Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
И в самом деле, чего только не наготовили! Из трёх комнат — большой и двух соседних — вытащили в кладовую всю мебель, оставив только столы, которые в день свадьбы будут уставлены напитками и снедью. Старое вино в погребе было проверено, и отдан приказ наполнять сосуды безотказно, пока хоть кто-нибудь из приглашённых пожелает выпить. Гулянье будет продолжаться круглые сутки, так как молодые останутся дома и только через несколько недель уедут в Вену, где будет учиться Шаца.
Прибыли дружки с женихом. Очарователен был жених Шаца, настоящий сын газды! И с каким вкусом оделся — сразу видно, что учился в гимназии.
На Шаце был дорогой и красивый наряд. Душанка, жилет и брюки из белого тонкого сукна, красиво отделанные голубым гайтаном; на жилете штук тридцать серебряных пуговиц, на красном шёлковом галстуке — золотом вышитый сербский герб (вышила его Юла, непрестанно думая о женихе); из-под расстёгнутого до половины жилета белеет сорочка топкого сербского полотна, расшитая спереди золотом (её вышила и прислала Шацына сестра Яна), на ногах лакированные сапожки с золотыми розетками и кистями; на голове шляпа с воткнутой в неё веточкой ковыля, который расцвёл в тёплый солнечный Георгиев день и закрыл жениху всю шляпу.
За повозкой жениха — вереница других повозок. Из одной только Бачки прибыло на пароме накануне вечером девять да утром семь повозок с Шацыной роднёй, и ещё столько же по сухопутью. Загромоздили всю улицу, и без того битком набитую любопытной толпой приглашённых и неприглашённых. Играют волынки, танцуют несколько коло во дворе и вдвое больше вдоль улицы. Выходят из дома невестины или жениховы родственники и оделяют сватов розмаринами, а лошадям в уздечки продевают тонкие рушники, — даже лошади радуются, и они приноровились и танцуют под волынку, а лучше всех — кони Рады Карабаша.
На половине невесты суета: каждую, минуту кто-то входит, кто-то выходит.
Как только Шаца сошёл с повозки и направился к дому, девушки-бачванки, все из Шацыной родни, запели:
Ты готов, брат Шандор? Ты готов ли?Мы идём все за твоею милой,Твоею милой, а нашей слугою,Чтоб мужа любила, нам служила.
— Хо-о-о! — встречают Шацу Юлины родичи. — Милости просим! Низка стреха, высок жених! — приветствуют его, вводят в дом и угощают всю его родню. Потом появляются музыканты и заводят коло на веранде, в ожидании, пока выйдет невеста, а вокруг невесты толпятся подружки и родственники, которые от чрезмерного усердия и услужливости больше мешают, чем помогают. Из невестиных покоев несётся песня подружек, заплетающих косы невесте:
Косы начнёт заплетать чужая,Рвать наотмашь, тебя проклиная, —Ой, заплачешь, Юла, затоскуешь,Терпеливую мать вспоминая:«Где ты, нежная, где ты, родная!»
— Эй, дружка, эй, давай перстень, — кричит девушка с хорошеньким весёлым личиком, высунувшись сквозь приоткрытую дверь невестиных покоев.
Дружка выходит из коло и отправляется за невестой. И он красиво разодет, а на шляпе большое перо цапли, как и подобает студенту-юристу. Выводят невесту и провожают к повозке, в которую запряжены самые лучшие и самые ретивые кони. Невеста просто прелестна: голубые глаза, совсем как небо Георгиева дня, взгляд торжественный и прекрасный, как сегодняшний праздник.
И пока родичи ещё возились и топтались около невесты, оправляя какие-то шпильки и булавки, подружки и крестьянские девушки запели плач:
Не тужи, красавица Юла,Слёз горючих не роняй, невеста.Завтра мама по тебе заплачет,Как подружки по воду сберутся,Сберутся, под окном защебечут,Спутницу всегдашнюю покличут:«Пошли по воду, девушка Юла,Пошли, Юла, по студёную воду!»
Что в ответ подружки те услышат?То ли: «Юла с кувшинами вышла»,То ли: «Юла с кувшином вернулась»,То ли: «Юла ещё не проснулась».Вот и выйдет на улицу мама,Выйдет побеседовать и скажет:«Вы берите Юлины кувшины,Юла по воду утром ходилаНе для матери, а для свекрови.Ни водицы, ни Юлы-девицы!»
И сразу глаза налились слезами и у старых и у молодых, а пуще всего у Юлиных подружек. Сами смеются, а слёзы текут по белым личикам. Заплакали и Юла, и матушка Сида, и тётка Макра; все утирают носы и глаза. А Нича-сторож — в сапогах и куртке с гайтанами и розмарином — утешает девиц:
— Да чего вы плачете? Придёт и ваш черёд! Пускай плачут бабы да старухи, потому что с ними этого больше не случится, а вам ждать осталось только до кукурузы! Не перевелись ещё, слава богу, женихи!
И девушки смеются сквозь слёзы.
Невеста садится в повозку рядом с дружкой. Старшин сват приказывает трогать. Защёлкали кнуты, и повозки вперегонки понеслись одна за другой. Мчатся стремительно, бешено — всё живое разбежалось с улицы, кури и гуси разлетелись во все стороны перед этой неудержимой лавиной свадебного поезда со скачущими по бокам крестьянскими парнями. Как вихрь пронеслись по улице и мгновенно исчезли, не стало ни повозок, ни парней, ни девушек; цветы, перья и ковыль — всё мгновенно скрылось вдали. Последняя повозка катит не спеша, погоняют коней полегоньку. В повозке сидят две сватьи — матушка Сида и тётка Макра, обе в шелковых платьях; попадья в каком-то капюшоне, каких автор давно уже не видывал даже на старинных гравюрах, а тетка Макра в шёлковом платке; сидят, плачут и утешают друг друга, а то и молча проливают слезы, — не успеют смахнуть одну, набегает другая.
— Будет вам убиваться, сватьюшка, — утешает Сиду сватья Макра, — вот и я разревелась, а уж на что у меня характер твёрдый. Должно же это случиться. Раньше ли, позже ли — должно случиться!
— А-а-ах, милая сватьюшка, — вздыхает матушка Сида.
— Вот и мы, как говорится, замуж выходили, и всё ладно обошлось. Слава богу, целыми и невредимыми остались. Ну… так и они…
— Ах, легко вам, сватьюшка, говорить — не ваша ведь замуж выходит!.. А каково мне!.. Вскормила-вспоила её с малых лет… а теперь… — И снова в слёзы — Сида и сватья.
— Да ведь не к турку, а, как говорится, в христианскую и соседскую семью идёт! — утешает её сватья Макра.
— Ах, сватьюшка дорогая, как же мне не плакать, ведь радость-то какая!
И обе сватьи опять заплакали — на сей раз уже от радости.
Кончилось венчанье, вернулся свадебный поезд, сделав большой крюк, прикатил ещё быстрей, чем отбыл. Взялись за руки и званые и незваные и закружились в коло. Молодёжь пляшет, старшие пьют в круговую сливовицу (ровесницу Юлы), а сторож Нича и пьёт и пляшет. Начинается обед. Все уселись вокруг добрых пяти столов — два из них «глаголем», а три «покоем» — в доме и во дворе. Обед я описывать не стану, ибо, сознаюсь, лучше и проще быть званым на обед, чем его описывать. Упомяну только, что матушка Сида сделала всё, что могут внушить любовь и ненависть хозяйки (ненависть к попадье Персе, а любовь к гостям и сватам), чтобы вышло как можно лучше. Расспросив обстоятельно, до мелочей, что и как было у матушки Персы, Сида постаралась сделать так, чтобы у них получилось и лучше и больше — и повозок, и лошадей, и свадебных рушников, и волынщиков, и столов, и еды, и питья. «Сербскiи куваръ, трудом Iеротея Драгановича обштежительнога м. Крушедола Iеромонаха, сабранъ и довольнимъ искусствомъ правилно испытанъ» изучался и непрестанно перелистывался, и таким образом сегодняшний обед, превозносимый до небес всеми гостями, крестьянами и чиновниками, родился в результате союза теории с практикой — теории иеромонаха Крушедольского Еротея и практики матушки Сиды. Во время обеда произносились здравицы.
После обеда опять начались танцы.
Старшие так и не поднялись из-за стола, а молодёжь пошла водить коло. Играло пятеро волынщиков — двое в комнатах, двое на просторном дворе, а один на улице перед домом. (Был и шестой, но он ещё до обеда до того назюзюкался, что его отвели в кладовую проспаться, а волынку таскали по двору ребятишки, то отнимая друг у друга, то пытаясь в неё дуть.) После обеда на свадьбу к поповой Юле повалил народ, и, если бы кому вздумалось, он мог бы без помех обокрасть всё село. Кого только здесь не было, кто только здесь не упился и не наплясался до упаду в этот день. Явилась даже Эржа — незваная, но, конечно, подосланная Чириной попадьей. И её втянули насильно с улицы во двор в коло, хотя она и отбивалась слегка и кричала: «Нем тудом[114], не умею!» — и просила, чтобы её отпустили помогать Жуже на кухню. Невзирая на это, Эржу втолкнули между сторожем Ничей и ведёрником Прокой. Она стеснялась, но танцевала и всё извинялась перед Прокой, что совсем не умеет, а Прока ей отвечал плясовой:
Я мала, я не могуПодобраться к очагу.Повара огонь раздули,Сразу руки протянули!Ию-ю! Ию-ю!
Несётся лихо коло, позвякивают сабля улана Рушняка и дукаты на шее крестьянских девушек, широко развеваются их ситцевые юбки: осмелела и Эржа — прыгает, льнёт к сторожу Ниче, распалила его, и он хватил свою:
