и расквасил себе нос.

— Я бы не пожалела пятидесяти гиней, чтобы это увидеть, — сказала она, когда снова получила возможность пользоваться голосовыми связками. — Так ты, говоришь, выползал из-под туалетного столика?

— Это во второй раз. Во время нашей первой встречи я сидел на полу с креслом, обернутым вокруг шеи.

— Наподобие круглого елизаветинского воротника, какие носили во времена Томаса Ботвея.

— Оттуэя, — сухо поправил я. Как я уже говорил, я во всем люблю точность. От родственницы я ожидал сочувствия и утешения, а не соли на мои и без того саднящие раны, но сказать ей этого не успел: дверь распахнулась, и в комнату вошла Бобби.

Мне сразу показалось, что выглядит она как-то странно. Обычно вид этой барышни недвусмысленно свидетельствует о том, что она живет если не в лучшем из миров, то, во всяком случае, в мире достаточно хорошем, чтобы перебиться, пока не подоспеет самый лучший. То есть весела, полна жизненных сил, и все такое. Теперь лицо ее выражало равнодушие, причем не ленивое равнодушие кота Огастуса, а скорее отрешенность, которую я заметил на портрете той дамы в Лувре, про которую Дживс, затащивший меня туда, сказал, что люди со всех концов света специально приезжают поглядеть на нее. Дживс, помню, обратил мое внимание на усталость в ее глазах. Вот именно такую усталость я прочел сейчас в глазах у Бобби.

Она разомкнула уста, которые были плотно сжаты с таким кислым видом, словно она только что жевала лимон:

— Извините, миссис Траверс, — сказала она. — Могу я снова взять у вас ту книжку миссис Артроуз?

— Конечно, деточка, — отвечала тетя. — Чем больше людей в этом вертепе читают ее стряпню, тем лучше. Посильный вклад каждого в общее дело.

— Значит, добралась без приключений? — спросил я. — Уже виделась с Селедкой?

Она не то фыркнула, не то хмыкнула в ответ.

— Берти, — сказала она голосом, явно только что вынутым из морозилки. — Могу я попросить тебя об одолжении?

— Разумеется. А в чем дело?

— Не упоминай, пожалуйста, в моем присутствии имени этого предателя, — сказала она и тотчас отчалила, унося усталость в глазах вместе с книжкой.

Я был совершенно сбит с толку и изо всех сил старался постичь тайный смысл ее слов. По выпученным глазам тетушки Далии я догадался, что и она не имеет ни малейшего понятия о том, что все это значит.

— Как прикажешь это понимать? — спросила она. — Ты только что уверял меня, что она обожает юного Сельдинга со страстью, кипящей, как масло во фритюрнице.

— Так она мне сказала.

— Видать, все масло выкипело. Если ты сумеешь убедить меня, что так изъясняются влюбленные барышни, я готова съесть свою шляпу, — сказала дражайшая родственница, имея в виду, по-видимому, чудовищное соломенное сооружение, водружаемое ею на голову во время работы в саду, про которое я могу сказать лишь, что оно почти такое же истрепанное, как охотничья войлочная шляпа дяди Тома, распугавшая гораздо больше ворон, чем любой другой головной убор в Вустершире. — Наверное, они поссорились.

— Похоже на то, — согласился я. — Только не могу понять, когда они успели, если учесть, что во время нашей последней встречи в ее глазах сиял свет вечной любви к Селедке, и приехала она сюда полчаса назад, не больше. Что, спрашивается, может за столь краткий промежуток времени превратить юную деву, полную любви и имбирного эля, в мегеру, которая называет предмет своего обожания предателем и не желает, чтобы его имя упоминали в ее присутствии? Да, случай тяжелый. Может быть, стоит послать за Дживсом?

— Но что, скажи на милость, может сделать Дживс?

— В ответ на столь прямо поставленный вопрос, я вынужден честно признать: не знаю. Видимо, у меня просто вошло в привычку посылать за Дживсом всякий раз, когда дела начинают идти вкривь и вкось. Если мы хотим узнать, что произошло, надо получить информацию из первых рук и обратиться, как говорится, к первоисточнику. Разрешить эту тайну может лишь Селедка. Немедленно лечу его искать.

Полет, однако, пришлось отменить, потому что Селедка неожиданно появился на сцене собственной персоной.

— А, вот ты где, Берти, — произнес он. — Мне сказали, что ты вернулся. Я тебя искал.

Он говорил низким, хриплым, я бы сказал, замогильным голосом, и я заметил у него все симптомы, наблюдающиеся у человека, рядом с которым только что разорвалась авиационная бомба. Плечи его обвисли, взгляд остекленел. Короче говоря, он выглядел, как тот бедолага, который еще не начал принимать желчегонную микстуру доктора Гордона. Я решил сразу же перейти к делу — сейчас не время проявлять душевную чуткость и делать вид, что ничего не замечаешь.

— Какого дьявола, Селедка? Ты что, опять поссорился с Робертой? — спросил я, и когда он ответил «да так, пустяки», я стукнул кулаком по столу и велел ему не валять дурака и выкладывать все как есть.

— Да, — поддержала меня тетушка Далия. — Немедленно рассказывайте, что случилось.

На миг мне показалось, будто он собирается с оскорбленным видом заявить, что предпочел бы, с нашего позволения, не обсуждать свои сугубо личные дела, но, едва разлетевшись, он поймал взгляд тети Далии и дрогнул. Взгляд у тети Далии очень властный, хотя ей далеко в этом отношении до тети Агаты, которая, как известно, пожирает собственное потомство и во время полнолуния приносит человеческие жертвы. Он опустился на стул с подавленным видом.

— Что ж, если вы так настаиваете, — сказал он. — Она разорвала помолвку.

Это мало что прояснило. Об этом мы и сами догадались. Не станешь называть предателем человека, с которым собираешься идти под венец.

— Но ведь всего час назад, — сказал я, — перед тем, как мы расстались около придорожной гостиницы под названием «Лиса и Гусь», она пела тебе восторженные дифирамбы. Что стряслось? Что ты ей сделал?

— Да, собственно, ничего…

— Давай, выкладывай.

— Ладно… Дело было так…

Тут он остановился и заявил, что готов отдать пятьдесят гиней за двойную порцию виски с содовой, но для этого пришлось бы звонить папаше Глоссопу и нести виски из закромов в подвале, что отняло бы много времени, и тетя Далия эту идею отвергла. Вместо вожделенного освежающего эликсира она предложила ему холодную булочку, от которой он отказался, и велела ему продолжить свой рассказ.