Айрис Мердок - Дилемма Джексона
А Туан, лежа в ее объятиях, думал: «Какой бы ни была девушка, на которой я женился, это правильный выбор, это девушка, которую я люблю, и она любит меня и понимает мою печаль; боль, разумеется, никуда не уйдет, со временем она станет другой, но не уйдет. О, мои дорогие, дорогие родители! Я буду все больше и больше посвящать себя святым занятиям, моему Маймону, моему Спинозе, моему Шолему — гм… интересно, унаследует ли Розалинда Пенндин или Бенет оставит его Мэриан, а может, Джексону или квакерам?»
Было уже поздно, когда Эдвард и Анна вернулись в Хэттинг. За время короткой поездки они не сказали друг другу ни слова, но в какой-то момент Эдвард взял руку Анны в свою ладонь. Потом они так же молча вошли через парадную дверь в объятый тишиной дом, на цыпочках поднялись по лестнице, покрытой мягким ковром, и проследовали через коридор в спальню. Монтегю и Милли спали внизу. Брэн, по собственному желанию, — в дальнем конце дома. Добравшись до спальни, они скинули на пол свои легкие пальто и, обнявшись, сели на необъятную кровать. Потом долго беседовали приглушенными мягкими и исполненными любви голосами. Словно индийские божества, подумала Анна. При этом их мысли метались, словно мыши в западне. Анна, слегка отстранившись от Эдварда, смотрела на него так, словно он не переставал изумлять ее.
Сначала они говорили о Джексоне, о его положении, о том, как удалось Бенету заполучить его обратно. А может, Джексон сам пришел к нему? Потом — о Бенете: счастлив ли он, испытывает ли страх? О Розалинде — о том, какой безоглядно счастливой она кажется, разве что в обморок от счастья не падает; о том, как хорош собой Туан, однако, судя по всему, он совершенно нищий, что-то надо сделать, чтобы помочь ему; о том, какой серьезной была Милдред, когда говорила сама и слушала то, что говорил об Индии Джексон. Несомненно, в самом Джексоне есть что-то индийское. Нежно поглаживая бледное лицо Эдварда, Анна думала о том, какой у него благородный и трагический вид и как трудно даже сейчас достучаться до него: кажется, он витает где-то далеко. Наверное, перебирает в уме свои проблемы. Он немного рассказал ей о Рэндалле, и она с волнением ждала продолжения, но не торопила его. Разумеется, она кое-что и сама знала о Рэндалле, как и все остальные, но без подробностей. То, что Эдварду пришлось ей теперь рассказать, было немногим больше, чем ей уже было известно. Возможно, ничего другого он ей и не поведает, да оно, пожалуй, и к лучшему. Теперь Эдвард разговаривал с Брэном больше, чем она. «Как странно, — подумала Анна, — мне казалось, что придется прожить жизнь, обманывая собственного сына. Будут ли в нашей жизни другие обманы?» Она молила Бога, чтобы этого не случилось. Все эти фотографии и письма, даже письмо от доктора… Некоторые она сожгла, но не все — часть оставила, чтобы Брэн мог их найти. А потом Брэн разбил камнем окно — не с этого ли все и началось? О, только бы все они были счастливы! Счастье, лошади… но еще и школа, в которой учился Эдвард… будет видно, как все устроится. «Как бы я хотела верить в Бога! Хозяйка Хэттинга, да… да! Моя любовь к Эдварду становится все сильнее, она жжет меня, я люблю его всем сердцем и буду драться за него, как тигрица. Но мне придется всегда молчать, скрывать даже от него, даже от Брэна… О, Льюэн, Льюэн, ты должен простить нас, я знаю, ты простишь».
Пока они раздевались и, выключив свет, укладывались в постель, в темноте стремясь друг к другу, в голове Эдварда тоже бродили разные мысли, менее упорядоченные, чем мысли его жены. Разумеется, он вспоминал Рэндалла, вероятно, она тоже думала о Рэндалле, предположил он. Теперь она спит. «Я снова слышу рокот волн, как тогда… Вот опять, я возвращаюсь в воду во второй раз. Больше никогда в жизни туда не поеду. Об этом я ей не рассказал, я никому об этом не рассказывал, словно мне самому предстояло в конце концов утонуть… Но теперь у меня есть она, слава богу, что я пришел к ним. О, благодарю Тебя, Господи, слезы, слезы… и вот я чувствую то же, что чувствовал тогда, когда впервые держал ее в объятиях, а она солгала мне, сказав, что уже беременна от Льюэна… О, Льюэн, где ты теперь, мудрый добрый Льюэн, ради Брэна ты должен простить нас! О, Брэн, только бы ты любил меня, только бы никогда не возненавидел. Ты вырастешь, станешь мужчиной — и что тогда? Но пока ради их блага, ради моего собственного блага… Как чудесно было там, в Пенне, в саду, после ужина, когда мы шли, рука в руке, и увидели маленький фонтанчик, услышали, как он тихо журчит в ночи, и, глубоко вздохнув, поцеловались… Мы были одни. Как там сейчас Брэн? Должно быть, спит, мне тоже надо уснуть, скоро утро. О Господи, яви нам Свою милость».
Между тем в «Королях моря» Милдред сидела на кровати Оуэна, в то время как он, в одной рубашке и брюках, сидел рядом, за туалетным столиком, и подливал виски себе в стакан. Его крупный нос покраснел, светло-голубые глаза сделались водянистыми, чувственные губы надулись, тонкие растрепанные волосы упали на лоб — таким он отражался в зеркале. Все еще возбужденные, чувствуя, что эта ночь никогда не кончится, они, разумеется, спорили. Как он невероятно красив, думала Милдред.
Возвращаясь к ранее затронутой теме, Оуэн сказал:
— Ты говорила с Джексоном, ты его заболтала, у тебя не закрывался рот…
— Послушай, — отвечала Милдред, — я уверена, что ничего или почти ничего не сказала. Он мне нашептывал на ухо об угрызениях совести, о раскаянии и прощении, и… у него такие красивые глаза…
— Будь проклят этот негодяй! — сказал Оуэн. — Подозреваю, что он может становиться невидимым, он похож на персонажа Кафки. Я бы простил его, если бы он исчез. Ты сегодня весьма красива. Наверное, я это уже говорил. Думаю, если раздвинуть шторы, можно увидеть рассвет.
— Уверена, он уже наступил, — ответила Милдред, оправляя юбку.
Обычно она носила средней длины коричневые юбки, но по особым случаям надевала старое длинное темно-синее платье из настоящего шелка с брошью из ляпис-лазурита, которой закалывала воздушный белый кружевной воротник. Сейчас, исключительно ради Оуэна, она распустила длинные темно-каштановые волосы, вынув из них один за другим все черепаховые гребни. Волосы обрамляли ее узкое бледное лицо. Как всегда в подобных случаях, ей на ум пришла леди Шалот[36]. «Мне и впрямь пора уходить, надо ложиться спать, не могу же я бесконечно сидеть здесь и смотреть на это милое большое животное!»
Словно подслушав ее мысли, Оуэн сказал:
— Не уходи, выпей еще немного виски.
— Я уже выпила «еще немного» виски. Тебе тоже хватит. Ты не сможешь вести машину.
— Ерунда, прекрасно смогу. Что касается этого парня, то он тебя околдовывает. А ты, когда тебя обуревает страсть, начинаешь играть в кошки-мышки и тоже несешь чепуху. Хотел бы я, чтобы он околдовал меня. Индийские боги в конце концов тебя загребут.
Милдред встала, начала было собирать попадавшие на пол гребни, но остановилась. Ее длинные густые блестящие темные волосы, рассыпавшись по плечам, ниспадали до самой талии. Она собрала их и откинула назад.
— Ну, спокойной ночи. И прекрати пить.
— Постой, подожди, бледнолицая дева! Посмотрим, смогу ли я встать. Да, смог. А теперь дай мне доковылять до тебя.
Оуэн был лишь чуть-чуть выше ее. Он поцеловал ее в закрытые глаза, потом в губы.
— О дорогой, ложись в постель.
— Ты любишь меня.
— Я люблю тебя. Спокойной ночи, милый зверь. Если тебе удастся добрести до кровати и рухнуть на нее, я погашу свет.
— Нет-нет, сначала я схожу кое-куда, а потом лягу в постель, после чего сам выключу свет, обещаю.
Милдред неслышно удалилась, тихо прикрыв за собой дверь. Пройдя по коридору, она вошла в свою спальню, зажгла свет и начала раздеваться: отколола старинную брошь, сняла кружевной воротник, стащила через голову длинное платье, бросила на пол, переступила через него, сняла нижнюю юбку, туфли, чулки, панталоны и бюстгальтер. Потом надела длинную, давно выцветшую ночную рубашку, белую с бледно-розовыми цветочками. Шторы в комнате были задернуты. Она подошла к окну и чуть-чуть раздвинула их. Да, заря уже действительно занялась! Вид ближнего леса и дальних гор, тонущих в тумане, внезапно встревожил ее, и она снова задернула шторы. «Как странно, — подумала она, — Оуэн и я — мы словно два совершенно разных пушистых зверя. Ну что ж, по крайней мере, мы оба пушистые. Как давно, как невероятно давно мы знакомы! О, как я его люблю, как сильно я люблю его!»
Откинув одеяло, она села на постель и вдруг попыталась вспомнить, что ей сказал Джексон. Джексон. И что она ему сказала, если вообще сказала что-нибудь. Мысли путались, неудивительно, она так устала, нужно будет подумать об этом завтра. Но ведь уже завтра. Она прижала руку к сердцу. Неужели это наконец сбудется, она станет женщиной-священником и возьмет в руки потир? Она чувствовала себя совершенно сонной и совершенно счастливой. Лукас посвятит ее. Они будут жить среди нищих. И индийские боги тоже придут к ней, в сущности, они уже с ней, красивые и могущественные, она так хорошо их знает, она целовала им ноги. Вот танцует Кришна, и кобра распускает свой капюшон, и маленький мальчик тоже будет среди греческих богов. «О чистые и любящие, будьте со мной и простите мне грехи мои, и приму я в руки свои потир, который является Святым Граалем». Она соскользнула рядом с кроватью на колени, благочестиво сложив руки, ее глаза наполнились слезами, и слова, слова святой молитвы вдруг полились из нее, мешаясь и повторяясь снова и снова: «О Господь, Бог мой. Бог — это любовь, дай мне силы быть достойной, dominus et deus»[37].
