Готфрид Келлер - Новеллы
В вестибюле замка стояла Марианна; как домоправительница, она облеклась в старинный тирольский наряд, являвший всю пышность национальных одежд католических стран; в подмогу ей ландфогт дал красивого четырнадцатилетнего мальчика, которого он сам разыскал в окрестностях и велел одеть камеристкой, чтобы прислуживать приезжим дамам.
Часов в девять утра грянул первый пушечный выстрел, и между деревьев и живых изгородей показалась коляска, в которой сидела Фигура Лей. Как только лошади остановились у ворот, обезьянка, держа в лапе большой букет душистых роз, прыгнула на сиденье и с уморительными ужимками сунула букет Фигуре. Та, мигом разгадав загадку, взяла Кокко на руки вместе с букетом и, выходя из коляски, довольным, веселым голосом спросила Ландольта, который со шпагой на боку и шляпой под мышкой приветствовал ее и предложил ей руку:
- Что здесь у вас происходит, что означает флаг на башне, пушечные выстрелы и розы, которые дарует время?
Она была ему милее всех и ни в чем не виновата перед ним; поэтому он посвятил ее в свою тайну и доверил ей, что сегодня у него встретятся все те, кого он некогда любил. Сначала Фигура покраснела, но, после минутного раздумья, лукаво улыбнулась.
- Вы озорник и проказник, - молвила она, - берегитесь, мы распнем вас, а вашу обезьянку, singe aux roses 1, зажарим вместе с ее розами, не правда ли, Кокко, маленький ландфогт?
1 Обезьянку с розами (франц.).
Не успел Ландольт проводить ее в жилые покои, где Марианна и мнимая камеристка тотчас принялись ухаживать за ней, как снова грянули пушки и подъехали две коляски одновременно. Это прибыли Вендельгард и Саломея Капитан и Щегленок. Каждая их них уже в пути с удивлением гадала, кто едет во втором экипаже, который все время следовал той же дорогой. Каждая знала о существовании другой и о том, чем та, другая, в прошлом была для ландфогта; они обменялись быстрыми, пытливыми взглядами: но тотчас прискакала Кокко с двумя букетами, а вслед за ней появился Ландольт и, предложив одной правую, другой - левую руку, повел их в замок.
Тем временем Марианна успела присмотреться к Фигуре Лей; зная, что эта гостья ничем не грешна, она была с ней милостива и любезна; но тем ярче засверкали ее глаза, когда она увидела Саломею и Вендельгард; при появлении двух красавиц, некогда отступившихся от ландфогта, ноздри у нее раздулись, верхняя, покрытая темным пушком губа гневно задрожала, и только суровый взгляд хозяина заставил преданную служанку сдержать себя и соблюдать учтивость.
Прибывшей вскоре после них Аглае были оказаны такие же почести, как ее предшественницам; но на нее ключница посмотрела особенно испытующе, так как еще не решила, простительно ли или непростительно то, что Аглая учинила с Ландольтом, желая заручиться его помощью в беде. Однако старуха, чуть слышно поворчав, сменила гнев на милость, приняв во внимание, что Аглая все же показала себя способной любить по-настоящему и стала женой того, кому отдала первое свое чувство.
Зато Малиновку, прибытие которой возвестил последний пушечный выстрел, Марианна едва удостоила взглядом - какое дело было ей до жалкой букашки, которая сперва осмелилась заигрывать с господином лаyдфогтом, а потом вдруг смалодушничала?
Ландольт тотчас заметил, что хрупкая Малиновка, и без того оробевшая, растерявшаяся среди этих блистательных красавиц, насмерть испугалась старой гусарши; поэтому он шепотом в немногих словах попросил Фигуру принять ее под свое особое покровительство, что та сразу и сделала.
Затем начались учтивые представления и взаимные приветствия; за исключением Фигуры Лей, каждая из приглашенных красавиц пристально, со всех сторон оглядывала других, тщетно силясь понять, для чего их тут собрали; все они, разумеется, уже знали друг друга с виду и по рассказам, не говоря уже о том, что Фигура и Вендельгард были в свойстве. Но веселость и приветливость Фигуры, как и радостное настроение самого ландфогта, сразу передались всем остальным. К тому же, чтобы предупредить натянутость, вскоре был подан легкий завтрак - чай и сладкое вино с печеньем. Марианна наливала, мальчик разносил бокалы и чашки, а гостьи с любопытством рассматривали все вокруг, в особенности - мнимую молодую камеристку, вызывавшую в них кое-какие подозрения. Позавтракав, они принялись разгуливать по залу, рассматривая его убранство, а затем снова стали украдкой поглядывать друг на друга. Тем временем Ландольт учтиво и приветливо заговаривал по очереди с каждой из приглашенных, с довольным видом обводя их глазами и сравнивая между собой, пока они мало-помалу не уяснили себе положение и не догадались, что попали в ловушку. Тут они стали попеременно краснеть и улыбаться и наконец засмеялись, но не успели ни слова сказать о причине своего смеха и об открывшейся всем им тайне, так как Ландольт неожиданно умерил их веселье, торжественным тоном попросив извинения за то, что ему придется на часок заняться служебными делами и в качестве судьи решить несколько тяжб. Все они, продолжал Ландольт, касаются маловажных проступков и споров между супругами; быть может, дамам будет интересно послушать разбирательство. Дамы с благодарностью приняли это предложение, и Ландольт повел их в зал, где они, наподобие присяжных, расположились на стульях по обе стороны его судейского кресла, а писец уселся за столик, помещавшийся перед ними, на самой середине комнаты.
Сторож ввел крестьянскую чету; супруги постоянно враждовали между собой, но ландфогту до сих пор не удавалось установить, на чьей стороне вина, потому что оба жалобщика наперебой осыпали друг друга упреками и обвинениями и каждый из них нещадно поносил другого. Совсем недавно жена швырнула мужу в голову миску горячей мучной похлебки; он получил тяжелые ожоги черепа, и у него стали немилосердно лезть волосы. Стоя перед судьей, крестьянин поминутно в сильнейшей тревоге прикладывал руку к голове, но тотчас раскаивался в этом, так как всякий раз между пальцев у него оставался изрядный клок волос. Однако жена потерпевшего начисто отрицала свою вину, утверждая, что муж в приступе бешеной злобы принял миску с похлебкой за свою меховую шапку и хотел нахлобучить ее себе на голову. Стараясь, по своему обыкновению, найти правильное решение, ландфогт велел вывести женщину из комнаты и обратился к мужу со следующими словами:
- Я знаю, что обиженный - ты, что ты - Иов многострадальный, во всех этих дьявольских бесчинствах повинна твоя жена; поэтому я в будущее воскресенье прикажу посадить ее в клетку на городской площади, и ты сам будешь крутить ее на глазах у всей общины, покуда это тебе не надоест и она не утихомирится.
Но крестьянин пришел в ужас и стал умолять ландфогта отменить приговор. Хоть баба и злющая, говорил он, все же она как-никак его жена, ему не пристало таким манером выставлять ее на позорище; он покорнейше просит господина ландфогта крепко отчитать ее и этим ограничиться.
Тогда ландфогт приказал удалить мужа и снова привести жену.
- Муж ваш, - сказал он ей, - судя по всему, негодяй и сам себе ошпарил голову, чтобы погубить вас. Этим неслыханным злодейством он заслужил примерную кару, которую вы сами должны привести в исполнение. В воскресенье мы засадим его в крутильную клетку на городской площади, и вы можете крутить его на глазах у всех, сколько вашей душе угодно.
Услышав это, жена подпрыгнула от радости, поблагодарила господина ландфогта за мудрое решение и поклялась, что будет крутить мужа изо всех сил и не остановится, покуда не вытрясет из него душу.
- Теперь мы видим, в ком сидит дьявол, - сказал ландфогт и приговорил злую бабу к трехдневному заключению в башне, на хлебе и воде. Она обвела зал яростным взглядом и, увидя по обе стороны от себя испуганно смотревших на нее нарядных женщин с букетами роз, быстро, прежде чем ее взяли под стражу, показала им всем язык.
Затем появилась супружеская чета до крайности изможденного вида; они непрестанно грызлись между собой, сами не зная почему. Истинная причина несчастья заключалась в том, что муж и жена с первого дня ни разу толком не поговорили между собой, не высказали друг другу, что у каждого из них на душе, - а это, в свою очередь, объяснялось полным отсутствием у обоих той внешней привлекательности, которая позволяет найти почву для примирения. Муж, занимавшийся портняжным ремеслом, воображал, что обладает высокоразвитым чувством справедливости, и, орудуя иглой, в то время как другие портные мурлычут песенку или придумывают веселые проказы, без устали размышлял о своей правоте. Жена возделывала принадлежавший им клочок земли и, работая в поде, давала себе слово при следующей ссоре ни за что не уступить мужу; а так как оба были трудолюбивы, то ссориться они могли разве что за едой. Но и это время им не удавалось использовать как следует, потому что с самого начала перепалки они попадали своими тщательно заостренными стрелами мимо цели и увязали в неведомых им самим трясинах, где сражаться по правилам военного искусства уже было невозможно и голос замирал от бессильной ярости. При таком образе жизни пища не шла им впрок, они казались олицетворением бедствий и злосчастья, хотя, как уже сказано, все злосчастье их заключалось в том, что они были так бедны привлекательностью и поэтому беднее последнего нищего. Накануне муж дошел до такого исступления, что за едой вскочил с места и хотел уйти из-за стола. Но пуговицей жилета он зацепил дырявую скатерть и стащил ее на пол вместе с овсяным супом, миской капусты и тарелками. Жена подумала, что он учинил это безобразие нарочно, а портной, которого вдруг осенила блестящая мысль, твердо решил не разубеждать ее, думая этим упрочить свой авторитет и показать свою силу. Жена, со своей стороны, не намерена была дать ему потачку и пожаловалась на него ландфогту.
