Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
И тогда, с холодной ясностью, определил свой план действий.
Он вспомнил все частности разговора в день под Новый год, более недели тому назад, и он с наслаждением восстановил всю сцену, со своего рода циничной внутренней улыбкой, уже без злобы, без малейшего волнения. Почему она пришла? А пришла потому, что это неожиданное свидание с прежним любовником, в знакомом месте, спустя два года, показалось ей странным, увлекло ее жадную к редким волнениям душу, увлекло ее воображение и ее любопытство. Ей теперь хотелось видеть, к чему приведет эта своеобразная игра. Возможно, что ее привлекала новизна платонической любви к тому же человеку, который ранее был предметом чувственной страсти. Как всегда, она отдалась воображению с известным жаром, и возможно, что она считала себя искренней и что эта воображаемая искренность вызвала порывы глубокой нежности, и чувство скорби, и слезы. В ней совершалось весьма ему знакомое явление. Ей удавалось считать правдивым и важным мнимое и мимолетное движение души, у нее была, так сказать, галлюцинация чувства, как у других бывают физические галлюцинации. Она теряла сознание своей лжи: и больше не знала, правда ли это, или ложь, притворство или же искренность.
И это было тоже самое нравственное явление, которое постоянно повторялось в нем. Стало быть, он не мог с полным правом обвинять ее. Но, естественно, это открытие лишало его всякой надежды на другое наслаждение, кроме плотского. Недоверие теперь уже устраняло всякую сладость растворения, всякое духовное опьянение. Обмануть преданную и верную женщину, согреться у великого пламени, вызванного лживым блеском, покорить душу хитростью, обладать ею вполне и заставить ее трепетать, как орудие, обладать, не давая обладать собой могло быть высшим наслаждением. Но обманывать, зная, что сам обманут, — глупый и бесплодный труд, скучная и бесполезная игра.
Стало быть, ему нужно было добиться, чтобы Елена отреклась от идеи братства и вернулась в его объятия, как в то время. Ему нужно было снова материально завладеть прекраснейшей женщиной, извлечь из ее красоты возможно большее наслаждение, и затем, пресытившись, навсегда освободиться от нее. Но в этом деле следовало обнаружить благоразумие и терпение. Уже при первом разговоре бурный жар дал плохие результаты. Стало ясно, что свою непогрешимость она основывала на пресловутой фразе: «Ты бы согласился делить мое тело с другими?» Огромную платоническую машину приводил в движение этот священный ужас перед смешением. Возможно, что, в конце концов, этот ужас был искренен. Почти все женщины, вступая в брак, в первое время брачной жизни проявляют жестокую чистоту и стараются вести себя, как непорочные супруги, с законной нарочитостью. И возможно, что и Елена заразилась общей щепетильностью. Стало быть, нет ничего хуже, как бросаться на пролом и оскорблять ее в новой добродетели. Наоборот, следовало потакать ей в духовных порывах, принять ее как «самую дорогую сестру, самую нежную подругу», опьянять ее идеалом, платонизируя предусмотрительно, и мало-помалу увлечь ее от чистого братства к чувственной дружбе, и от чувственной дружбы к полному обладанию телом. По всей вероятности, эти переходы будут весьма быстрыми. Все зависело от обстоятельств…
Так рассуждал Андреа Сперелли у камина, который озарял нагую Елену-любовницу, завернутую в ткань с Зодиаком, смеявшуюся среди рассыпанных роз. И безмерная усталость овладела им, усталость без потребности сна, такая пустая и безутешная усталость, что она почти казалась желанием умереть, в то время как огонь в камине угасал и напиток в чашке остывал.
В ближайшие дни он тщетно ожидал обещанной записки. «Я вам напишу, когда можно будет повидаться». Значит, Елена хотела назначить ему новое свидание. Где же? Все в том же дворце Цуккари? Неужели она допустит вторую неосторожность? Неизвестность причиняла ему невыразимые страдания. Он проводил долгие часы в поисках какого-нибудь повода встретить ее, повидать ее. Не раз заходил в Квиринальскую гостиницу, в надежде быть принятым, но никогда не заставал ее. Однажды вечером видел ее с мужем, с Мемпсом, как она говорила, в театре. Говоря о пустяках, о музыке, о певцах, о дамах, он вложил в свой взгляд умоляющую печаль. Она была очень занята своей квартирой: переезжала во дворец Барберини, в свою старую, теперь переоборудованную, квартиру, и все время возилась с обойщиками, отдавая бесчисленные приказания.
— Долго пробудете в Риме? — спросил Андреа.
— Да, — ответила она, — Рим будет нашей зимней резиденцией.
Немного спустя, прибавила:
— Вы, право, могли бы дать какой-нибудь совет по отделке. Приходите во дворец в любое ближайшее утро. Я там всегда от десяти до полудня.
Он воспользовался мгновением, когда лорд Хисфилд разговаривал с только что вошедшим в ложу Джулио Музелларо, и, глядя ей в глаза, спросил:
— Завтра?
Просто, как бы не заметив оттенка этого вопроса, она ответила:
— Тем лучше.
На следующее утро, около одиннадцати, он шел по Сикстинской улице, через площадь Барберини и вверх, по склону. Весьма знакомая дорога. Ему казалось, что он вновь переживает давнишние впечатления, впал в короткий обман: сердце у него забилось. Фонтан Бернини странно сверкал на солнце, как если бы дельфины, раковины и Тритон оказались из более прозрачного вещества, уже не из камня, но еще не из хрусталя, благодаря прерванному превращению. Деловитость нового Рима наполняла шумом всю площадь и прилегающие улицы. Среди повозок и скота шныряли маленькие дети, предлагая фиалки.
Когда он миновал ограду и вошел в сад, с овладевшей им дрожью, подумал: «Значит, я все еще люблю ее? Все еще мечтаю о ней?» Его дрожь показалась ему прежней. Он смотрел на блестящий дворец и переносился душой к той поре, когда этот приют, в часы холодной и мглистой зари, принимал для него волшебный вид. То были самые первые дни счастья: он уходил разгоряченный поцелуями, полный недавней радости, колокола Св. Троицы, Сант-Изидоро, Каппучини, смутно, как бы издали, звонили к утренней молитве, на углу улицы краснели огни под котлами с асфальтом, вдоль беловатой стены, под уснувшим домом, стояло несколько коз, в тумане терялись хриплые крики пьяных…
Он чувствовал, как эти забытые ощущения поднимались из глубины сознания, на мгновение в его душе мелькнула волна прежней любви, на мгновение он попытался представить, что Елена была прежней Еленой, что печальные мысли исчезли и что счастье продолжается. И все это призрачное брожение исчезло, едва он переступил порог и увидел маркиза Маунт-Эджкемба, шедшего ему навстречу с этой своей тонкой и несколько двусмысленной улыбкой.
И вот началась пытка.
Пришла Елена, с большой сердечностью, в присутствии мужа, протянула руку, говоря:
— Право, Андреа! Помогите нам, помогите…
Была очень оживлена, на словах, в движениях. У нее был очень моложавый вид. На ней была жакетка из темно-синего сукна, с черной барашковой опушкой по краям, на стоячем воротнике и рукавах, а шерстяной шнур, поверх барашка, образовывал изящный узор. С изумительной грацией она держала одну руку в кармане, а другой указывала на обои, драпировку, мебель, картины. Спрашивала совета.
— Куда бы вы поставили вот эти два сундука? Видите ли, Мемпс нашел их в Лукке. Живопись вашего Боттичелли. И куда бы вы повесили вот эти гобелены?
Андреа узнал четыре Гобелена с «Историей Нарцисса», бывшие на аукционе кардинала Имменрэт. Взглянул на Елену, но не встретил ее взгляда. Им овладело глухое озлобление, на нее, на мужа, на эти предметы. Он бы предпочел уйти, но ему нужно было предоставить к услугам супругов Хисфилд свой хороший вкус, нужно было вынести археологическую эрудицию Мемпса, страстного коллекционера, пожелавшего показать ему некоторые из своих собраний. Он узнал, под стеклом, шлем Поллайюоло, и, под другим, чашу из горного хрусталя, принадлежавшую Никколо Никколи. Присутствие этой чаши в этом месте странно смутило его, и безумные подозрения мелькнули в его душе. Значит, она досталась лорду Хисфилду? После пресловутого, не-доведенного до конца, спора никто больше не занимался драгоценностью, никто не возвращался на аукцион на следующий день, мимолетное возбуждение утихло, погасло, прошло, как все проходит в светской жизни, и спорить о хрустале было предоставлено другим. Самое естественное дело, но в это мгновение оно показалось Андреа необыкновенным.
Он нарочно остановился перед витриной и долго всматривался в драгоценную чашу, где предание об Анхизе и Венере сверкало, как изваяние из чистого алмаза.
— Никколо Никколи, — сказала Елена, произнося это имя с неопределенным оттенком, в котором юноше почудилась легкая печаль.
Муж прошел в соседнюю комнату, чтобы открыть шкаф.
