Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А
— Ничего, Хэнк. Мы продержимся с теми рельсами, какие есть, но…
Дагни не договорила.
— Продержитесь месяц?
— Всю зиму… надеюсь.
От другого столика до них донесся громкий голос, они повернулись и увидели нервозного человека, напоминающего загнанного в угол бандита, который вот-вот схватится за пистолет.
— Какие, к черту, директивы, — рычал он угрюмому соседу по столику, — когда нам отчаянно не хватает меди!.. Мы не можем этого допустить! Нельзя допустить, чтобы это было правдой!
Риарден резко отвернулся и посмотрел в окно.
— Я отдал бы, что угодно, лишь бы узнать, где Франсиско, — негромко сказал он. — Только чтобы узнать, где он сейчас, в эту минуту.
— И что бы ты сделал, если бы узнал?
Риарден с удрученным видом развел руками.
— Я бы не подошел к нему. Не могу просить прощения, когда оно невозможно.
Они замолчали. Прислушивались к голосам окружающих — к звукам паники, носящимся по роскошному залу. Дагни кожей чувствовала, что за каждым столиком сидят люди, пытающиеся вести отстраненный разговор, но невольно сбивающиеся на одну и ту же тему. Люди вели себя так, будто этот зал слишком велик и слишком открыт — зал со стеклом, синим бархатом и мягким освещением.
— Как он мог? Как мог? — раздраженно, с ужасом вопрошала женщина. — Он не имел права!
— Это несчастный случай, — коротко ответил молодой человек, похожий на клерка. — Это просто цепь совпадений, что легко можно понять, взглянув на любую статистическую кривую вероятностей. Непатриотично распускать слухи, преувеличивающие силу врагов народа.
— Добро и зло хороши для бесед на приватные темы, — заметила женщина с голосом учительницы и ярко накрашенными губами любительницы баров, — но как может человек принимать свои капризы настолько всерьез, чтобы уничтожать состояние, в котором нуждаются люди?..
— Я этого не понимаю, — с горечью говорил дрожащим голосом какой-то старик. — После веков усилий обуздать врожденную жестокость, после веков обучения, воспитания, внушения доброго и нетленного!
Недоуменный голос женщины зазвучал и оборвался:
— Я думала, мы живем в век братской любви.
— Я боюсь, — твердила юная девушка. — Боюсь… о, я не знаю!. Боюсь, и все…
— Он не мог сделать этого!..
— Сделал!..
— Но зачем? Я отказываюсь этому верить!.. Это бесчеловечно!.. Зачем?.. Просто никчемный повеса!.. Зачем?
Голоса звучали хором, неразборчиво и непонятно; Дагни отвернулась к окну.
Календарем управлял механизм за экраном; он прокручивал одно и то же из года в год, проецировал даты в неизменном ритме, запускаясь снова и снова, когда пробьет полночь. Момент смены даты дал Дагни возможность увидеть то, что видели немногие, словно одна из планет стала двигаться по орбите в обратном направлении: она увидела, как надпись «2 сентября» пошла вверх и исчезла за краем экрана.
Потом на громадной странице появилась, остановив время, надпись четкими рукописными буквами:
«Брат, ты просил меня об этом!
Франсиско Доминго Карлос Себастьян Д’Анкония».
Дагни не знала, что потрясло ее больше, — это послание или смех Риардена, тот встал, весь зал видел и слышал его. Он смеялся громко и радостно, перекрывая их панические стоны, приветствуя и приемля этот дар.
Седьмого сентября в Монтане оборвался провод, остановив мотор погрузочного крана на подъездной ветке «Таггерт Трансконтинентал», возле стэнфордского медного рудника.
Рудник работал в три смены, днем и ночью, чтобы не терять ни минуты, ни капли меди, которую можно добыть в горе для промышленной пустыни государства. Кран остановился во время загрузки поезда, остановился внезапно и замер на фоне вечернего неба, между вереницей пустых вагонов и грудами руды, погрузка которой вдруг стала невозможна.
Железнодорожники и горняки замерли в замешательстве: они обнаружили, что во всем сложном оборудовании, среди буров, моторов, дерриков, хрупких приспособлений, мощных прожекторов, освещавших ямы и гребни горы, нет провода, чтобы отремонтировать кран. Они стояли здесь, словно на океанском лайнере, с моторами в десятки тысяч лошадиных сил, однако гибнущего из-за отсутствия шпильки.
Диспетчер станции, молодой человек с быстрыми движениями и грубым голосом, сорвал провод со станционного здания и снова привел в действие кран, и пока руда с грохотом заполняла вагоны, в темных окнах станции трепетало пламя свечей.
— Миннесота, Эдди, — сказала Дагни, закрывая ящик своей особой картотеки. — Передай миннесотскому отделению: пусть отправят половину своих запасов провода в Монтану.
— Господи, Дагни! Ведь близится пик уборочной страды.
— Думаю, они продержатся. Нельзя терять единственного поставщика меди.
— Но я добился! — закричал Джеймс Таггерт, когда она снова напомнила ему. — Добился для тебя первоочередности на получение медного провода по высшей норме, отдал тебе все карточки, акты, документы, требования, чего еще тебе нужно?
— Медного провода.
— Я сделал все, что мог! Никто не может винить меня!
Дагни не спорила. На ее столе лежала газета, и она смотрела на статью на последней странице: в Калифорнии принято решение о чрезвычайном налоге для пособия безработным в сумме пятидесяти процентов от валовой прибыли всех местных предприятий в опережение других налогов; калифорнийские нефтяные компании вышли из дела.
— Не беспокойтесь, мистер Риарден, — послышался в трубке вкрадчивый голос человека на другом конце провода в Вашингтоне. — Хочу заверить, что вам нечего беспокоиться.
— О чем? — спросил в недоумении Риарден.
— О временных беспорядках в Калифорнии. Мы быстро приведем все в норму, это был акт противозаконного мятежа, правительство штата не имело права собирать местные налоги в ущерб государственным, мы будем обсуждать вопрос о равноправных условиях, но пока что, если вы обеспокоены непатриотическими слухами о калифорнийских нефтяных компаниях, я хотел бы вам сказать, что «Риарден Стил» помещена в высшую категорию неотложных нужд, она имеет право первой требовать любую нефть, где бы то ни было в стране, помещена в наивысшую категорию, мистер Риарден, и я хотел, чтобы вы знали: этой зимой вам не придется беспокоиться о проблеме топлива!
Риарден положил трубку и нахмурился не из-за проблемы топлива и краха калифорнийских нефтяных компаний — несчастья такого рода стали привычными, — а из-за того, что вашингтонские плановщики сочли нужным его успокаивать. Раньше такого не бывало; он задумался, что бы это может означать? За годы борьбы Риарден усвоил: нетрудно бороться с как будто бы беспричинной враждой, но беспричинные заботы о тебе представляют собой серьезную опасность. То же самое беспокойство охватило его, когда, идя между заводскими зданиями, он увидел сутулого человека, в позе которого сочетались наглость и ожидание тяжелого удара: то был его брат Филипп.
С тех пор как Риарден переехал в Филадельфию, он не бывал в прежнем доме и не имел связи с семьей, счета которой продолжал оплачивать. Потом дважды за последние несколько недель он неожиданно встречал брата, бродившего по заводу без какой-либо видимой причины. Риарден не мог понять, прячется от него Филипп или хочет привлечь его внимание: это походило и на то, и на другое. Хэнк не мог найти никакого объяснения поведению брата, видел только озабоченность, которую Филипп раньше не выказывал.
В первый раз на удивленный вопрос «Что ты здесь делаешь?» — Филипп неопределенно ответил:
— Ну, я знаю, ты не хочешь, чтобы я появлялся у тебя в кабинете.
— Что тебе нужно?
— Ничего… только… в общем, мать беспокоится о тебе.
— Мать может позвонить мне в любое время.
Филипп не ответил, но продолжал расспрашивать его в наигранно небрежной манере о работе, здоровье, делах; вопросы были странно неуместными: не столько о делах, сколько о его отношении к ним. Риарден оборвал брата и жестом велел убираться, в душе у него осталось легкое, неприятное чувство.
Во второй раз Филипп дал единственное объяснение:
— Мы хотели узнать, как ты себя чувствуешь.
— Кто — «мы»?
— Ну как же… мать и я. Времена тяжелые, и… в общем, мать интересуется, как ты относишься ко всему этому?
— Передай, что никак.
Слова эти подействовали на Филиппа довольно странно, словно это был единственный ответ, которого он боялся.
— Убирайся отсюда, — устало сказал Риарден, — и в следующий раз, когда захочешь меня видеть, договорись о встрече и приходи в кабинет. Но не появляйся, если тебе нечего будет сказать. Это не то место, где обсуждаются чувства, мои или чьи бы то ни было.
Филипп не позвонил, но появился вновь, сутулясь, среди громадных домен с видом одновременно виноватым и чванливым, словно шпионил и оказывал честь своим присутствием.
