Александр Минчин - Факультет патологии
– Нет, ты не так меня понял, пап. Сифилис или его вторая стадия, или, скажем, вторичное заболевание может влиять на сопротивляемость организма при, предположим, пулевом ранении с ядом.
– Что-то ты мудришь, сын мой, объясни нормально.
– Хорошо, только не возмущайся сразу: у Ленина был сифилис, потом в него стреляли, через какое-то время он умер. Яд подействовал, но потом, могла быть причина, что организм был ослаблен вензаболеванием и не имел достаточной сопротивляемости, поэтому не справился и так далее.
– Во-первых, я не слышал, чтобы у него такое было, во-вторых, я не думаю, что Наташе и твоей маме, вообще дамам, приятно слушать такие подробности, а в-третьих, я тебя тысячу раз просил не вмешиваться ни в какие политики и диссидентские дела. И почему тебя тянет в эту пучину, да еще с обратным знаком минус, это не для тебя, занимайся наукой, оставь это кому-нибудь другому.
– Хорошо, хорошо, успокойся. Так все-таки? Он улыбается:
– Вы видите, Наташа, что я вам говорил! Я тебе объясню, когда встанем из-за стола. Но это не твоего ума дело. – Он вздыхает. – Сколько вы его знаете, Наташа? – переводит он разговор.
– Всего четыре дня, – отвечает она, и я улыбаюсь батиному выражению лица.
– А смотрите вы на него так!.. Она смотрит ясно.
– Но, надеюсь, это не любовь с первого взгляда, а то тогда я вам очень сочувствую.
Она не сдержалась, рассмеявшись. Мама вообще в рот куска не берет, ждет, пока отсмеется.
Потом мы пьем чай и едим «Наполеон», который испекла мама. Она это бесподобно делает.
Отец увлечен десертом, как он говорит: мозгу ученого всегда не хватает сладкого. В виде глюкозы. Мама разливает чай.
А она все время смотрит на меня. И краешком языка показывает на губу.
– Что это? – шепчу я беззвучно. Она только пожимает плечами.
На фруктах я сдаюсь и говорю: мам, хватит.
– Спасибо большое, нам пора.
– Ты, конечно, и проводишь Наташу, как галантный кавалер, – говорит папа, – я не сомневаюсь. А то я могу это сделать.
Она улыбается.
Когда мы выходим в прихожую, я подаю ей сумку.
– Мама, спасибо большое, мы очень наелись.
– Сыночек мой. – Она обнимает меня и сует что-то хрустящее в карман. -?..
– Это от меня.
– Точно?
– Да, да, я знаю, ты бы от него не взял. Отец подает Наташе ее шарф или это платок нашейный, непонятно.
– Очень приятно было познакомиться, Наташа. Рад, что вы побывали у нас в гостях.
– Мне тоже очень приятно.
– Передавайте привет вашим родителям. И счастливо вам окончить институт и быть хорошей учительницей.
Мы улыбаемся.
– До свиданья, пап.
Наташа извиняется и на минуту уходит в ванную.
– До свиданья, Саша. Ну, сынок, когда домой возвращаться будешь? Я так решил: сдавай сессию, чтобы я тебе «не мешался», как ты говоришь, а потом домой. И кончай эти свои…
Он не договаривает, она выходит из ванны, наверно, смотрелась в зеркало. Зеркала должны смотреть на нее.
– Большое спасибо за все, я очень благодарна. И уже когда мы стоим в дверях, в конце, вместо прощания, он говорит:
– И все-таки, Наташа, я не понимаю, как такая хорошая девушка, из такой воспитанной семьи, могла с ним связаться.
Мы смеемся и спускаемся. На лестничной клетке она не выдерживает и жадно затягивается, достав сигарету из кожаного футляра женского портсигара.
Щелкает моя зажигалка. На сей раз она не обращает никакого внимания на нее. Мы выходим на улицу, в ночь, на воздух.
Она смотрит на меня:
– Я не знала, что у тебя такая красивая мама, просто потрясающе.
– Сейчас уже не то, раньше она была, ее на Кавказе три раза воровали.
Она делает затяжку и долго не выпускает дым.
– Ты такая тихая и скромная была, мне даже не верилось, что это ты. Что случилось?
– Но я же не могла вешаться на твою, пусть даже прекрасную, шею на глазах твоих родителей.
– А я боялся, что тебе скучно и неинтересно. Да еще папа про мои школьные дела так долго рассказывал, каким я был, да как вел себя. Тоска.
– Мне, наоборот, это очень и очень интересно. Как раз это наиболее увлекательная часть была. И понравилась; я не знала, что ты такой был.
– А какой, ты думала, я был? Мы идем к Киевскому вокзалу.
– Ну, воспитанный пай-мальчик, сидящий дома и читающий, ничего плохого или озорного не делающий. Я смеюсь.
– Неужели я на такого похож? Ой, насмешила!
– А ты еще и дрался, папа говорит.
– Это он шутит, я никогда не делал этого, всегда боялся. – Я кокетничаю, я знаю. Она улыбается нежно.
И вдруг навстречу нам появляются три фигуры – каждая больше меня – и идут, заслоняя собой весь тротуар.
Только этого мне сейчас не хватало. Да еще при ней.
Мы сближаемся быстрей, чем хотелось бы, и увернуться некуда. Мне совсем не хочется делать этого при ней. Что-то сковывает, то ли стесняет.
Трое останавливаются, не пропуская.
Я прикидываю, кого уложу первого, но по всем расчетам выходит, что один из них еще уложит или имеет явные шансы уложить меня. Да – на ее глазах. (Ну, мне вечно везет, как утопленнику.) А сейчас – меня волнуют ее глаза…
– В чем дело, мальчики? – спокойно спрашивает она.
Но они отвечают мне, не девочке:
– Парень, у тебя закурить найдется? – голос вежливый, иначе не дал бы.
Я достаю пачку и протягиваю ее левой рукой, чтобы правая была свободна. Он берет одну.
– А для ребят?
Я киваю. Он берет еще две.
– У-у, фирменные, можно еще взять?
– Как тебе хочется.
И я как бы отодвигаю Наташу чуть-чуть назад, за себя, правой рукой.
– Ну, ладно, не буду тебя грабить, понимаю – дорого стоят, итак, три взял.
И они расступаются. Я беру ее за руку и провожу между ними, как бы прикрывая, и сзади чувствую это вечное проклятое беззащитное место – спина, и ее оголенность.
Мы проходим между ними и не ступаем двух шагов, как я слышу:
– Парень!
– Иди вперед, – резко тихо говорю я, – и не оборачивайся.
Я поворачиваюсь.
– Спасибо большое… за сигареты.
– Пожалуйста, – выдыхаю я.
Она стоит и не двигается, а только смотрит на меня.
Мы опять идем.
– Я что, Наташа, непонятно сказал идти вперед и не оглядываться?
– А ты считаешь, что ты всегда прав? – шутит она.
И тут я взрываюсь:
– Ну, позволь мне хотя бы в этом делать так, как я считаю, – и не вмешивайся в дела, которые я знаю, как кончаются и что случается, а ты – нет, ясно?!
– Хорошо, хорошо, Саша, только не кричи, успокойся. Ведь ничего не случилось.
– Но в следующий раз, когда я говорю, – надо делать! – (Или тебе приятно было смотреть, как меня раком ставили бы и отделывали.) Она целует меня, я успокаиваюсь. Я перенапрягся. Я же понимаю, что просто так ребята не останавливают – закурить.
– Ничего не случилось только потому, что я трусливый и сделал все, как мальчики хотели.
– Да, только глаза у тебя сузились, как у ненормального. Я думала, сейчас не сдержишься и…
– Как же ты это в темноте заметила? – улыбаюсь я, успокоившись.
– Я наблюдательная. У тебя учусь. Хорошо, что ты сдержался, они всегда с ножами ходят…
С ножами, Господи, если б кто знал, через сколько я ножей прошел, от подбородка до колена.
– А ты всегда такая смелая? «В чем дело, мальчики», – мне это обалденно понравилось. Вот, думаю, есть девочка, которая защитит меня, заступится.
– Нет, я не такая смелая, но ведь нужно же было что-то сказать, чтобы показать, что их не боятся.
Как будто бы это кого-нибудь волновало.
– Ты мое солнышко… – я впервые называю ее так.
– Это правда?..
– Нет… просто ты мне нравишься. Мы горячо целуемся.
– Наташ, что это сладкое у тебя на губах?
– Гигиеническая помада, специальная.
– Я не знал, что ты губы красишь.
– Обычно нет, но после твоего поцелуя…
Я смеюсь и понимаю теперь, что она мне тогда показывала.
Мы идем по площади Киевского вокзала, а я решаю философскую дилемму материального сознания следующего плана: сколько мне мама могла положить в карман; есть бумажки рубль, три, пять, десять и так далее. Рубль она, конечно, не положила, даже если и три, то на два счетчика хватит, хотя в центр могут и без этого повезти, а пять – уж тем более достаточно. А если она брала у отца (такой возможности не отрицаю я), то у того только пятерки и десятки, он другие купюры не любит. В любом случае – получается, думаю, направляясь к стоянке такси.
Но не могу же я при ней вытащить бумажку и смотреть: сколько денег у меня.
Мы садимся в такси и целуемся до горячести в голове. По крайней мере, моей… Она изумительно целовалась… вернее – целовала меня.
Такси останавливается у моего дома.
– Мне выйти или я могу наблюдать, как ты будешь расплачиваться?
Щелкает счетчик под рукой таксиста.
– Как ты заметила? – удивительно.
– Я же сказала, что учусь наблюдательности у тебя. Мне это нравится.
Я лезу в карман, и мне становится нехорошо: в кармане ничего совершенно нет, там пусто.
– Что случилось, Саша?
