Тарас Шевченко - Автобиография. Дневник. Избранные письма и деловые бумаги
Одна лишь печаль грызет мое сердце — загонят в степь, так не придется ни от кого письма получить, ни самому послать, ведь туда почта не доходит, вот мое горенько! А может, доведется год-два наблюдать никудышное это море.
Не будем тоской томиться, а будем молиться, — еще эта напасть далеко, а всякая напасть издалека страшнее, как говорят умные люди. Этот и апрель месяц я еще буду в Орской крепости; напишите мне хоть строчечку, — ведь только бог святой знает, как я радуюсь, когда дойдет до меня хотя бы одно ваше слово с моей бедной родины!
Я теперь (пошли вам бог здоровья) хоть и богат бумагой, а все-таки на клочке пишу; сказано пустыня, — где я возьму, ежели потрачу, да и уделить кое-кому надо хоть по листику.
Простите, голубе сизый, что так торопливо пишу вам; во-первых — сегодня почта, а во-вторых — около десяти часов надо идти в караул!
Молюсь богу, чтоб послал здоровья Надежде Дмитриевне и радость всему дому вашему, спасибо вам, будьте здоровы и напишите хоть строчечку мне — благодарному вам
Т. Шевченку.
36. Ф. М. Лазаревскому
— 22 апреля*{594}
22 апреля [1848, Орская крепость].
Не рассердились ли вы на меня, неровен час? Или, упаси матерь божья, не забыли ли меня бесталанного, — ведь пишу, пишу вам, а вы хоть бы словечко; думал сперва, что письма мои не доходят до вас, так вот же купец, доставивший вам эту живучую «Историю» Устрялова{595}, которая и в солдатских руках не погибла, побожился мне, что без задержки вам в собственные руки отдал, а из ваших рук (также собственных) хоть бы клочок бумаги, и того не получил. Что ж это сталось с моими добрыми и верными земляками? Думаю, думаю и понять не могу, что такое! Василию Матвеевичу писал даже два раза на Миллионную улицу, а от него хоть бы слово, из Михайловской — ни звука, от вас… да, может, у вас времени нет? А если есть? Тогда грех вам великий забывать хоть и лыком шитого, а все-таки земляка вашего.
Ох, если бы так шутило мое сердце, как я это, с вами говоря, шучу. Если бы и ему, как рукам, можно было б дать клочок бумаги и перо с чернильницей, да и все. Очень хорошо было б, да только вот этим всем его не накормишь. Ему надо тоски, тяжелой, неусыпной тоски!
Ну его, эту напасть, а то еще заплачешь, ведь иногда, ей-ей, доходит до этого, самому стыдно, да ничего не сделаю с проклятущей тоской. Вернулся ли Василь из Питера? Привез ли он мне то, что я просил (потому что мне вот-вот можно будет рисовать). Пусть мне хоть словечко напишет. Напишите, бога ради, получили ли вы «Историю» Устрялова, ведь она нашлась, и я послал вам через здешнего купца. Да еще, если получили Лермонтова от Василя, [пришлите], может доведется шагать в Раим, так я там сдохну без книг. Да еще отдерите за чуб этого лодыря Левицкого{596} и поклонитесь землякам моим в Оренбурге сущим.
Будьте здоровы и не забывайте бесталанного Т. Шевченка. Напишите, будьте добры, скоренько.
37. А. И. Лизогубу
— 9 мая*{597}
9 мая 1848 г., крепость Орская.
Воистину воскрес!
Спасибо тебе, искренний мой друже, и за бумагу и за письмо твое, которое лучше бумаги. Бумага для меня теперь была очень кстати, а письмо еще больше! Потому что я нуждался в молитве и искреннем дружеском слове, и вот — оно. Я теперь веселый иду на это никудышное море Аральское. Не знаю, вернусь ли только!.. А иду, ей-богу, веселый.
Спасибо тебе еще раз за письмо; дошло оно до меня целехонькое, и в тот же самый день пришло мне разрешение рисовать{598}, а на другой день приказ в поход выступать. Беру с собой все твое снаряжение художническое; не знаю только, доведется ли рисовать!
Прости, ей-богу, некогда и сухарь съесть, а не то чтоб письмо написать как следует. Варваре Николаевне напишу уже разве что из Раима. Будешь писать ей, поблагодари за книгу Гоголя.
Адрес мой: в Крепость Орскую. Его высокоблагородию Михаилу Семеновичу Александрийскому{599}с передачею мне.
А этот человечек будет посылать мне через коменданта. Не забывай меня, единый мой! Ежели не увидимся на этом свете, так, наверно, встретимся на том. До свидания!
Искренний твой Т. Шевченко
1849
38. А. И. Макшееву{600}
— 26 марта{601}
[26 марта 1849, Раим.]
Я уже два месяца оставил свою резиденцию в Кос-Арале, почему и не могу Вам сообщить ничего нового о тамошнем житье-бытье, любезный Алексей Иванович, а о Раиме и говорить нечего — неизменяемый.
В воспоминании вашем о плавании по морю бурному Аральскому оставьте уголок для не забывающего вас
Т. Шевченка.
39. А. И. Лизогубу
— 8 ноября*{602}
Оренбург, ноября, 8, 1849.
Друже мой единый! Позавчера вернулся я из степи киргизской да с моря Аральского в Оренбург, да и расположился писать тебе. Пишу, а еще и сам хорошо не знаю, жив ли ты, здоров, ведь уже около полутора лет, как мы не обменялись с тобою ни единым словом, а за такое время много воды в море утекло. Может, и у вас кого-нибудь не стало, ведь холера, говорят, здорово-таки косила. Коли жив ты и здоров, напиши мне, друже мой, не мешкая, я тогда уже и отвечу, все как есть расскажу, как меня носило по тому морю, как я в степи этой безграничной мыкался. Все как есть расскажу, ничего не утаю. А теперь пока что поклонись от меня всему дому вашему и доброй Варваре Николаевне; скажи ей, что я жив, здоров, и если не очень счастлив, то по крайней мере — весел.
Оставайся здоров, не забывай в беде
Т. Шевченка.
На обороте: Адрес — в г. Оренбург, его благородию Карлу Ивановичу Герну, в Генеральный штаб, с передачею.
40. В. А. Репниной
— 14 ноября{603}
На днях возвратился я из киргизской степи и с Аральского моря в Оренбург. И сегодня Лазаревский сообщил мне письмо ваше, где вы именем всего дорогого просите сообщить обо мне хоть какое-нибудь известие. Добрый и единый друг мой! Обо мне никто не знал, где я прожил эти полтора года, я ни с кем не переписывался, потому что не было возможности, почта ежели и ходит через степь, то два раза в год. А мне всегда в это время не случалось бывать в укреплении. Вот причина! И да сохранит вас господь подумать, чтобы я мог забыть вас, добрая моя Варвара Николаевна. Я очень, очень часто в моем уединении вспоминал Яготин и наши кроткие и тихие беседы. Немного прошло времени, а как много изменилось, по крайней мере со мною; вы бы уже во мне не узнали прежнего глупо восторженного поэта. Нет, я теперь стал слишком благоразумен; вообразите! в продолжение почти трех лет ни одной идеи, ни одного помысла вдохновенного — проза и проза, или, лучше сказать, степь и степь! Да, Варвара Николаевна, я сам удивляюсь моему превращению, у меня теперь почти нет ни грусти, ни радости, зато есть мир душевный, моральное спокойствие до рыбьего хладнокровия. Грядущее для меня как будто не существует. Ужели постоянные несчастия могут так печально переработать человека? Да, это так. Я теперь совершенная изнанка бывшего Шевченка, и благодарю бога.
Много есть любопытного в киргизской степи и в Аральском море, но вы знаете давно, что я враг всяких описаний, и потому не описываю вам этой неисходимой пустыни. Лето проходило в море, зима в степи, в занесенной снегом джеломейке, вроде шалаша, где я, бедный художник, рисовал киргизов и между прочим нарисовал свой портрет, который вам посылаю на память обо мне, о несчастном вашем друге.
Проживая в Одессе, быть может, встретитесь с Алексеем Ивановичем Бутаковым{604}; это флотский офицер и иногда бывает в Одессе, у него в Николаеве родственники и родные; это мой друг, товарищ и командир при описании Аральского моря. Сойдитесь с ним. Благодарите его за его доброе, братское со мною обращение, он, ежели встретитесь с ним, сообщит все подробности о мне.
Прощайте, добрая моя Варвара Николаевна, кланяюсь Глафире Ивановне, князю Василию Николаевичу и всему дому вашему.
Т. Шевченко
14 ноября 1849, Оренбург.
41. А. И. Лизогубу
— 29 декабря*{605}
Оренбург, 1849, декабря, 29.
В самый сочельник сижу себе один-одинешенек в горнице и тоскую, вспоминая свою Украину и тебя, мой друже единый. Думаю: вот бог дает и праздник свой великий на радость добрым людям, а мне не с кем слова сказать. И вдруг входит в комнату добрый Герн и подает мне ваше письмо. Господи милостивый! Как я обрадовался! Будто отца родного увидел или заговорил с сестрою на чужбине! А особенно прочитав, что вас всех, как праведных, миновала кара господня, даже заплакал, — так мне хорошо стало! Вы пишете, друже мой добрый, что шлете альбом из paper torchon, — спасибо вам, шлите. А красок сухих не посылайте, — здесь масла достать нельзя, к тому же меня весной еще снова погонят в степь! Такой мой жребий отвратительный! Что ж мне вам послать, ежели у меня нет ничего; послал бы вам вид Аральского моря, так такое мерзкое, что не дай боже! Тоску еще наведет, проклятое. Еще вы пишете, друже мой единый, чтобы я ставил цену на моих будущих рисунках; большое вам спасибо! Ведь тут без денег еще хуже, чем меж евреями. Я, нарисовав кое-что, отдавал за самую низкую цену, так что же — смеются! Мне кажется, ежели бы сам Рафаэль воскрес здесь, то через неделю умер бы с голоду или нанялся бы к татарину коз пасти. Вот такие здесь люди! Шлю вам киргизского баксу, или по-нашему кобзаря. Ежели найдется добрая душа, пусть купит, сделает доброе дело, а цену я ему назначаю 50 рублей; может, дорого, так сбавьте, как знаете. Буду посылать вам все, что сделаю достойного послать, а вы уж поступайте с ним, как вам будет угодно. Еще посылаю вам этого гренадера (это я); вспоминайте меня, глядя на него, друже мой добрый! Еще вы пишете, чтобы рассказал вам, что со мной было на Аральском море два лета, — ну его, пусть не было б того ни с кем на свете! Не считая тоски, все напасти перебывали у меня, даже вши, — вспоминать противно! Адресуйте ваши письма на имя Герна, а моего имени не пишите: он будет знать по штемпелю. Будьте здоровы! Будете писать Варваре Николаевне, поклонитесь ей от меня. Всему дому вашему низенько кланяюсь.
