Оноре Бальзак - Лилия долины
До сих пор я говорил о том, какой контраст составляли их чувства, но он проявлялся и в образе их жизни. Во Франции роскошь выражает сущность человека, воплощает его мысли, передает поэзию его души; она обрисовывает его характер и придает значение малейшей заботе влюбленного, окружая нас светом мысли любимого существа; но английская роскошь, изысканные прелести которой обольстили меня, остается какой-то бездушной. Леди Дэдлей не вкладывала в нее частицы себя, ее роскошь создавали слуги, она была куплена за деньги. Множество нежных знаков внимания, которые мне оказывали в Клошгурде, по мнению леди Арабеллы, должны были взять на себя слуги; каждый из них имел свой круг обязанностей. Выбирать лакеев было делом ее мажордома, словно речь шла о лошадях. Эта женщина не привязывалась к своим слугам, смерть лучшего из них ничуть не опечалила бы ее: за хорошие деньги его бы заменили другим, не менее умелым. Что касается наших ближних, то я ни разу не видел на ее глазах слез сочувствия чужому несчастью; ее эгоизм доходил до такой наивности, что порой казался просто смешным. Эту натуру, словно отлитую из бронзы, скрывала пурпуровая мантия великосветской дамы. Но по вечерам восхитительная одалиска, изгибающаяся на мягких коврах, столь обольстительная в своем любовном безумии, быстро примиряла меня с бесчувственной и сухой англичанкой; вот почему я так медленно открывал, на какую бесплодную почву падают брошенные мной семена, которым не суждено было дать зеленых всходов. Г-жа де Морсоф сразу разгадала эту натуру во время их короткой встречи; я вспомнил ее пророческие слова. Анриетта была права во всем, любовь Арабеллы становилась для меня невыносимой. Позже я убедился, что у большинства женщин, ловко скачущих верхом, очень мало нежности. Подобно амазонкам, лишенным одного сосца, им чего-то недостает, в их сердце словно лежит льдинка, но мне трудно сказать, откуда она взялась.
В ту пору, когда я уже начал ощущать тяжесть этого ига, когда я устал и телом и душой, когда я понял, какую святость придает любви истинное чувство, когда меня терзали воспоминания о Клошгурде и я, несмотря на расстояние, вдыхал аромат его роз, ощущал теплый ветер, овевавший его террасы, и слышал пение его соловьев, когда я увидел каменистое ложе потока, обнажившееся под схлынувшими водами, меня сразил удар грома, который все еще звучит в моей жизни, ибо каждый час я слышу его эхо. Я работал в кабинете короля, который должен был уехать в четыре часа; герцог де Ленонкур нес службу во дворце. Он вошел в кабинет, и король спросил его, как здоровье графини. Я резко поднял голову, и это движение выдало меня. Король, раздосадованный моей горячностью, бросил мне насмешливый взгляд, за которым обычно следовала меткая острота — на них он был великий мастер.
— Государь, моя бедная дочь умирает, — ответил герцог.
— Соблаговолит ли его величество дать мне отпуск? — спросил я со слезами на глазах, не страшась вызвать вспышку королевского гнева.
— Бегите, милорд! — ответил он с улыбкой, вкладывая едкую иронию в каждое слово и заменив выговор насмешкой.
Герцог, прежде всего придворный и лишь затем отец, не попросил отпуска и сел в карету, чтобы сопровождать короля. Я уехал, не простившись с леди Дэдлей, которой, к счастью, не было дома, и оставил ей записку, что уезжаю по королевскому приказу. Возле Круа-де-Берни я встретил его величество, который возвращался из Веррьера. Приняв от меня букет цветов, который он уронил к своим ногам, король бросил на меня взгляд, полный той царственной иронии, какой он умел сражать людей. «Если хочешь играть роль в политике, приезжай поскорее! Не трать время на переговоры с мертвецами!» — казалось, сказал его взор. Герцог печально помахал мне рукой. Две роскошные кареты с упряжками по восемь лошадей, лакеями в золотых ливреях и блестящей свитой промчались, вздымая облака пыли, под крики «Да здравствует король!». Мне показалось, что королевский двор растоптал тело г-жи де Морсоф с тем равнодушием, с каким природа взирает на людские бедствия. Хотя герцог был превосходным человеком, он, видимо, собирался играть в вист с братом короля, когда его величество удалится на покой. Что же касается герцогини, то она первая нанесла дочери смертельный удар, написав ей о леди Дэдлей.
Мой недолгий путь промелькнул, как сон — как сон разорившегося игрока; я был в отчаянии, что мне ничего не сообщили. Неужели духовник г-жи де Морсоф был так суров, что запретил принимать меня в Клошгурде? Я обвинял Жака, Мадлену, аббата де Доминиса — всех, даже г-на де Морсофа. Когда я выехал из Тура и поднялся на мост Сен-Совер, чтобы спуститься на обсаженную тополями дорогу в Понше, которой некогда любовался, бродя в поисках моей прекрасной незнакомки, я встретил господина Ориже. Он догадался, что я еду в Клошгурд; я понял, что он возвращается оттуда. Мы оба остановили коляски и вышли на дорогу: я — чтобы узнать от него новости, а он — чтобы сообщить их мне.
— Скажите, как себя чувствует госпожа де Морсоф? — спросил я.
— Сомневаюсь, застанете ли вы ее в живых, — ответил он. — Она умирает ужасной смертью — от истощения. Когда она позвала меня, в июне месяце, никакая медицина уже была не в силах бороться с болезнью; у нее обнаружились те ужасные симптомы, которые вам, без сомнения, описал господин де Морсоф, находивший их у себя. Графиня не была в ту пору под преходящим влиянием душевного расстройства, вызванного внутренней борьбой: в такое состояние может вмешаться врач и постепенно добиться благоприятных результатов; это не было и острым припадком, после которого здоровье вновь восстанавливается; нет, болезнь достигла такой стадии, когда наука бессильна: это неизлечимое следствие тяжелого горя, как смертельная рана — результат удара кинжалом. Ее недуг развился из-за бездействия органа, деятельность которого так же необходима для жизни, как биение сердца. Скорбь заменила удар кинжала. Тут нет места сомнению. Госпожа де Морсоф умирает от какого-то неведомого горя.
— Неведомого? — повторил я. — Ее дети не болели это время?
— Нет, — ответил он, многозначительно посмотрев на меня, — и с тех пор, как она так тяжело заболела, господин де Морсоф больше не мучает ее. Я там уже не нужен, при ней остался господин Деланд; но ей ничем нельзя помочь, и страдания ее ужасны. Богатая, молодая, красивая, она постарела и исхудала, ибо умирает от голода! Вот уже сорок дней ее желудок будто наглухо закрыт и не принимает никакой пищи.
Господин Ориже крепко пожал мне руку, словно желая выразить свое соболезнование.
— Мужайтесь, сударь, — сказал он, подняв глаза к небу.
Слова его выражали сочувствие: он считал, что я разделяю скорбь Анриетты; он и не подозревал, как терзали меня его слова, впиваясь в сердце, словно отравленные стрелы. Я снова вскочил в коляску, обещая кучеру щедрую награду, если он вовремя доставит меня в Клошгурд.
Несмотря на все мое нетерпение, мне показалось, что мы ехали всего несколько минут, так я был поглощен горькими мыслями, которые теснили мне душу. Она умирает от горя, а дети ее здоровы! Значит, она умирает из-за меня! И моя карающая совесть вынесла мне один из тех беспощадных приговоров, которые не дают нам покоя всю жизнь, а иногда и за ее пределами. Как слабо, как бессильно человеческое правосудие! Оно судит лишь явные преступления. Почему оно обрекает на смерть и позор убийцу, который разит свою жертву одним ударом, великодушно подстерегает ее во сне и усыпляет навек или убивает внезапно, избавляя от агонии? Почему оно дарит счастливую жизнь и уважение убийце, который вливает каплю за каплей смертельный яд в чистую душу, подтачивая ее силы и разрушая тело? Сколько у нас ненаказанных убийц! Как мы снисходительны к пороку в нарядном облачении! Как легко мы оправдываем убийство, совершенное с помощью нравственных пыток! Какая-то неведомая мстительная рука вдруг подняла передо мной размалеванный занавес, за которым прячется общество. И я увидел многие жертвы, которые вы так же хорошо знаете, как и я: г-жу де Босеан, за несколько дней до моего отъезда скрывшуюся в Нормандии, чтобы там умереть! Герцогиню де Ланже[67], павшую в глазах общества! Леди Брэндон[68], бежавшую в Турень и скончавшуюся в жалком домишке, где леди Арабелла прожила две недели, — вам известна причина этой ужасной развязки! Наше время богато подобными событиями. Кто не слыхал о несчастной молодой женщине, отравившейся из ревности[69], быть может, убивающей сейчас и г-жу де Морсоф? Кто не содрогнулся, узнав о судьбе прелестной девушки, погибшей, словно нежный цветок, изъеденный тлей, после двух лет замужества, — жертвы целомудренного неведения, загубленной негодяем, которому Ронкероль, Монриво, де Марсе до сих пор пожимают руку, потому что он поддерживает их политические интриги? Кто не трепетал, слушая рассказ о последних минутах женщины, оставшейся непреклонной, несмотря на все мольбы, и пожелавшей никогда не встречаться с мужем после того, как она великодушно оплатила его долги? Г-жа д'Эглемон увидела перед собой разверзшуюся могилу, и, кто знает, осталась ли бы она в живых, если бы не заботы моего брата? Светское общество и наука становятся соучастниками этих преступлений, которые не подлежат у нас уголовному суду. Как будто никто не умирает ни от горя, ни от любви, ни от отчаяния, ни от тайных мучений, ни от бесплодных надежд, столько раз взлелеянных и вновь вырванных с корнем. В современном языке есть множество хитроумных слов, которыми можно все объяснить: такие, как гастрит, перикардит и тысячи женских болезней; их названия шепчут друг другу на ухо, и они служат проходным свидетельством на тот свет для покойников, орошенных лицемерными слезами, которые быстро осушает рука нотариуса. Скрывается ли в глубине этих несчастий какой-нибудь неведомый нам закон? Должен ли столетний старец безжалостно усеивать землю трупами, уничтожая все вокруг для того, чтобы уцелеть самому, подобно миллионеру, который поглощает силы множества мелких ремесленников? Существует ли хищное племя, которое питается кровью нежных и слабых созданий? Боже мой! Неужели я принадлежу к породе тигров? Угрызения совести раздирали мне сердце острыми когтями, и слезы катились из глаз, когда я вошел в аллею, ведущую в Клошгурд: стояло туманное октябрьское утро, и ветер срывал увядшие листья с тополей, посаженных по распоряжению Анриетты в этой аллее, откуда она недавно махала мне платком, словно призывая назад. Жива ли она? Успею ли я еще почувствовать ее белые руки на своей склоненной голове? За одну эту минуту я искупил все наслаждения, данные мне Арабеллой, и решил, что они достались мне слишком дорогой ценой! Я поклялся себе, что больше никогда не увижу ее, и возненавидел Англию. Хотя леди Дэдлей была лишь разновидностью своей породы, я вынес всем англичанам суровый приговор.
