Джон Голсуорси - В петле
Луна зашла за дуб, и он как-то странно ожил и, казалось, наблюдал за ним — этот дуб, на который так любил взбираться его мальчик, а однажды он упал оттуда и разбился, но не заплакал!
Дверь скрипнула. Он увидел, как вошла Ирэн, подняла телеграмму и прочла её. Он услышал лёгкий шелест её платья. Она опустилась на колени около него, и он заставил себя улыбнуться ей. Она протянула руки и положила его голову к себе на плечо. Её аромат и тепло охватили его; и медленно она завладела всем его существом.
VIII. ДЖЕМС В ОЖИДАНИИ
Вспотев до восстановления душевного равновесия, Сомс пообедал в клубе «Смена» и отправился на Парк-Лейн. Отец в последнее время чувствовал себя хуже. Эту историю придётся скрыть от него! Никогда до этой минуты Сомс не отдавал себе отчёта в том, какое большое место в его чувствах занимал страх опозорить седины Джемса и свести его преждевременно в могилу; как тесно это было связано с его собственной боязнью скандала. Его привязанность к отцу, всегда очень глубокая, за последние годы ещё усилилась, ибо он чувствовал, что отец смотрит на него как на единственную опору своей старости. Ему казалось ужасным, что человек, который всю свою жизнь так заботился, так много сделал для того, чтобы возвысить имя семьи, что оно теперь стало почти синонимом благосостояния и незыблемой респектабельности, должен при последнем издыхании увидеть своё имя во всех газетах. Это было все равно, что помогать смерти, этому исконному врагу Форсайтов. «Придётся сказать матери, — думал он, — а когда все это начнётся, нужно будет как-нибудь прятать от него газеты. Ведь он теперь почти никого не видит». Открыв дверь своим ключом, Сомс только начал подниматься по лестнице, как вдруг услышал какой-то шум на площадке второго этажа. Голос матери говорил:
— Но ведь ты же простудишься, Джемс. Почему ты не можешь подождать спокойно?
И голос отца отвечал:
— Подождать? Я всегда жду. Почему он не возвращается?
— Ты можешь поговорить с ним завтра утром, вместо того чтобы торчать таким пугалом на лестнице.
— Он может пройти прямо к себе, не зайдя к нам, а я всю ночь не засну.
— Ну иди же в постель. Джемс!
— Ах, да ну, почём ты знаешь, что я не умру до завтра!
— Тебе не придётся ждать до завтра. Я сойду вниз и приведу его. Можешь не волноваться.
— Вот ты всегда так, тебе все нипочём. А может быть, он и совсем не придёт!
— Ну хорошо, если он не придёт, какой толк будет от того, что ты будешь сторожить здесь в халате?
Сомс сделал последний поворот и увидел высокую фигуру отца в коричневом шёлковом стёганом халате, перегнувшуюся через перила. Свет падал на его серебряные волосы и баки, образуя как бы сияние вокруг его головы.
— Вот он! — услышал он его голос, прозвучавший возмущённо, и спокойный ответ матери из спальни:
— Ну, вот и хорошо. Иди, я расчешу тебе волосы.
Джемс поманил его длинным согнутым пальцем — казалось, словно поманил скелет — и скрылся за дверью спальни.
«Что это с ним? — подумал Сомс. — Что бы он такое мог узнать?»
Отец сидел перед туалетом, повернувшись боком к зеркалу, а Эмили медленно проводила оправленными в серебро щётками по его волосам. Она делала это по нескольку раз в день, так как это оказывало на него почему-то такое же действие, как почёсывание за ушами — на кошку.
— Наконец-то ты пришёл! — сказал он. — Я тебя ждал.
Сомс погладил его по плечу и, взяв с туалета серебряный крючок для застегивания обуви, начал рассматривать на нём пробу.
— Ну как? — сказал он. — Вид у вас, кажется, лучше.
Джемс помотал головой.
— Мне нужно тебе что-то сказать. Мама об этом не знает.
Он сообщил об этом незнании Эмили того, чего он ей не говорил, как будто это была горькая обида.
— Папа сегодня в необыкновенном волнении весь вечер. И я право, не знаю, в чём тут дело.
Мерное «уиш-уиш» щёток вторило её спокойному, ласковому голосу.
— Нет! Ты ничего не знаешь, — сказал Джемс, — Мне может сказать только Сомс, — и, устремив на сына свои серые глаза, в которых было какое-то мучительное напряжение, он забормотал: — Я старею, Сомс. В моём возрасте… я ни за что не могу ручаться. Я могу умереть каждую минуту. После меня останется большой капитал. У Рэчел и Сисили детей нет. Вэл на позициях, а этот молодчик, его отец, загребёт все, что только можно. И Имоджин, того и гляди, кто-нибудь приберёт к рукам.
Сомс слушал рассеянно — все это он уже слышал и раньше. «Уиш-уиш!» шелестели щётки.
— Если это все… — сказала Эмили.
— Все! — подхватил Джемс. — Я ещё ничего не сказал. Я только подхожу к этому, — и опять его глаза с жалобным напряжением устремились на Сомса.
— Речь о тебе, мой мальчик, — внезапно сказал он. — Тебе нужно получить развод.
Услышать эти слова из этих вот уст было, пожалуй. слишком для самообладания Сомса. Он быстро перевёл глаза на обувной крючок, а Джемс, словно оправдываясь, продолжал:
— Я не знаю, что с ней стало, говорят, она за границей. Твой дядя Суизин когда-то восхищался ею — он был большой чудак. — Так Джемс всегда отзывался о своём покойном близнеце. «Толстый и тощий», называли их когда-то. — Она, надо полагать, живёт не одна.
И, закончив свою речь этим умозаключением о воздействии красоты на человеческую природу, он замолчал, глядя на сына недоверчивыми, как у птицы, глазами. Сомс тоже молчал. «Уиш-уиш!» — шелестели щётки.
— Да будет тебе, Джемс! Сомсу лучше знать, как ему быть. Это уж его дело.
— Ах! — протянул Джемс, и, казалось, это восклицание вырвалось из самых недр его души. — Но ведь речь идёт обо всём моем состоянии и об его тоже, — кому все это достанется? А когда он умрёт — даже имя наше исчезнет.
Сомс положил крючок обратно на розовый шёлк плетёной туалетной салфетки.
— Имя? — сказала Эмили. — А все остальные Форсайты?
— Как будто мне легче от этого, — прошептал Джемс. — Я буду в могиле, и если он не женится, никого после него не останется.
— Вы совершенно правы, — спокойно сказал Сомс. — Я подал о разводе.
Глаза у Джемса чуть не выскочили из орбит.
— Что? — вскричал он. — Вот, и мне никогда ничего не рассказывают!
— Ну, кто бы мог знать, что ты хочешь этого, — сказала Эмили. — Мой дорогой мальчик, но это действительно неожиданно, после стольких лет!
— Будет скандал, — бормотал Джемс, словно рассуждая сам с собой, — но тут уж я ничего не могу поделать. Не нажимай так сильно щёткой. Когда же это будет?
— До летнего перерыва. Та сторона не защищается.
Губы Джемса зашевелились, производя какие-то тайные вычисления.
— Я не доживу до того, чтобы увидеть моего внука, — прошептал он.
Эмили перестала водить щётками.
— Ну конечно доживёшь, Джемс. Сомс поторопится, можешь быть уверен.
Наступило долгое молчание, наконец Джемс протянул руку.
— Дай-ка мне одеколон, — и, поднеся флакон к носу, он повернулся к сыну, подставляя ему лоб.
Сомс нагнулся и поцеловал этот лоб как раз в том месте, где начинали расти волосы. Лицо Джемса дрогнуло и разгладилось, словно мучительное беспокойство, грызущее его, вдруг сразу улеглось.
— Я иду спать, — сказал он. — Я не буду читать газет, когда все это случится. Это такая клика; мне не годится обращать на них внимание, я слишком стар.
Глубоко растроганный, Сомс повернулся и пошёл к двери; он услышал, как отец сказал:
— Я очень устал сегодня; я помолюсь в постели.
А мать ответила:
— Вот и хорошо, Джемс; тебе так будет удобнее.
IX. ВЫПУТАЛСЯ ИЗ ПАУТИНЫ
На Бирже Форсайтов известие о смерти Джолли, погибшего рядовым солдатом среди кучки других солдат, вызвало противоречивые чувства. Странным казалось прочесть, что Джолион Форсайт (пятый носитель этого имени по прямой линии) умер от болезни на службе родине, и не иметь возможности переживать это, как личное несчастье. Это оживило старую обиду на его отца за то, что он так откололся от них. Ибо столь велик был престиж старого Джолиона, что никому из остальных Форсайтов не приходило в голову заикнуться, хотя этого и можно было бы ожидать, что они сами отвернулись от его потомков за предосудительное поведение. Разумеется, это известие увеличило общий интерес к Вэлу и беспокойство о нём; но Вэл носил имя Дарти, и если бы он даже был убит на войне или получил крест Виктории, всё-таки это было бы совсем не то, как если бы он носил имя Форсайт. Ни несчастье, ни слава Хэйменов тоже никого бы не удовлетворили. Семейной гордости Форсайтов не на что было опереться.
Как возникли слухи о том, что готовится — ах, моя дорогая, что-то такое ужасное! — никто не мог бы сказать, и меньше всех Сомс, который всегда всё держал в секрете. Возможно, чей-нибудь глаз увидал в списке судебных дел: «Форсайт против Форсайт и Форсайта», — и прибавил к этому: «Ирэн в Париже со светлой бородкой». Может быть, у какой-нибудь из стен на Парк-Лейн были уши. Но факт оставался фактом — это было известно: старики шептались об этом, молодёжь обсуждала — семейной гордости готовился удар.
