Пэлем Вудхауз - Том 1. Дживс и Вустер

— Я думала, тебя это обрадует.

— Никоим образом.

— Но почему? Одно время ты был в нее по уши влюблен.

— А теперь — нет. Любовный жар прошел, пелена спала с глаз, мы просто добрые друзья. В чем беда всех влюбленных, престарелая родственница? В том, что зачастую особи одного пола выбирают неподходящих для них особей противоположного пола, поскольку ослеплены прелестями этих последних и не в состоянии судить здраво. Попробую пояснить. Все мужчины делятся на кроликов и на некроликов, а женщины — на воительниц и на мышек-норушек. Так вот, проблема в том, что мужчина-кролик может увлечься женщиной-воительницей (которая на самом деле подходит только для некролика) и слишком поздно осознает, что ему следовало бы сосредоточить свои усилия на кроткой и домовитой мышке-норушке, с которой они могли бы отлично жить-поживать и дружно хрустеть морковкой.

— Короче говоря, все дело в неверном выборе?

— Именно. Возьмем меня и Бобби. Я не меньше других вижу, как она очаровательна, но я — кролик и всегда буду кроликом, тогда как она неукротимая воительница. Все, что мне нужно — это спокойная жизнь, а Роберта Уикем ни за что не согласится на спокойную жизнь, даже если эту жизнь ей поднесут на серебряном блюде. Бобби считает, что день прожит зря, если до захода солнца она не совершит ничего такого, что заставит содрогнуться потрясенное человечество. Одним словом, нужно, чтобы ее направляла крепкая мужская рука, каковую я, при всем желании, не смогу ей предоставить. Тогда как с Селедкой никаких проблем в этом смысле не будет, поскольку он настоящий некролик, и для него обуздать взбалмошную женщину — просто детская забава. Вот почему я всячески одобряю и приветствую их союз, и вот отчего, когда она рассказала о своих планах во время нашей последней встречи, я готов был сплясать чечетку от радости. А кстати, где Селедка? Я хочу пожать ему руку и похлопать по плечу.

— Он поехал на пикник с Уилбертом и Филлис. От меня не ускользнул скрытый смысл этой фразы.

— Ходит за ними хвостом? Заступил на боевое дежурство?

— Да, он ни на минуту не выпускает Уилберта из виду.

— Клептоманов ни на миг нельзя оставлять без присмотра.

— Кого, кого?

— Разве вам не сказали? Уилберт — воришка.

— Как это понимать — воришка?

— А так, что он тащит все, что плохо лежит и не прибито гвоздями.

— Не валяй дурака.

— Я не валяю дурака. Он взял коровий сливочник дяди Тома.

— Знаю.

— Знаете?

— Конечно, знаю.

Ее невозмутимость, граничащая чуть ли не с равнодушием, меня крайне удивила. Я ожидал, что от моих слов ее молодая — пусть даже не столь молодая — кровь застынет в жилах, а каждый волосок ее перманента встанет дыбом, как иглы на взбешенном дикобразе, но она и бровью не повела.

— Будь я проклят, — сказал я. — Как вы спокойно об этом говорите.

— А с чего мне волноваться? Том ему эту штуку продал.

— Продал?!

— Уилберт позвонил ему в Харрогит и предложил цену, а Том связался со мной и велел передать ему сливочник. Это лишний раз показывает, насколько важна для Тома сделка с Хомером. Мне казалось, он скорее согласится лишиться правой руки, чем расстанется с этой коровой.

Я сделал глубокий вдох — к счастью, на сей раз без примеси джина с тоником. Удар был в самое сердце.

— Вы что же, хотите сказать, — произнес я, при этом мой голос дрожал, будто я пел арию для колоратурного сопрано, — что я напрасно терпел танталовы муки?

— Кто это, интересно, подверг тебя танталовым мукам?

— Мамаша Артроуз. Она накрыла меня в комнате Уилберта, когда я искал эту омерзительную корову. Я был уверен, что он ее свистнул и спрятал у себя в спальне.

— И она тебя застукала?

— И не один раз, а дважды.

— И что она сказала?

— Порекомендовала обратиться за помощью к Родди Глоссопу, который, как она слышала, не имеет себе равных в лечении тяжелых психических расстройств. Впрочем, нетрудно догадаться, почему она так сказала. Когда она вошла, я на четвереньках выползал из-под туалетного столика, и, несомненно, это обстоятельство показалось ей несколько странным.

— Берти, это просто гениально!

Слово «гениально» показалось мне совершенно неуместным, о чем я ей тут же сообщил. Но мои слова заглушил громкий хохот моей тетушки. Мне никогда прежде не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь так от души смеялся, она затмила даже Бобби в тот день, когда я наступил на грабли и расквасил себе нос.

— Я бы не пожалела пятидесяти гиней, чтобы это увидеть, — сказала она, когда снова получила возможность пользоваться голосовыми связками. — Так ты, говоришь, выползал из-под туалетного столика?

— Это во второй раз. Во время нашей первой встречи я сидел на полу с креслом, обернутым вокруг шеи.

— Наподобие круглого елизаветинского воротника, какие носили во времена Томаса Ботвея.

— Оттуэя, — сухо поправил я. Как я уже говорил, я во всем люблю точность. От родственницы я ожидал сочувствия и утешения, а не соли на мои и без того саднящие раны, но сказать ей этого не успел: дверь распахнулась, и в комнату вошла Бобби.

Мне сразу показалось, что выглядит она как-то странно. Обычно вид этой барышни недвусмысленно свидетельствует о том, что она живет если не в лучшем из миров, то, во всяком случае, в мире достаточно хорошем, чтобы перебиться, пока не подоспеет самый лучший. То есть весела, полна жизненных сил, и все такое. Теперь лицо ее выражало равнодушие, причем не ленивое равнодушие кота Огастуса, а скорее отрешенность, которую я заметил на портрете той дамы в Лувре, про которую Дживс, затащивший меня туда, сказал, что люди со всех концов света специально приезжают поглядеть на нее. Дживс, помню, обратил мое внимание на усталость в ее глазах. Вот именно такую усталость я прочел сейчас в глазах у Бобби.

Она разомкнула уста, которые были плотно сжаты с таким кислым видом, словно она только что жевала лимон:

— Извините, миссис Траверс, — сказала она. — Могу я снова взять у вас ту книжку миссис Артроуз?

— Конечно, деточка, — отвечала тетя. — Чем больше людей в этом вертепе читают ее стряпню, тем лучше. Посильный вклад каждого в общее дело.

— Значит, добралась без приключений? — спросил я. — Уже виделась с Селедкой?

Она не то фыркнула, не то хмыкнула в ответ.

— Берти, — сказала она голосом, явно только что вынутым из морозилки. — Могу я попросить тебя об одолжении?

— Разумеется. А в чем дело?

— Не упоминай, пожалуйста, в моем присутствии имени этого предателя, — сказала она и тотчас отчалила, унося усталость в глазах вместе с книжкой.

Я был совершенно сбит с толку и изо всех сил старался постичь тайный смысл ее слов. По выпученным глазам тетушки Далии я догадался, что и она не имеет ни малейшего понятия о том, что все это значит.

— Как прикажешь это понимать? — спросила она. — Ты только что уверял меня, что она обожает юного Сельдинга со страстью, кипящей, как масло во фритюрнице.

— Так она мне сказала.

— Видать, все масло выкипело. Если ты сумеешь убедить меня, что так изъясняются влюбленные барышни, я готова съесть свою шляпу, — сказала дражайшая родственница, имея в виду, по-видимому, чудовищное соломенное сооружение, водружаемое ею на голову во время работы в саду, про которое я могу сказать лишь, что оно почти такое же истрепанное, как охотничья войлочная шляпа дяди Тома, распугавшая гораздо больше ворон, чем любой другой головной убор в Вустершире. — Наверное, они поссорились.

— Похоже на то, — согласился я. — Только не могу понять, когда они успели, если учесть, что во время нашей последней встречи в ее глазах сиял свет вечной любви к Селедке, и приехала она сюда полчаса назад, не больше. Что, спрашивается, может за столь краткий промежуток времени превратить юную деву, полную любви и имбирного эля, в мегеру, которая называет предмет своего обожания предателем и не желает, чтобы его имя упоминали в ее присутствии? Да, случай тяжелый. Может быть, стоит послать за Дживсом?

— Но что, скажи на милость, может сделать Дживс?

— В ответ на столь прямо поставленный вопрос, я вынужден честно признать: не знаю. Видимо, у меня просто вошло в привычку посылать за Дживсом всякий раз, когда дела начинают идти вкривь и вкось. Если мы хотим узнать, что произошло, надо получить информацию из первых рук и обратиться, как говорится, к первоисточнику. Разрешить эту тайну может лишь Селедка. Немедленно лечу его искать.

Полет, однако, пришлось отменить, потому что Селедка неожиданно появился на сцене собственной персоной.

— А, вот ты где, Берти, — произнес он. — Мне сказали, что ты вернулся. Я тебя искал.

Он говорил низким, хриплым, я бы сказал, замогильным голосом, и я заметил у него все симптомы, наблюдающиеся у человека, рядом с которым только что разорвалась авиационная бомба. Плечи его обвисли, взгляд остекленел. Короче говоря, он выглядел, как тот бедолага, который еще не начал принимать желчегонную микстуру доктора Гордона. Я решил сразу же перейти к делу — сейчас не время проявлять душевную чуткость и делать вид, что ничего не замечаешь.