Григорий Медынский - Честь
Никаких «бугров» не было. Кругом было почти пусто и тихо. Изредка попадались ребята в костюмах из черной бумажной материи, они шли по каким-то своим делам, а почти никто не обращал на Антона внимания, а если кто и смотрел вслед, то это был обычный любопытный взгляд – новенький?
Здесь же, за липами и цветами, виднелись корпуса – невысокие, одноэтажные, очевидно, старые домики, более новые, двухэтажные строения и большое кирпичное здание, по виду своему напоминающее церковь. Возле этого здания копошились ребята.
В один из корпусов и привели Антона после бани. У входа, развалясь на лавочке, сидел парень в таком же, как у всех, черном костюме. У него были ярко-красные, мокрые губы, румяное лицо и вздернутый нос с широкими, открытыми ноздрями,
– Капитан Шукайло не приходил? – спросил его сопровождавший Антона надзиратель.
– Нет.
– А командир?
– Командир в школе. А что?
– Новенький.
– А зачем командир? Я дежурный! – Парень смерил Антона взглядом и подвинулся, давая ему место. – Садись, малый!
Антон нерешительно глянул на сопровождающего, и тот сказал:
– Ну и что? Ты теперь дома. Садись! А я капитана поищу.
Ребята стали знакомиться – откуда, как зовут, с каким, сроком попал в колонию?
Дежурным оказался Илья Елкин, ученик десятою класса. Ему было уже восемнадцать лет, он собирался в колонию для взрослых и был недоволен, что его туда не направляют.
– А тут что? Разве плохо? – насторожился Антон.
– А то хорошо? – ответил Елкин. – Это они говорят только: досрочное освобождение, досрочное освобождение… Для дураков! А я вот два года тяну, и хоть бы год сбросили. То все хозяин прижимал, не хотел на суд направлять…
– На какой суд? – не понял Антон.
– Ну, областной выезжает сюда, по пересмотру, для скидки. А все равно: колония направила, а суд отказал. Они заодно друг с другом, лапа в лапу. А если так – пусть тогда во взрослую отправляют; там, говорят, хоть пожить можно!
– А здесь?.. Здесь плохо? – продолжал допытываться Антон.
– А какая тут жизнь? Работа, школа, туда-сюда, в уборную некогда сходить, всюду строем, с песней, и везде общественники над душой стоят.
– Бугры? – спросил Антон.
– Ну да! Сами выслуживаются, а над нами гонорок свой показывают.
– Гнут?
– Сам увидишь. За каждую двойку наваливаются. А мне эти двойки… Я взял бы и все чернильницы побил к такой-то матери. – Елкин грубо, нехорошо выругался. – И работа. Видел – клуб строим? Тоже нашими руками.
Картина получилась вроде той, какую нарисовал Мишка Шевчук: и «бугры», которые «гнут», и двойки, за которые «наваливаются». Не хватало табуреток, надеваемых на голову, но, очевидно, Елкин просто боится об этом говорить. «Сам увидишь…»
А главное, исчезала надежда на досрочное освобождение. Может, это действительно разговоры для дураков? Может, и действительно нужно было послушать Мишку, «упереться рогом» и добиться вместе с ним отправки куда-то еще, где лучше? Вот Мишка, очевидно, так и не согласился идти в эту колонию и его отправили отсюда.
Антон старался как можно дольше мыться в бане, чтобы дождаться своего попутчика, и не дождался. Значит, и ему, Антону, можно было «упереться» и поехать в другую колонию, без «бугров».
На душе у Антона стало опять очень тяжело и грустно – как он легко верит одним и не верит другим, кому нужно, и как он снова ошибся и упустил возможность отстоять свою судьбу. Да, судьбу нужно отстаивать, а не попадаться, как голавлю, на первого червяка. То ли дело Мишка! Вот это да! Это парень.
В таком смятении и застал его капитан Шукайло. Он задержался при затянувшемся разговоре с Мишкой Шевчуком и спешил. Кирилл Петрович быстро вышел из-за угла, когда Елкин рассказывал Антону, как он, Елкин, организовал в колонии хореографический кружок и готовит в нем с ребятами какую-то необыкновенную пляску к предстоящему Октябрьскому празднику в новом клубе.
– А говорят, это не положено – на сцене выступать, – заметил Антон.
– А хрен их знает. Положено – не положено… Теперь эти законы строгость потеряли. А ты меньше слушай. Живи, чтобы тебе легче было. А я люблю петь, плясать. Выйду на волю и знаешь куда пойду? В цирк. Клоуном. Ездить везде!.. У меня вообще нрав такой – веселый, жизнерадостный. А чего унывать?
В это время и появился из-за угла Кирилл Петрович.
– Правильно, Илья! Вот это правильно! – сказал он, услышав последние слова Елкина. – Вот так и нужно встречать нового товарища. Чего унывать? Ну, рассказал ему о нашей жизни?
– Рассказал. О клубе рассказал, что клуб строим.
– Да-да! – с увлечением подтвердил Кирилл Петрович. – В Октябрьские праздники открывать будем, а сейчас всей колонией работаем. Не видел?
– Видел, – сказал Антон.
– А спальню видел?
– Нет.
– Что ж ты не показал? – спросил Кирилл Петрович у Елкина. – А ну открывай!
Елкин толкнул дверь, и они вошли в спальню.
Спальня удивила Антона. Это было совсем не то, что он ожидал. Все-таки колония, место заключения, и вдруг – крашеные полы и фикусы. Вдоль степ двумя рядами стояли одинаково заправленные кровати, стояли, правда, тесновато, но перед каждой – тумбочка! На окнах висели вырезанные из цветной бумаги занавески, а на стенах и биография Ленина, и пятилетний план, и «Что читать?», и «Обязанности дежурного», и стенгазета.
– А это наши бывшие воспитанники, – указал Кирилл Петрович на разукрашенный лист картона с многочисленными фотографиями. – Вот Травкин Борис, наша гордость. Один из первых в колонию пришел, ее строитель, на полу еще спали. Работал как зверь. Командиром стал, первым Красное знамя со своим отделением получил, школу с золотой медалью кончил, досрочно освободился, сейчас – офицер Советской Армии. Этот – институт кончает. Этот – трактористом работает, в прошлом году на целину уехал. Этот – на заводе, женился уже, дочка родилась.
Антон смотрел и слушал – и верил всему этому и не верил: слишком много он испытал за последнее время, чтобы принять все за чистую монету с первого слова, слишком много оп видел грязи, чтобы сразу поверить людям! А Кирилл Петрович называл новые и новые имена, и за каждым вставала своя судьба – с печалями, успехами и радостями. И эти радости словно отражались на лице воспитателя, немного угловатом и энергичном, и заставляли его светиться. Увлечение помешало воспитателю заметить переживания своего нового воспитанника, а Шелестов постепенно перевел свой взгляд с фотографий на лицо воспитателя, потом на гвардейский значок, алевший на его поношенном кителе, и спросил:
– Вы в гвардии были?
– В гвардии.
– Танкистом?
– Нет. Авиадесант… А что? Думаешь, это хуже? Ух, брат!.. – Но, боясь, видимо, увлечься нахлынувшими воспоминаниями, Кирилл Петрович перешел к другой стене. – А это уголок «Наши заслуги»: Почетные грамоты за спорт, за самодеятельность… А вот наказ родителей. У нас каждый год собирается родительская конференция. Была она и этим летом и вот приняла обращение к ребятам. Читай!
И Антон читает.
«Дети наши! Милые!
Мы живем в Советской стране, стране сознания, в стране культуры, в обществе передовых людей мира. Наше родительское сердце верит, что вы, тяжело провинившиеся перед народом, поймете свой ошибки и сделаете все для их исправления. Мы верим в ваши успехи и в ваши прекрасные мечты на благо нашей любимой родины.
Пусть вас не смущает и не пугает будущее. Ваша жизнь впереди, и много еще хорошего будет в жизни. Но помните, что только честный, настойчивый человек, любящий труд и общество, достоин называться советским человеком. В труде, в учебе, в служении своему народу заключается красота жизни. Легкая жизнь, нечестный заработок – это скользкий путь, который приводит к презрению и изгнанию из общества. А что может быть лучше, краше, чем любовь и доверие общества?
Желаем вам, дорогие ребята, счастья в будущем, желаем как можно скорее восстановить утерянную вами честь и заслужить гордое звание настоящего советского человека. Ваше будущее в ваших руках».
Эти слова родителей растрогали Антона, Перед ним вдруг как живая встала мама с ее испуганными глазами, с ее вырвавшимся при чтении приговора криком, с кривой улыбкой, которой она силилась скрасить его путь после суда. Углубившись в чтение, он тоже не заметил, как пристально следил за его лицом Кирилл Петрович.
Вот пришел человек, новый и совершенно незнакомый пока воспитанник, уравнение со многими неизвестными. Что он принес с собой? Что вынес из испытаний, через которые прошел? Самооплакивание, жалость к себе? Или протест, или злобу? Духовный паралич или добрую волю и веру в будущее?
– У тебя кто есть – и папа и мама? – спросил Кирилл Петрович, когда Антон прочитал «обращение» до последней точки.
– Нет. Одна мама! – коротко ответил Антон, и в этой решительной краткости было что-то, заставившее воспитателя насторожиться.
– А ну давай-ка побеседуем! – сказал Кирилл Петрович, усаживаясь с Антоном возле стола, накрытого белой простыней вместо скатерти.
