Николай Непомнящий - Тени старинных замков
— Любезный друг, — говорю я ему, — чем это вы так огорчены? Я в таком восхищении, а вы — одна печаль (думаю, подействую на его самолюбие), а еще причисляете себя к небесным жителям! Знаете, у нас, у людей, такой вид бывает только тогда, когда провалишься на экзамене или дня три не поешь.
— Это, — говорит он, — ты меня так огорчаешь.
Сказал он это ну совсем так же скорбно, как говаривала моя бабушка, когда я, бывало, явлюсь домой немного покутивши. Но бабушке, положим, было до меня дело, она любила меня, вырастила, содержала и все такое… Ну а этому что за дело до меня? Чем могу я его огорчить? Вся моя вина в том, что я не хотел причислить себя к убитым и влезть в ту дыру.
«Ну, — думаю, — надо его утешить, все же нехорошо».
А тут как раз морской берег около роскошнейшей поляны. Я опустился и говорю ему:
— Присядем. Только прошу вас, не хватайте меня. Объяснимся. Может, мы сговоримся. Я ужасно не люблю, когда через меня огорчаются.
Вот и сели мы.
— Ну-с, — сказал я, — что же, собственно, вы желаете от меня? Для чего хотите вы, чтобы я вернулся к месту крушения?
— Это так надо, — говорит он. — Вот видишь, ты должен быть там, где твое тело!
Опять думаю себе: «Какое это тело?.. И далось же ему это злосчастное тело!»
— А что это за тело? — спрашиваю его.
Тогда он долго и довольно нескладно объяснял мне, что я умер.
— Как! — говорю я. — А позвольте узнать, что же я сам такое? Вот в чем же, по-вашему, я сижу теперь перед вами? Я вижу и слышу, чувствую, что я жив, что, слава Богу, здоров, а вы говорите, что я умер.
— Ты, — говорит он, — теперь только одна душа, а не человек.
«Ну, — думаю себе, — очевидно, что завирается».
— Так-с, — говорю ему. — А вы когда-нибудь видели душу?.. Держу с вами какое хотите пари, что вы это только понаслышке говорите, а сами никогда не видали. Души нет!.. Я очень много изучал этот предмет, читал, думал и совершенно определенно знаю, что души нет. Наша наука точно доказала это и учит, что в мире есть только закон, которому повинуется все и все следует ему. А вы выдумали какую-то душу и говорите, что даже в настоящую минуту я — душа, когда я живой человек, как вы и сами видите. Итак, вы очень ошибаетесь. Другого тела у меня нет и не было. Вы, уверяю вас, принимаете меня за кого-нибудь другого. Я очень рад, что наши недоразумения окончились, теперь будем друзьями и разойдемся.
Глядь, а у него слезы!
«Фу ты, гадость какая! Вот какой дурной сон навязался, — думаю себе. — Хотя бы повернуться на другой бок, наверное, отлежал себе что-нибудь, а потому у меня это кошмар.»
— Друг мой, — говорю ему, — не плачьте! Знаете, я никогда в жизни не видал такую несговорчивую личность, как вы! Расскажите, кто вы такой? Где живете и почему вы так сокрушаетесь обо мне? Ну предположим, что я, по-вашему, и умер. Ну что же, наплевать! Ведь нет же таких отношений, которых нельзя, хотя мало-мальски, сделать сносными. Ну расскажите, что вам от меня нужно?
Он начал что-то говорить о Боге. Это была очень длинная и скучная история. Я же, надо вам сказать, никогда насчет Бога не спорил, хотя сам не верил в Бога, или, лучше сказать, я никогда не думал о нем.
Нужно вам сказать, что я никогда не любил философствовать. Затем, я не люблю говорить о Боге потому, что у меня была очень богомольная бабушка. Ее я ужасно любил и боялся обидеть. Потому избегал говорить об этом, чтоб как-нибудь до нее не дошло, что я отношусь неуважительно к тому, во что она так сильно верит. Ее постоянно посещали святоши и даже часто ее обманывали. Приходили также монахи и разные подозрительные личности, и мы на этот счет частенько с ней ссорились. Ничего, выслушал я его и говорю:
— Все это так, отлично, я даже очень рад, что вы такой религиозный, но почему вы желаете, чтоб я шел туда, этого я уж никак не пойму.
— Да пойми, — говорит он, — что ты умер.
— Ну ладно, — говорю, а думаю: «Хотя оно и дико, но что мне до этого, не все ли мне равно, во сне-то в особенности, что я жив, что умер». — Ну а дальше, дальше-то что?
— Нужно, чтоб ты увидел свое тело и простился с ним.
— Да Бог с ним, — говорю, — нехай себе гниет, я мертвечину не люблю.
— Нужно его похоронить. Я и так боюсь, что мы опоздаем.
Услыхал я это, и куда моя к нему жалость девалась. Вспорхнул я, как мотылек, и понеся… Ишь ты, выдумал меня хоронить! Нет, брат, такие штуки и во сне плохи.
Ну и мчался же я, как угорелый летел!.. И, должно быть, сразу сделал кругосветное путешествие, ничего не видя. А он все за мной. Потом стал я не то что уставать, нет, это была не усталость, а так, как будто мне стало не по себе. Да и то, думаю себе, ни одна птица не выдержит такого моциона. Откуда только у меня такие силы взялись! Да и при том мне как-то все это надоело или просто грустно стало. Думаю себе: «Опущусь на время. Чего это я разоспался! Уж не впал ли я в летаргию, а меня тем временем катают в вагоне по станции взад и вперед? Может быть, меня давно выбросили где-нибудь из вагона. Да этот еще мне все про похороны рассказывает! Не к добру все это. Бабушка сама когда-то божилась мне, что ее сны часто сбывались! Ну, как в самом деле закопают!..» И тоскливо как-то стало мне.
Опустился я на землю. Это была какая-то дикая страна: степь не степь, и не разберу что, но это неважно. Сел. Вижу, и спутник мой сел. Молчит он, и я молчу. Помолчали мы вдоволь. Думаю, серчает. Спросить, что ли, его или нет? Ну, я ведь не был кичлив и обиду скоро забывал. Я и спросил:
— Скажите, пожалуйста, что мы не опоздали?
Опустил он голову и говорит:
— Опоздали. Тебя похоронили уже три дня. Лежал ты с неделю без похорон.
Удивился я и говорю:
— Как это «похоронили»? И в землю закопали?
— Да, — говорит.
Вот так штука, поди ты. И небесные жители бывают того… не в своем уме.
— Хорошо, — говорю, — а я при чем?
— А вот, — говорит, — теперь ни при чем. Я и сам не знаю, как теперь быть. Молюсь, а ответа нет.
Так это все было странно.
— Ну а что бы вы мне посоветовали теперь делать? Вот я очень боюсь, не летаргия ли это у меня. Хотя нервы и были у меня всегда крепки, но чего не бывает. Вдруг похоронили, а я еще не очнулся!
— Послушай, мой дорогой, — говорит он, — ты все думаешь, что ты спишь. Но, поверь мне, ты проснулся в тот самый момент, как тебя пришибло, и теперь ты душа без тела.
Ну скажите сами, мог ли я ему поверить? И я ему действительно не верил и не соглашался с ним. Вместе с тем я задумывался и стал смекать: сон это или не сон? Но чем больше я думал, тем больше убеждался, что это сон. Во-первых, я летал, чего наяву не мог делать, затем я чувствовал себя немного странно: хотя я чувствовал, что у меня все члены есть, но мне невыразимо было легко, мне кажется, ни один мотылек не был легче меня, я положительно не чувствовал земного притяжения. Затем, я не чувствовал голода, не чувствовал холода, зрение мое было удивительно. Вообще я был близорук и даже носил очки, но тут роскошно видел и даже, мне кажется, за пределы всякого зрячего человека.
Затем, я чувствовал себя как-то по-другому: я не чувствовал усталости, а какое-то томление. В общем, я чувствовал себя роскошно, если бы не мой спутник, который своим унынием портил мое расположение духа и постоянно пугал меня. Он имел очень странный на вид костюм и крылья, чего в действительности на земле никогда не бывает. Меня еще очень смущало то, что сон мой был слишком уже реален.
Вероятно, вы и сами заметили, что во сне события и картины быстро сменяются одна другой. Многое как-то видится в тумане, тогда как у меня все совершалось и помнилось уже очень реально и все шло в одном духе. Я отлично все помнил и сознавал от того самого момента, как меня трахнули по голове.
Я старался разобраться и приходил к такому заключению, что это сон, что иначе и допустить нельзя, но что это сон какой-то необыкновенный, какой-то особенный и дивный сон, из ряда вон выходящий. Слова моего спутника, что меня похоронили, наводили на мысль, что я в летаргии и меня действительно похоронили. Страх, что я очнусь в могиле, наводил на меня такой ужас, что я опять обратился к нему с просьбой:
— Объясните мне, как я умер, где похоронили и все прочее?
Но, к сожалению, я ужасно стал плохо его понимать. Право, иногда мне казалось, что я объясняюсь с каким-то иностранцем, языка которого не знаю, ибо о многом из того, что он говорил, я больше догадывался, чем понимал. И все это сводилось к одному: чтоб я помолился.
Не желая его огорчить, я усиленно крестился, думая, что это его удовлетворит. Но это его мало радовало, он еще ниже опускал голову. Другого же способа молиться я, право, не знал. Вот и креститься-то я давно перестал и если еще не забыл, то это потому, что иногда, чтоб угодить бабушке, я проделывал это на ее разных молитвенных служениях, если мне не удавалось раньше пронюхать и удрать. Наконец я сказал ему:
