Оноре Бальзак - Шуаны, или Бретань в 1799 году
Он наклонился к камину, схватил раскаленный уголь и крепко сжал его в руке. Мадмуазель де Верней покраснела, быстро высвободила свою руку из-под руки графа и удивленно взглянула на Монторана. Граф тихо вышел, оставив влюбленных вдвоем. Столь безумный поступок смутил сердце Мари: в любви самое убедительное — отважное безрассудство.
— Этим вы лишь доказываете, что могли бы предать меня жесточайшей пытке, — сказала она, пытаясь разжать его руку. — У вас во всем крайности. Поверив словам глупца и клевете женщины, вы заподозрили ту, которая спасла вам жизнь, заподозрили ее в том, что она способна продать вас!
— Да, я был жесток с вами, — сказал он, улыбаясь. — Забудьте это навсегда, а я никогда этого не забуду. Выслушайте меня... Я был недостойно обманут, но в тот роковой день соединилось столько обстоятельств, говоривших против вас...
— И достаточно было этих обстоятельств, чтобы ваша любовь угасла?
Он не решался ответить. Она сделала презрительный жест и встала.
— О Мари! Я больше не хочу верить, что вы...
— Да бросьте же уголь. Безумец! Разожмите руку. Я требую!
Ему было приятно противиться нежным усилиям возлюбленной, длить острое наслаждение, чувствуя, как его руку охватывают тонкие ласковые пальчики, но наконец ей удалось разжать эту обожженную руку, и Мари готова была поцеловать ее. Кровь затушила уголь.
— Ну! Чего вы этим достигли?.. — спросила Мари.
Она нащипала корпии из своего носового платка, перевязала неглубокую рану, и, чтобы скрыть ее, маркиз надел перчатку. Г-жа дю Га на цыпочках вошла в гостиную и принялась подсматривать за влюбленными, ловко прячась от них, откидываясь назад при малейшем их движении. Она видела все, что они делали, но, конечно, ей трудно было догадаться, о чем они беседуют.
— Если бы все, что вам говорили обо мне, было правдой, — признайтесь, что в эту минуту я была бы вполне отомщена! — злорадно сказала Мари.
Маркиз побледнел.
— Какое же чувство привело вас сюда?
— Ну, милый мой мальчик, вы самый настоящий фат! Неужели вы думаете, что можно безнаказанно оскорблять такую женщину, как я? Я сюда пришла ради вас и ради себя, — сказала она после краткой паузы и, взявшись за рубиновую гроздь, сверкавшую на ее груди, показала ему клинок кинжала.
«Что все это значит?» — думала г-жа дю Га.
— Но вы еще любите меня... — продолжала Мари, — по крайней мере, желаете меня, — и взяв его за руку, добавила: — Доказательство этому — глупость, которую вы только что совершили. Я вновь стала для вас той, кем хотела быть, и ухожу счастливой. Кто любит, всегда получает отпущение грехов. А я любима, я вновь завоевала уважение человека, который для меня — весь мир. Теперь я могу умереть.
— Так вы еще любите меня? — спросил маркиз.
— Разве я это сказала? — насмешливо ответила она, с радостью наблюдая, как усиливается пытка, которой она подвергла маркиза с первой же минуты своего появления. — А знаете, мне пришлось принести некоторые жертвы для того, чтобы попасть сюда! Я спасла от смерти графа де Бована, и он оказался человеком более признательным, чем вы: в награду за мое покровительство он предложил мне свое имя и состояние. Вам подобная мысль никогда не приходила в голову!
Эти слова ошеломили маркиза, он решил, что граф обманул его, и ярость с небывалой еще силой охватила его; однако он сдержался и ничего не ответил.
— А-а! Вы раздумываете? — сказала она с горькой улыбкой.
— Мадмуазель, ваше недоверие оправдывает мои сомнения, — ответил маркиз.
— Уйдемте отсюда, господин де Монторан! — воскликнула Мари, заметив край платья г-жи дю Га.
Она поднялась. Но желание довести соперницу до отчаяния не давало ей уйти.
— Итак, вы хотите ввергнуть меня в ад? — спросил маркиз и сжал ее руку.
— А разве вы не ввергли меня туда пять дней назад? И даже в эту минуту разве не терзает меня жестокое сомнение в искренности вашей любви?
— Но почем я знаю, не хотите ли вы, из мести завладев всей моей жизнью, омрачить ее, вместо того чтобы искать моей смерти?..
— Ах, вы не любите меня! Вы думаете только о себе, а не обо мне! — с бешенством сказала она, проливая слезы.
Кокетка знала власть своих глаз, увлажненных слезами.
— Возьми мою жизнь, но осуши свои слезы! — сказал он самозабвенно.
— Любовь моя! — воскликнула она приглушенным голосом, — Вот наконец те слова, тот голос и взгляд, которых я так ждала! И теперь твое счастье для меня дороже моего счастья! Но, сударь, — продолжала она, — я попрошу еще одного, последнего доказательства вашей любви, раз она так велика, как вы уверяете. Я не хочу долго здесь оставаться, я пробуду лишь до тех пор, пока все не увидят, что вы принадлежите мне. Я не выпью даже стакана воды в этом доме, где живет женщина, которая дважды пыталась убить меня, которая, возможно, опять замышляет какое-нибудь предательство против нас, а в эту минуту подслушивает нас, — добавила она, указывая рукой на колыхавшиеся складки платья г-жи дю Га.
Затем она отерла слезы и, наклонившись, сказала что-то на ухо маркизу; он вздрогнул, ощутив ее ласкающее, теплое дыхание.
— Приготовьте все для нашего отъезда, — шептала она, — вы проводите меня в Фужер, и только там вы узнаете, люблю ли я вас! Второй раз я доверяюсь вам. А вы доверитесь мне второй раз?
— Ах, Мари, вы так завладели мною, что я уже и сам не понимаю, что делаю! Ваши слова, ваши глаза, вся вы — опьянили меня, и я готов выполнить любые ваши желания.
— Так подарите же мне минуту счастья, великого счастья! Дайте мне насладиться единственным торжеством, которого я жаждала. Я хочу вдохнуть вольный воздух той жизни, о которой мечтала, упиться обольщениями, пока они не рассеялись. Пойдемте отсюда. Будем танцевать.
Они вместе вернулись в залу, и, хотя сердце и тщеславие мадмуазель де Верней были удовлетворены полностью, насколько это возможно для женщины, непроницаемая кротость ее глаз, тонкая улыбка уст, легкость движений в быстром танце хранили тайну ее мыслей, как море хранит тайну преступника, вверившего ему тяжелый труп. Среди гостей пробежал шепот восхищения, когда Мари скользнула в объятия возлюбленного, когда они, сладострастно сплетая руки, с томным взглядом, запрокинув одурманенные головы, кружились в вальсе, сжимая друг друга с каким-то неистовством, выдавая в эту минуту свои надежды на будущие наслаждения, свои мечты о более тесном слиянии.
— Граф, узнайте, пришел ли в лагерь Хватай-Каравай, и пошлите его ко мне, — сказала де Бовану г-жа дю Га. — Будьте уверены, что за эту небольшую услугу вы получите от меня все, что пожелаете, даже мою руку. Месть дорого мне обойдется, — прошептала она, глядя ему вслед, — но на этот раз я не промахнусь.
Через несколько минут после этой сцены мадмуазель де Верней и маркиз ехали в карете, запряженной четверкой сильных лошадей. Франсина в безмолвном удивлении смотрела на мнимых врагов, которые держали друг друга за руки и, казалось, достигли полного согласия; она не решалась спросить себя, было ли это у ее госпожи коварством или любовью. Молчание и ночная темнота не дали маркизу заметить, как взволновалась мадмуазель де Верней, когда стали приближаться к Фужеру. В слабых отсветах заката вдали показалась колокольня церкви Св. Леонарда. И тогда Мари сказала себе: «Сейчас я умру».
У первого подъема влюбленным пришла одна и та же мысль: они вышли из кареты и пешком стали подниматься на холм, словно в память своей первой встречи. Мари опиралась на руку любимого и, пройдя несколько шагов, улыбкой поблагодарила его за то, что он не нарушал молчания; но когда они поднялись на высокое плато, с которого виден был Фужер, мечтательное настроение ее совершенно рассеялось.
— Дальше вам нельзя идти, — сказала она, — сегодня даже моя власть не спасет вас от синих.
Монторан выразил некоторое удивление; она печально улыбнулась и указала рукой на глыбу гранита, как будто приказывая ему сесть, но сама остановилась возле него, грустно поникнув головой. Волнение, раздиравшее душу, больше не позволяло ей прибегать к уловкам кокетства, которые она так щедро расточала целый вечер. В эту минуту она бы не почувствовала боли, встав коленями на горящие угли, как не чувствовал боли маркиз, сжимая в руке уголь, чтобы доказать силу своей страсти. Бросив на любимого взгляд, исполненный глубокой скорби, она произнесла ужасные слова:
— Все, в чем вы меня подозревали, — правда!
Маркиз вздрогнул, хотел было заговорить.
— Ах! Ради бога, выслушайте меня! Не перебивайте, — сказала она, умоляюще сложив руки. — Я действительно дочь герцога де Верней, — взволнованно продолжала она, — но побочная его дочь. Моя мать, мадмуазель де Катеран, постриглась в монахини, чтобы избежать мучений, которые дома готовили ей родители; пятнадцать лет она слезами искупала свой грех и умерла в Сеэзе. Только на смертном одре моя дорогая аббатиса обратилась к покинувшему ее человеку с мольбою позаботиться обо мне, — она знала, что оставляет меня одинокой, без друзей, без состояния, без будущего... Об этом человеке постоянно говорили в доме матери Франсины, которой меня поручили, но он забыл о своем ребенке. Все же герцог принял меня радушно и признал своей дочерью, потому что я была красива и потому, может быть, что он увидел во мне свою молодость. Это был один из тех вельмож времен предпоследнего короля, которые славились своим уменьем заставить людей прощать им преступления, ибо совершали их с изяществом. Больше я ничего не скажу: ведь это мой отец! Только позвольте мне объяснить, почему жизнь в Париже неизбежно должна была развратить мою душу. Друзья герцога де Верней и общество, в которое он ввел меня, увлекались иронической философией, восхищавшей Францию, потому что всюду ее излагали с большим остроумием. Блестящие разговоры, ласкавшие мой слух, пленяли тонкостью мысли или остроумно высказанным презрением ко всякой истине и святыне. Мужчины, насмехаясь над чувствами, прекрасно их рисовали, ибо сами их не испытывали, чаровали своими эпиграммами и уменьем добродушно, одним метким словом, передать целый роман, но зачастую они грешили чрезмерным остроумием и утомляли женщин стремлением превратить любовь скорее в искусство, чем в сердечную склонность. Меня захватило это течение. Правда, душа у меня, — простите мне мою гордость, — была слишком страстной, чтобы я не почувствовала, как у всех этих людей ум иссушил сердце, но жизнь, которую я тогда вела, породила во мне вечную борьбу между моими природными чувствами и порочными привычками. Некоторым выдающимся людям нравилось развивать во мне ту смелость мысли, то презрение к общественному мнению, которые лишают женщину душевной скромности и тем отнимают у нее часть ее очарования. Увы, несчастья не могли уничтожить недостатков, привитых мне богатством! — Она горько вздохнула и продолжала: — Мой отец, герцог де Верней, перед смертью признал меня своей дочерью и наследницей, значительно уменьшив по завещанию долю моего брата, своего законного сына. И вот однажды утром я осталась без защитника и без крова. Брат опротестовал в суде завещание, принесшее мне богатство. За три года, проведенных среди изобилия, во мне развилось тщеславие. Потворствуя всем моим причудам, отец пробудил во мне потребность в роскоши и пагубные привычки, тираническую власть которых не понимала моя юная и еще наивная душа. Друг моего отца, маршал и герцог де Ленонкур, старик семидесяти лет, предложил мне стать моим опекуном. Я дала согласие; через несколько дней после начала этого мерзкого судебного процесса я снова очутилась в блестящем доме, где могла наслаждаться всеми благами, в которых жестокость брата отказала мне у гроба отца. Каждый вечер старый маршал проводил у меня несколько часов, и я слышала от него лишь ласковые слова утешения. Его седины и все трогательные доказательства отеческой нежности побуждали меня видеть в его сердце те же чувства, что и в моем, — мне радостно было считать себя его дочерью. Я принимала от него в подарок дорогие уборы и не скрывала от него никаких своих прихотей, видя, что ему приятно баловать меня. Как-то вечером я узнала, что весь Париж считает меня любовницей этого жалкого старика. Мне доказали, что не в моей власти вновь завоевать честное имя, которого меня несправедливо лишили. Человек, злоупотребивший моей неопытностью, не мог быть моим любовником и не хотел быть моим мужем. В ту неделю, когда я сделала это ужасное открытие, накануне дня, назначенного для моей свадьбы с этим стариком, который все же согласился дать мне свое имя, — единственное искупление зла, какое он мог мне предложить, — он уехал в Кобленц. Я была с позором изгнана из маленького домика, где меня поселил маршал, — этот дом не принадлежал ему. До сих пор я говорила вам всю правду, как перед богом, но дальше не спрашивайте у несчастной женщины отчета о днях страданий, погребенных в ее памяти. Случилось так, что я стала женой Дантона. Вскоре ураган свалил этот исполинский дуб, который я обвила руками. Вновь я оказалась в бездне нищеты и на этот раз решила умереть. Не знаю, любовь ли к жизни или надежда утомить наконец злую судьбу и найти в глубине бездонной пропасти убегавшее от меня счастье были моими непрошеными советниками, или меня соблазнили уговоры одного молодого человека из Вандома, который уже два года льнул ко мне, как змея льнет к дереву, вероятно рассчитывая, что, дойдя до предела несчастья, я достанусь ему, — словом, не знаю, как это произошло, но я согласилась за триста тысяч франков принять гнусное поручение: приехать сюда, влюбить в себя незнакомого мне человека и выдать его властям. Лишь только я увидела вас, я сразу угадала, кто вы, по какому-то предчувствию, которое никогда нас не обманывает; и все же мне так хотелось сомневаться: ведь чем больше я любила вас, тем ужаснее была для меня уверенность. Я спасла вас из рук командира Юло, я отреклась от своей роли и решила обмануть палачей, вместо того чтобы обмануть жертву. Я была неправа: поступая так, я играла людьми, их жизнью, их политикой и собою с беспечностью девушки, для которой в мире существуют только чувства. Я считала себя любимой, я предалась надежде заново начать жизнь, но все, и даже, быть может, я сама, выдавало мое беспорядочное прошлое, — вы не могли питать доверие к женщине, столь страстной, как я. Но кто не оправдал бы моей любви и моей скрытности? Да, сударь, мне казалось, что я лишь видела тяжелый сон, что я проснулась и мне, как прежде, шестнадцать лет. Ведь я оказалась в Алансоне, где провела детство, мной овладели целомудренные, чистые воспоминания. Безрассудно и простодушно я поверила, что любовь — крещение, которое может возвратить мне невинность. На миг мне пригрезилось, что я еще девственна, ибо я никогда еще не любила. Но вчера вечером ваша страсть показалась мне искренней, и голос совести крикнул мне: «Зачем обманывать его?» Итак, знайте, маркиз, — сказала она сдавленным голосом, но с горделивым вызовом, — знайте и запомните, что я всего лишь бесчестное существо, недостойное вас. С этой минуты я вновь берусь за свою роль куртизанки, меня утомила роль женщины, которой вы возвратили все, что есть святого в сердце. Добродетель тяготит меня. Я стала бы презирать вас, если бы вы проявили слабость и женились на мне. Такая глупость простительна какому-нибудь графу де Бовану, но вам, сударь, надо быть достойным вашего будущего: без сожаления расстаньтесь со мною. Куртизанка, видите ли, была бы слишком требовательна, она любила бы вас иначе, чем простая и наивная девочка, которая на миг почувствовала в сердце чудесную надежду стать вашей подругой, всегда дарить вам счастье, быть достойной вас, возвышенной, благородной супругой, и в этом чувстве я почерпнула мужество воскресить в своей душе низкие пороки, чтобы поставить вечную преграду между собой и вами. Ради вас я жертвую почестями и богатством. Гордое сознание принесенной жертвы поддержит меня в несчастье, и пусть судьба располагает моей участью по своей воле. Я никогда вас не выдам. Я возвращусь в Париж. Там ваше имя будет моим вторым «я», и блеск, который вы сумеете ему придать, утешит меня во всех моих страданиях... А вы... вы — мужчина, вы забудете меня... Прощайте!
