Луи Селин - Путешествие на край ночи
Я запер диспансер, и мы отправились к Анруйям. Нас вела надежда на тысячу франков! Я переменил свое мнение относительно попа. В домике мы застали супругов Анруй возле Робинзона в спальне на втором этаже. Но какого Робинзона, в каком состоянии!
— Это ты? — говорит он, изнемогая от волнения, как только услышал, что я поднимаюсь по лестнице. — Я чувствую: что-то случится… Правда? — спрашивает он, задыхаясь.
И начал всхлипывать, прежде чем мне удалось слово сказать. Анруйи делают мне знаки, пока он взывает ко мне. «Дела! — думаю я себе. — А все потому, что спешат… Вечная спешка. Так сразу и навалились на него?.. Не подготовив?.. Не подождав меня?..»
К счастью, мне удалось поправить ошибку, рассказав все заною своими словами. Робинзон только того и ждал, чтобы ему то же самое представили в другом свете. Этого было достаточно. Поп стоял в коридоре, не смея войти в комнату. Его так и качало с перепугу.
— Входите! — пригласила его наконец мадам Анруй. — Да входите же! Врач и священник… Во все тяжелые минуты жизни они встречаются.
Совсем растерявшийся поп начал что-то лопотать, оставаясь на почтительном расстоянии от больного. Его волнение передалось Робинзону, который опять впал в транс.
— Они меня обманывают! Все обманывают! — орал он.
Пустая болтовня по поводу несуществующих вещей. Треволнения. Вечно то же самое! Меня это образумило и вернуло мне нахальство. Я увел мадам Анруй в угол и напрямик предложил ей сделку. Она поняла и всунула мне в руку тысячефранковую бумажку и потом еще одну, для верности. Так, с нахрапу, удалось мне это дело. Тогда я стал уговаривать Робинзона. Необходимо было, чтобы он смирился и согласился ехать на Юг.
Предать! Это легко сказать. Нужно еще суметь воспользоваться случаем. Предать — это все равно что открыть окно в тюрьме. Всем хочется этого, но это не всегда возможно.
После отъезда Робинзона из Ранси я действительно думал, что жизнь налаживается, что, например, у меня будет больше больных, чем раньше. Но ничего подобного. Во-первых, началась безработица, кризис в окрестностях, а это хуже всего. Потом установилась сухая, теплая погода, несмотря на то, что была зима, а медицине нужны сырость и холод. Эпидемий тоже не было, словом — неудачный сезон.
Я даже видел нескольких коллег, которые делали визиты пешком (а это что-нибудь да значит) с таким видом, как будто им приятно прогуляться; на самом же деле им это очень обидно и они ходят пешком из экономии. У меня же для прогулок было только непромокаемое пальто. Может быть, оттого я и схватил такой упорный насморк. Или, может быть, я приучился уж очень мало есть? Все возможно. Может быть, вернулась лихорадка? Как бы то ни было, но перед наступлением весны я как-то раз продрог, начал кашлять и жестоко заболел. Катастрофа! В одно прекрасное утро я не мог встать. Тетка Бебера как раз проходила мимо моего подъезда. Я попросил позвать ее. Она поднялась, ко мне. Я сейчас же послал ее за деньгами, которые мне следовало получить по соседству. Единственные, последние деньги. Я получил только половину, и мне хватило их на десять дней, которые я провалялся.
За десять дней можно успеть многое передумать. Как только мне станет немножко лучше, я оставлю Ранси, решил я. Кстати, я уже давно пропустил срок квартирной платы. Значит, с жалкой моей мебелью придется проститься. Ничего никому не сказав, я потихоньку удеру, и меня никогда больше не увидят в Гаренн-Ранси. Уеду, не оставив ни следа, ни адреса. Когда вонючее животное — нужда — преследует вас, зачем тогда спорить? Ничего не говорить и смыться — самый мудрый поступок.
С моим дипломом я мог начать практиковать где угодно, это правда. Но везде было бы то же самое, ни хуже, ни приятней. Вначале будет немножко лучше, конечно, потому что нужен какой-то срок, прежде чем люди познакомятся с вами, чтобы потом уже с разбегу начать вам гадить. В общем, самый приятный момент — это в новом месте, пока тебя еще не знают. Потом начинается обычное хамство. Это в их природе. Все дело в том, чтобы не ждать слишком долго, чтобы они не успели проведать, где ваше слабое место, эти друзья-приятели. Нужно давить клопов, пока они еще не уползли в щели. Правда ведь?
Как бы то ни было, но я потихонечку смылся из моей квартирки в Ранси…
О Больших бульварах вспоминаешь в трудную минуту: кажется, будто бы там не так холодно. Я плохо соображал, у меня был сильный жар, и только силой воли я заставлял себя не терять голову.
Совсем в тумане я причалил в каком-то маленьком-маленьком кафе. Смотрю — за соседним столиком сидит Парапин, мой бывший профессор, пьет пиво, и перхоть его при нем, и все. Мы поздоровались. Оба довольны. Он мне рассказывает, что в его жизни произошли большие перемены. За десять минут он успевает все выложить. Веселого мало. Профессор Жониссе при институте так на него озлился, так его преследовал, что Парапину пришлось уйти, подать в отставку, покинуть лабораторию; потом матери гимназисток тоже пришли к дверям института, чтобы исколошматить его. Неприятности. Расследование. Перепуг.
В самый последний момент он успел зацепиться за какое-то местечко по сомнительному объявлению в медицинском журнале. Ничего блестящего, правда, но работа неутомительная и вполне подходящая. Он занимался хитроумным применением новейших теорий профессора Баритона: развитие маленьких кретинов при помощи кино. Это было большим шагом вперед в подсознательной жизни. В городе только об этом и говорили. Это было в моде.
Парапин сопровождал этих специальных клиентов во вполне современное кино «Тарапут». Он заходил за ними во вполне современную лечебницу Баритона, которая находилась за городом, и сопровождал их туда же после спектакля, счастливых, благополучных и еще более современных. Вот и все. Усадив их перед экраном, он ими больше не занимался. Что ни покажи этой публике — все хорошо. Все довольны, в восторге от фильма, который им показывают в десятый раз. У них совершенно отсутствовала память. Каждый раз фильм был для них сюрпризом.
Семьи их были в восторге. Парапин тоже. Я тоже. Мы решили, что уйдем только в два часа ночи, после последнего сеанса в «Тарапуте», забрав там его кретинов и отправив их спешным порядком в автомобиле домой к доктору Баритону в Виньи-на-Сене. Прекрасная комбинация.
Мы были так рады видеть друг друга, что начали говорить просто так, для разговора, ради удовольствия фантазировать, сначала о путешествиях и наконец о Наполеоне, который нам подвернулся в разговоре. Все становится приятным, когда единственная цель — это быть вместе, оттого что тогда как будто наконец становишься свободным. Забываешь о жизни, то есть о деньгах.
Пока мы приятно разговаривали, в сущности, исповедовались друг другу, в «Тарапуте» начался антракт, и музыканты из кино целой кучей ввалились в трактирчик. Выпили по рюмочке все хором. Парапина они все отлично знали.
Слово за слово, узнаю от них, что как раз ищут статиста, чтобы изображать пашу в интермедии. Немая роль. Тот, что играл пашу, исчез, не говоря дурного слова. Прекрасная, хорошо оплачиваемая роль в прологе. Никаких усилий. И потом не следовало забывать легкомысленного окружения из целой стаи великолепных англичанок танцовщиц, тысяча точных, волнующих мускулов. Вполне мой жанр, то, что мне нужно.
Я стараюсь быть приятным и жду предложения со стороны режиссера. Так как было поздно и им некогда было ехать за другим статистом, режиссер был очень доволен, что я подвернулся. А то бы ему пришлось порыскать. Мне тоже. Он едва взглянул на меня. Не хромаю — значит, ладно. Да если б даже и хромал…
Я проникаю в теплые, как будто ватные подвалы кинематографа «Тарапут». Настоящие ульи разрушенных уборных, где англичанки в ожидании выхода отдыхают, переругиваясь. Возбужденный перспективой заработка, я поспешил познакомиться с этими молодыми и непосредственными товарищами. Кстати, они приняли меня в свою группу чрезвычайно любезно. Ангелы небесные! Ангелы деликатные! Хорошо, когда никто тебя ни о чем не расспрашивает, не презирает тебя. Это — Англия.
Моя роль проста, но существенна. Набитый золотом и серебром, я сначала с трудом мог сидеть между шаткими стойками и лампами, но я приспособился и наконец уселся прочно в выгодном освещении. Мне оставалось только дремать, мечтая о чем угодно при свете опаловых прожекторов.
Вспоминая времена «Тарапута», я теперь вижу ясно, что это было, в сущности, только запретной и незаконной передышкой. Должен сказать, что в эти четыре месяца я всегда бывал хорошо одет: раз князем, два раза центурионом, раз авиатором, и платили мне хорошо и регулярно. Наелся я в «Тарапуте» на много лет вперед. Жизнь рантье без ренты. Предательство!
Гибель! В один из вечеров наш номер сняли по неизвестной мне причине.
К счастью моему, в одно прекрасное утро явился аббат Протист, чтобы поделиться процентами, которые приходились на нашу долю с подземелья старухи Анруй. Я уже больше и не рассчитывал на попа. Он просто как с неба свалился… Нам причиталось по тысяче пятьсот франков. И известия о Робинзоне были утешительны: глаза его поправились как будто, веки перестали гноиться. И все они там требовали моего приезда. Кстати, я им обещал приехать. Даже Протист настаивал на моем приезде. Если верить его рассказам, Робинзон в скором времени собирался жениться на дочери продавщицы свечей в церкви рядом с подземельем, к которой принадлежали мумии старухи Анруй.
