Эльза Триоле - Анна-Мария
Зима все тянулась, а вместе с ней простуды, перебои в подаче тока, нехватка угля, поиски мяса и масла; «комитеты по чистке» ничего не чистили и лишь в самых крайних случаях выносили смертные приговоры, пугавшие даже тех, кто раньше их требовал. Нельзя ни судить, ни мстить по остывшим следам. Нюрнбергский процесс казался неким символом: он был воздвигнут на руинах, мрачный, нескончаемый, полный колебаний, разочаровывающий…
Анна-Мария жила все в той же квартире; у американки получились осложнения с паспортом, она еще не приехала и даже прислала Анне-Марии восторженное письмо, в котором писала, как она горда, как она рада, что в ее квартире живет участница Сопротивления, просила ее чувствовать себя как дома, устраиваться по своему усмотрению, делать все, что ей заблагорассудится… Лишь бы ей было хорошо, лишь бы она была счастлива… Американцы умеют быть любезными, когда захотят. Теперь одни только иностранцы еще отдают должное Сопротивлению… «Она порядочная женщина, она никогда не принимала участия в Сопротивлении…» Анне-Марии повезло, что ей разрешили остаться в этой квартире, ту, которой добивался для нее Жако, она до сих пор не получила, — каждый день возникали новые трудности. Жако выходил из себя, нажимал на все пружины, но не мог уладить этого дела.
Анна-Мария становилась профессиональным фотографом; она следила за событиями: премьеры, иностранные гости, демонстрации, пожары, ограбления, железнодорожные катастрофы… Она была изворотлива, умела проникнуть куда угодно, сесть в поезд на ходу, и когда это нужно было для дела, ее не останавливали ни дождь, ни холод. Снимки с подписью «Анна Белланже» начинали цениться.
В тот вечер Анна-Мария ждала к обеду Колетту, у которой снова начались неприятности. Обед в ресторане обходился слишком дорого, но если ты все-таки решался зайти в ресторан, то он непременно бывал закрыт в этот день, ходишь, ходишь и в конце концов угодишь куда-нибудь, где не топлено и где с тебя сдерут втридорога. Лучше питаться дома. Благодеяния белошвейки и консьержки стали ей не по карману, но американка, хозяйка квартиры, часто присылала роскошные посылки, и Анна-Мария кое-как перебивалась. Самой ей требовалось немногое, но почти каждый день приходилось кого-нибудь кормить: то явится к ужину Жако, то заглянет после спектакля Франсис, то забежит без предупреждения мадам Дуайен выпить чашку чая, — правда, не столь горячего, как она сама; частенько приводила с собой приятеля или подругу миссис Франк, американская журналистка, с которой Анна-Мария познакомилась у мадам де Фонтероль; изредка появлялась со своей Жанниной мадам Метц, фотограф, Анна-Мария уже не работала у нее, пора ученичества кончилась. Из-под проворных, умелых рук Анны-Марии выходили всякие вкусные вещи, а кухня была такой чистой, словно там никогда и не стряпали. Тепло, пахнет горячим печеньем, на случай если отключат свет, под рукой имеется большая керосиновая лампа. Друзья Анны-Марии слишком охотно злоупотребляли ее гостеприимством.
У Колетты, как всегда, были неприятности, и, как всегда, она пришла поплакаться к Анне-Марии. Они довольно долго не виделись: когда у Колетты все шло хорошо, она исчезала. Не дав Анне-Марии времени приготовить обед, накрыть на стол, она сразу же принялась выкладывать свои горести. Она болтала, сидя на табурете в кухне, и, не прерывая болтовни, следовала за хозяйкой из кухни в столовую и обратно. Анна-Мария не очень хорошо разбиралась в ее рассказе, дело шло о другом человеке, а не о том, что в прошлый раз, и Анна-Мария никак не могла понять кто кого бросил: он Колетту или Колетта его. А возможно, они прекрасно ладили, и все неприятности, на которые жаловалась Колетта, были обыкновенными любовными ссорами. После обеда Колетта уселась на подушку перед камином и так как, разнообразия ради, электричество выключили, комнату освещали лишь горевшие в камине дрова. Анна-Мария, сидя в кресле, слушала Колетту.
— Он не позвонил ни на второй, ни на третий день. А когда позвонил, я уже считала, что вся эта история не стоит выеденного яйца… Разговаривала я с ним очень сухо. Вечером он явился с видом побитой собаки. Повел меня ужинать, а после ужина мы отправились танцевать… А потом снова исчез на целую неделю! Я отлично знаю, что дома он не сидел, здесь всегда все известно, в этом отношении Париж хуже провинции…
Когда он позвонил, я положила трубку. Он тут же перезвонил и сказал: «Нас разъединили…» У меня не хватило духу сказать правду, пусть думает, что нас действительно разъединили. Мы отправились танцевать…
Снова загорелось электричество, Анна-Мария встала, чтобы погасить плафон, свет которого резал глаза, и оставила одну лампу под абажуром из пергамента с какой-то надписью готическими буквами — еще один «раритет» в американском вкусе; абажур напоминал Анне-Марии замок в Германии.
— Ну, а потом? — спросила она, опускаясь в кресло.
Колетта, сидя в грациозной позе на подушке, не спускала глаз с огня, худенький торс ее был повернут к камину, юбка обтягивала круглый зад.
— И так тянулось целый месяц! Ведь прошел месяц, как мы с вами не виделись! Все началось на другой же день после того, как я обедала здесь в последний раз… Вчера меня взорвало. Мы отправились в театр… Какое-то идиотское ревю. Он взял мою руку, но так, чтобы, упаси боже, никто не заметил: а вдруг в зале окажется кто-нибудь из знакомых его жены!.. Она сейчас с детьми на юге, кажется, волноваться нечего… Спрашивается, что он: боится жены или не хочет ее огорчить? Что ему в конце концов от меня надо, ведь он даже не пытается стать моим любовником… Странный человек: зарабатывает кучу денег в крупном торговом предприятии, а ведет себя, как сутенер…
— Я не совсем вас понимаю, Колетта… разве развлечения оплачиваются из вашего кошелька?
— Что вы, просто у него своя манера обхаживать женщин… Он волочится за ними вовсе не для того, чтобы с ними спать, а чтобы получить «маленькую выгоду»: плацкарту в спальный вагон, материю на костюм, горючее для машины — от каждой берет то, что в ее возможностях; одна служит в бюро путешествий, муж другой имеет отношение к торговле мануфактурой… Он, знаете ли, очень хорош собой, эдакий холеный, загорелый… И завоевывает женщин самым тривиальным, самым пошлым способом и, представьте, достигает цели! Говорит сладеньким голосом: «Вы сегодня ослепительны!.. У вас, очевидно, другая губная помада?..» И заглядывает вам в глаза… Уверяю вас, он добивается всего, чего захочет, как это ни мерзко… И он даже не удостаивает этих женщин чести стать их любовником, не расплачивается с ними! Уверяю вас, он — сутенер… Я люблю его!
Услышав это неожиданное заключение, Анна-Мария едва сдержалась, чтобы не расхохотаться. А вдруг это серьезно?
— Полно, полно, — проговорила она в спину Колетте, уставившейся на огонь, — не говорите так…
— Да, люблю! Его зовут Жюль, тем хуже для него!
На этот раз смех Анны-Марии был вполне оправдан, а вслед за ней рассмеялась и сама Колетта.
— Выпейте немножко вина, — предложила Анна-Мария, протягивая ей бокал. — Так что же произошло после театра? Он, по-моему, обыкновенный донжуан, ваш кавалер, а вовсе не сутенер. Вы обзываете его так просто потому, что сердитесь.
— Нет, сутенер, а как еще, по-вашему, назвать человека, который использует свою внешность для получения материальных выгод, жизненных удобств? Как вы его назовете?
— Дайте подумать… Возможно, он просто трус, боится осложнений и дорожит спокойной и удобной жизнью? Колетта! Что с вами? Отчего вы плачете? Да перестаньте, Колетта!
Колетта рыдала:
— Мне не в чем его упрекнуть… У него нет по отношению ко мне никаких обязательств… Зачем же он тогда сказал, что меня любит, ведь я его ни о чем не спрашивала… Ну как было не поверить ему? Это же вполне правдоподобно…
Анне-Марии стало не по себе, она погладила плечо Колетты:
— Все это, конечно, просто любовная ссора, и вы очень несправедливы к Жюлю…
— Нет, я знаю, что говорю. Плевать он на меня хотел… Я нарочно притворяюсь непонимающей, но на самом деле все понимаю: он хочет чего-то добиться от моего мужа! В следующий раз, когда он позвонит, возьму и брошу трубку. И поссорю его с Гастоном.
— Вот как, в таком случае, он своего добился! Колетта, я запрещаю вам думать о нем, он не стоит вашего мизинца, — на всякий случай сказала Анна-Мария. — Вы еще найдете десяток таких, как он.
Колетта встала, потянулась, снова взялась за пирожное. Анна-Мария подумала, что, будь она мужчиной, никогда она бы не стала ухаживать за такой вот Колеттой. Она почувствовала легкое отвращение к Колетте: эти короткие ноги, эта жадность… Анна-Мария очень любила кошек, но никогда не держала их, кошки в период любовного томления вызывали в ней гадливость и тоску, а когда кот возвращался с разодранным ухом, ей тоже становилось противно. Глядя на эту самочку, которая решила, что ей по плечу большая любовь, Анна-Мария чувствовала, как в ней поднимается женская гордость. Когда нет любви, самолюбие полезно, оно позволяет вести себя с достоинством, но Колетту самолюбие не спасало, она вела себя так, словно у нее его и не было, а страдала так, словно ее у него хватало на десятерых. Тем хуже для нее. Но Анна-Мария тут же устыдилась своего презрения: а разве сама она не была уязвлена, когда Франсис, как ни в чем не бывало, укатил на следующий день после иллюминации? Не далеко она ушла от Колетты, разве только что умеет держать свои чувства в узде, но ведь она вдвое старше. И она снова принялась угощать гостью пирожными и вином, а потом очень ласково напомнила, что ей пора уходить, если она не хочет пропустить последний поезд метро. Анна-Мария была готова ее утешать, но ее не устраивало, чтобы Колетта здесь заночевала.
