Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)
Том говорит:
— Ладно, я скажу тебе, что думаю об этом. Почему они примчались сюда ровно в то время, когда этот беглый негр завтракает? Да потому, что они голодные, вот и вся причина. Тебе надо ведьмин пирог им испечь, они и успокоятся.
— Да Бог ты мой, марса Сид, как же я его испеку, пирог-то ведьмин? Я о нем и не слышал ни разу.
— Ну что же, в таком случае придется мне самому его печь.
— Испеките, миленький, а? — испеките! Я тогда землю буду целовать, по которой вы ходите, вот вам крест!
— Хорошо, испеку, для тебя не жалко — ты обходился с нами по доброму, беглого негра показывал. Но только будь осторожен. Когда мы пирог печь начнем, ты лучше к нам спиной повернись, тебе никак нельзя видеть, что мы в сковороду кладем. И когда Джим его из сковороды будет вытряхивать, ты тоже не смотри — мало ли что может случиться, заранее же не скажешь. А самое главное, не бери в руки того, что ведьмам принадлежит.
— В руки, марса Сид? Что вы такое говорите? Да я к нему и за сто тысяч билльярдов долларов даже пальцем не притронусь.
Глава XXXVII
Джим получает ведьмин пирог
Ну что же, дело сделано. Покинув хибарку, мы пошли на задний двор, к куче мусора — старые башмаки, тряпье, разбитые бутылки, пришедшие в негодность кастрюльки и сковороды и прочая рухлядь — порылись в ней и разжились старым жестяным тазом, и заделали, как могли, его дырки, чтобы можно было испечь в нем пирог, спустились с ним в подвал, доверху наполнили тазик мукой и отправились завтракать, а дорогой подобрали два кровельных гвоздя, — нужнейшая, по словам Тома, вещь для узника, которому требуется выцарапывать на стене камеры и свое имя, и повесть о своих печалях, и опустили один из них в карман висевшего на спинке стула передника тети Салли, а другой засунули за ленту на шляпе дяди Сайласа, которая на бюро лежала (потому что услышали от детей, что их папа и мама собираются навестить этим утром беглого негра), а уже в проходе, где мы обычно завтракали, Том украдкой сунул оловянную ложку в карман сюртука дяди Сайласа, и все мы стали ждать тетю Салли, которая почему-то запаздывала.
Пришла она раскрасневшейся, сердитой и вспыльчивой, еле-еле дождалась конца молитвы и принялась одной рукой кофе разливать, а другой тюкать наперстком по затылкам подворачивавшихся ей детей, говоря:
— Ну все уже перерыла, а второй твоей рубашки так и не нашла, и куда она могла подеваться, ума не приложу!
Сердце мое так и упало, пробив легкие, печенки и прочее, кусок жесткой кукурузной лепешки застрял у меня в горле, я закашлялся, и он вылетел и, пронесшись над столом, угодил в глаз одному из детей, и бедняга взвыл, точно индеец перед боем, и скрючился, как червяк на крючке, а Том побледнел аж до синевы, в общем, с четверть минуты, если не дольше, состояние наше было самое аховое, я бы свое за бесценок продал, да покупателя не нашлось, но потом мы опомнились, — просто нас эти слова врасплох взяли. А дядя Сайлас и говорит:
— Удивительнейшая история, ничего не понимаю. Я очень хорошо помню, что не надевал ее, потом что…
— Потому что на тебе другая надета была. Сам не понимаешь, что говоришь! Я знаю, что ты ее не надевал, да еще и лучше тебя знаю, дырявая твоя голова, — она вчера на бельевой веревке висела, я своими глазами видела. А теперь ее нет, вот и весь сказ, и тебе придется в красной фланелевой ходить, пока я не найду время, чтобы сшить для тебя новую. Третью рубашку за два года! Как будто мне делать больше нечего, как только рубашки тебе шить, — и что ты с ними делаешь, ума не приложу. Мог бы уже научиться беречь их, в твои-то годы.
— Ты права, Салли, права, но ведь я стараюсь, как умею. Однако с этой-то я ни в чем уж не виноват, ты же знаешь, я к рубашкам и не притрагиваюсь никогда, не считая той, что на мне надета, а с себя я, помнится, ни одной еще не терял.
— Нашел, чем хвастаться, тоже мне, заслуга, — ты бы и с себя потерял, кабы смог, нисколько в этом не сомневаюсь. И если бы у нас только рубашка пропала, так ведь нет — еще и ложка, и не только она. Было десять, стало девять. Ну ладно, рубашку мог теленок сжевать, но ложку-то он есть не стал бы. Это уж наверняка.
— А что у нас еще пропало, Салли?
— Шесть свечей — вот что. Их могли, конечно, и крысы утащить, да так оно, думаю, и было, удивительно еще, что они по всему дому не шастают, ты ведь только обещаешь их норки запечатать, да ничего не делаешь, и не будь крысы такими дурами, они бы на голове твоей ночевали, Сайлас, а ты и не заметил бы, и все-таки ложку крысы утащить ну никак не могли, это я точно знаю.
— Да, Салли, это моя вина, признаю, мое упущение, но я их норы еще до завтра заделаю.
— Ой, ну зачем же так спешить, я и до следующего года подождать могу. Матильда Ангелина Араминта Фелпс!
И как даст ей по голове наперстком, и девочка мигом выдернула из сахарницы руку. Тут в проходе появляется негритянка и говорит:
— Миссус, у нас простыня запропала.
— Простыня? О Господи Боже ты мой!
— Я их норы прямо сегодня заделаю, — говорит, совсем опечалившись, дядя Сайлас.
— Да замолчи ты! По-твоему, крысы, что ли, ее утащили? Куда она подевалась, Лизи?
— Вот как на духу, миссус Салли, не знаю. Вчера на веревке висела, а теперь не висит, нету ее.
— Сдается мне, судный день наступает. Сколько живу на свете, никогда такого не видела. Рубашка, простыня, ложка, шесть све…
— Миссус, — это девочка-мулатка из дома вышла, — у нас куда-то медный подсвечник подевался.
— Убирайся отсюда, наглая тварь, пока я тебя сковородой не пришибла!
Знаете, она уже просто сама не своя была. Я начал прикидывать, как бы мне улизнуть из дому — по лесу погулять, покуда не уляжется буря. Тетя Салли продолжала рвать, метать и руками размахивать, все остальные сидели тихие, присмиревшие, и тут дядя Сайлас вытянул из кармана ложку и вид у него стал — глупее некуда. Тетя Салли замерла с открытым ртом и поднятыми над головой руками, а мне страх как захотелось поскорее оказаться в Иерусалиме или еще где-нибудь. Помолчала она немного и говорит:
— Ну, ничегошеньки другого я и не ожидала. Значит, она все это время у тебя в кармане лежала, да почти наверняка и все остальное тоже там. Как она туда попала?
— Честное слово, Салли, не знаю, — говорит он, вроде как оправдаться пытаясь, — знал бы так непременно сказал. Я перед завтраком семнадцатую главу «Деяний» читал, тогда, наверное, и положил ее в карман, сам не заметив, — вместо Евангелий, пожалуй что так, потому что Евангелий же в кармане нет — вот я сейчас схожу, посмотрю, если Евангелия там, где я их читал, значит, в карман я их не укладывал, и тогда получается, что я их в сторону отложил, а сам взял ложку и…
— О Господи! Да будет мне в этом доме покой или не будет?! Убирайтесь отсюда прочь, вся ваша шайка — и близко ко мне не подходите, пока я в себя не приду!
Я бы услышал ее, если б она себе под нос бормотала, а не кричала во всю мочь, — и исполнил бы этот приказ, даже будь я покойником. Когда мы проходили через гостиную, дядя Сайлас взял свою шляпу и гвоздь полетел на пол, но старик просто поднял его и положил, не сказав ни слова, на каминную полку, и вышел. Том, увидев это и вспомнив, я так понимаю, про ложку, сказал:
— Нет, с ним мы ничего пересылать не будем, он не надежен.
А потом говорит:
— Хотя с ложкой он нам хорошую службу сослужил, сам того не желая, а потому давай и мы ему сослужим, — но только без его ведома — заделаем крысиные норы.
Нор этих в подвале оказалась уйма, мы с ними битый час провозились, но запечатали их на совесть. А после слышим: шаги на лестнице. Мы задули свечи и спрятались. И смотрим: идет старик — в одной руке свеча, под мышкой другой тряпье всякое, а вид у него такой отсутствующий, точно он и не старик никакой, а позапрошлый год. Побродил он по подвалу, точно во сне, одну норку осмотрел, другую — в общем, все обошел. Потом постоял минут пять, свечное сало ему на руку капает, а он и не замечает, потому как задумался крепко. Но, наконец, медленно повернулся и так же сонно побрел к лестнице, говоря:
— Ну хоть убейте меня, не помню, когда я их заделал. Ладно, пойду, скажу ей, что с крысами я не виноват. Хотя нет, не стоит, она все равно не успокоится.
И поднялся, продолжая бормотать что-то, по лестнице. Замечательный был старикан. Да он и сейчас такой.
А Тому все ложка покоя не давала, он сказал, что надо нам как-то завладеть ею, и задумался. И, придумав, объяснил мне, как мы это сделаем, и мы пошли на кухню, подождали около корзиночки с ложками, а, когда услышали шаги тети Салли, Том принялся пересчитывать их, укладывая рядком, а я одну в рукав спрятал. Том и говорит ей:
— Тетя Салли, а ложек-то все-таки девять.
Она отвечает:
