Олег Михайлов - Куприн
Когда аренда лавочки оказалась непосильной, стеллажи с книгами перекочевали прямо в квартиру Куприных и разместились в столовой. Расчёт был нехитрый, рождённый всё той же бедностью: «на Куприна» придут...
Главную смену проводила Елизавета Морицовна, в качестве второго библиотекаря привлекли молодого писателя Николая Рощина. Иногда за дело брался и сам Куприн. Вот тут-то ему приходилось туго. Куда бы ещё ни шло с автографами к книгам — нет, хлынули всякие господа с потными руками, но трубным голосом и однообразными приглашениями: зайти, выпить, «поговорить». И конечно, больше, чем от желания «скучающего» по водке человека, было здесь от особого, похоронно-свадебного честолюбия — похвастаться потом:
— Опять вчера с этим, с Куприным, долбанули... Здорово, чёрт его, пьёт!..
И ещё одна пришла египетская казнь — бесконечные поэты, мемуаристы, дебютанты, решившие писать, потому что больше нечего делать.
Вот, подгадав, когда Куприн в библиотеке, является господин с коричневым бабьим лицом, носом, похожим на банан, и проворными властными глазами. Из корзины в его руке свисает петрушка и плоский рыбий хвост.
— Куприн? — обращается он к хозяину.
— Да, — ещё не зная, кто это, улыбается своей детской улыбкой тот, вглядываясь в незнакомое лицо.
— Очень рад! Обращаюсь к вам как офицер к офицеру. Дело табак! Крылья, как говорится, подрезаны, я решил тоже литературой подзаняться. Грамоте когда-то учился, и сам не глупее других. А вы уж, будьте добры, предисловьице!
Голос у него отрывистый и беспрекословный. Куприн беспомощно пятится к книжным полкам, но господин наступает.
— Как пишут, сукины дети! Гумилёв, например. Да он у меня в эскадроне служил! «Я бельгийский ему подарил пистолет...» Идиотство! Да ведь это браунинг! Дурачье! Писать надо просто и без всяких там амфибрахиев-с...
Петрушка и рыбий хвост прыгали в энергично вскидываемой корзине. Голос гремел. Куприн забился в самый угол. Рощин и Елизавета Морицовна с трудом уняли лихого кавалериста, а Куприн две недели не показывался в библиотеке.
Он молча страдал, жалея больше себя жену, которая ночами перешивала любимой дочери платья, поднимала петли на чулках. Куська, Аксинья, Ксения всё более отдалялась, уходила в свой мир: манекенщица, киноактриса. Куприн ещё по-отцовски хорохорился, мечтая «пристроить» её, подыскать «приличную» партию, и с горькой иронией говорил жене:
— Да, но где взять ей американца? Французы женятся лишь на приданом, а все эмигрантские женихи — голодранцы!
Хорошенькая, ещё более милая своей стеснительностью, невинностью, девушка совершенно неожиданно для себя была принята в знаменитый в ту пору дом моделей Поля Пуаре. Она научилась медленно, с деланным высокомерием ходить по «языку» — демонстрационному помосту, отступать, поворачиваться, с быстротой молнии переодеваться за кулисами. Научилась, как говорят профессиональные манекенщицы, «делать лицо», — искусно пользоваться косметикой, накладывать нужные тона...
Куприн бессильно сердился:
— Научилась, дурочка, краситься! И ничем её не убедишь, что к её хотя и тонкой, но очень русской лупетке это вовсе не идёт.
Теперь вечерами за ней приезжали весёлые, беззаботные компании в дорогих автомашинах.
А дома частенько был выключен газ и электричество за неуплату. Почти все гонорары уходили на престижные туалеты.
9
Однако купринская бедность была вовсе не беженская — аккуратная, расчётливая и рассудочная. Для Куприна устраивались сборы. У него был преданные друзья, выручавшие его в трудную минуту. В маленькой квартирке, на скромном и точном рационе он мог бы жить спокойно. Всё же даже и наново переписанная купринская строчка приносила кое-какие деньги; была постоянная поддержка и из-за границы. А жил Куприн вечно в каких-то невероятных долгах.
— Должны десять тысяч франков в мясную.
Все удивлялись. Ну какой парижский мясник станет отпускать столько в долг русскому беженцу?
Поэтому приходилось иногда чуть не целые кварталы обходить, чтобы не встретиться с лавочником-кредитором, в доме была вечная нехватка каких-нибудь жалких десяти франков, и порою Куприну приходилось обедать или ужинать где-нибудь в грязном бистро для угольщиков — в кредит! Сам он всю свою жизнь в денежных делах, как и вообще в коммерции, был сущим младенцем.
Спасала Елизавета Морицовна.
Она, в вечных заботах о муже и дочери, неизменно несла на плечах ещё какого-нибудь инвалида, беременную или брошенную женщину, больного ребёнка и при всей своей всегдашней деловой озабоченности была человеком по существу непрактичным, почти всегда в возбуждении от какого-нибудь нового плана, осуществление которого должно было принести наконец желанную обеспеченность и спокойствие. Вокруг этой семьи вечно вились всякие рачители и советчики. И конечно, никогда и никому у Елизаветы Морицовны не было отказа ни в куске хлеба, ни в малой сумме денег — если, конечно, таковая была, — не только нищему, но даже очевидному «стрелку», особенно же впавшему в бедность брату-литератору. Сама же часто довольствовалась куском хлеба и чашкой чаю на целый день, одевалась Бог знает как. А если у Куприна было неважно со здоровьем, целыми ночами просиживала у его кровати, лишь на несколько минут примащиваясь на диване, кутаясь в пальто от нервного холода.
Сама Елизавета Морицовна, эта необычайно добрая женщина, не была ни особенно образованна, ни особенно культурна. Но всю свою жизнь она оберегала Куприна даже с какой-то хищностью, возбуждая неприязнь его друзей и собутыльников, внутренне понимая, что он — поистине всероссийская драгоценность.
Упадок сил и всяческие немощи сковывали пока ещё ясную память и здоровый дух Куприна. Он всё больше и больше уходил в себя, ненавидя проявления болезни и старости, а потому не хотел бывать на людях. Он часами сидел в своей комнате в кожаном кресле, превращённом когтями целых поколений кошек в нечто похожее на мех. Иногда кто-то врывался к нему. Тогда он делал вид, что никого не узнает, и никому не отвечал.
Как-то к Куприну вошла жена лечащего врача Харитонова и, сюсюкая, спросила:
— Александр Иванович, вы меня узнаете?
Не глядя на неё, он ответил:
— Нет.
Тогда она спросила:
— А доктора Харитонова вы знаете?
— Да, очень хороший человек, — тепло сказал Куприн.
— А что вы думаете о его жене? — жеманно спросила она, явно напрашиваясь на комплимент, и услышала:
— Стерва...
Точно ошпаренная, гостья выскочила из комнаты и, закатив глаза и ломая руки, воскликнула:
— Ах, бедный, бедный Куприн!
А в это время «бедный Куприн» трясся от беззвучного смеха.
Впрочем, куда чаще теперь он уже не узнавал прежних знакомых. Резко упало зрение: Куприн видел только впереди себя, а по сторонам — нет. Харитонов категорически запретил ему перенапрягаться:
— Нельзя утомлять глаза. Не читайте много. А пишите под диктовку...
Из-за слабости зрения Куприн боялся переходить дорогу. Как-то, возвращаясь из бистро, где выпил три рюмки крепкого мара, подошёл к краю тротуара и жалобно сказал:
— Aide moi, s’il vous plait![75]
Улочка была пустынна, лишь двое подростков со смехом глядели на него. Куприн не знал, что неподалёку стояла молодая и красивая дама, ожидавшая авто со своим поклонником. Это была его единственная дочь, любимая Ксения, Киса. Словно впервые, она увидела, как стар и неопрятен отец, как он слаб и пьян. Дочь отвернулась от отца и побежала навстречу такси.
Она стыдилась его! Она, в отличие от матери, не понимала, кто такой Куприн!..
Теперь он гулял только в четырёхугольнике своего квартала. Шествуя из дома, сворачивал за угол, шёл до мясной, где покупал печёнку для кошки, часа полтора сидел на скамейке под огромным платаном и, завершив свой четырёхугольник, с противоположной стороны возвращался домой.
Крупный русский общественный деятель встречается на улице:
— Здравствуйте, Александр Иванович!
— А вы кто такой?
Так как он не узнавал знакомых в лицо и часто говорил с посетителями недружелюбно, то постепенно все от него отстранились. Сохраняла ему верность лишь троица — старый беллетрист Борис Лазаревский, почти ровесник Куприна, поэт Михаил Струве и журналист Владимир Унковский. Вечером, когда наконец библиотека пустела и снова превращалась в столовую, в наступившей тишине Куприн выбирался из своего укрытия. Заходил Лазаревский, одинокий, неопрятный, жадно набрасывался на еду. Изредка бывал ещё молодой писатель Николай Рощин. Он шёл пешком из пригорода и помогал Елизавете Морицовне в библиотеке. Но Рощина Куприн недолюбливал, и его злая эпиграмма была известна в русских литературных кругах:
