Хулио Кортасар - Счастливчики
— В этой незатейливой обстановке, — сказала Клаудиа, беря его под руку и едва заметно привлекая к себе. — Бедный мой Габриэль, со вчерашнего дня вы только и делаете, что отравляете себе жизнь. Но не за тем же мы отправились на «Малькольме».
— Не затем, — сказал Медрано, прикрывая глаза, чтобы лучше ощутить легкое пожатие ее руки. — Конечно, не за тем.
— Янсен? — спросил Рауль.
— Нет, Колосс, — сказал Лопес, и оба захохотали.
Раулю забавно было встретить его в коридоре по правому борту, в то время как его каюта находилась на другой стороне. «Ходит кругами, бедняга, караулит нечаянную встречу и прочее, и прочее. О, влюбленный страж, pervigilium veneris[76]! Право же, этот парень достоин плавок получше качеством…»
— Подождите секунду, — сказал он, не зная, достоин ли похвалы за свое сострадание. — Наш атомный вихрь собирался пойти со мною, но, видно, ищет, куда задевала свою помаду или тапочки.
— А, хорошо, — сказал Лопес, притворяясь безразличным.
Прислонясь к переборке, они продолжали разговаривать. Показался Лусио, тоже в плавках, поздоровался и проследовал дальше.
— Настроены вы снова броситься в атаку, пойти на штурм? — спросил Рауль.
— Не очень; после вчерашней неудачи… Но, думаю, продолжить следует. Если только парнишка Трехо нас не обскачет…
— Сомневаюсь, — сказал Рауль, искоса глянув на Лопеса. — Если он при каждой вылазке будет набираться, как вчера… Нельзя спускаться в Аид к Плутону душам незакаленным, учит нас мифология.
— Несчастный парнишка наверняка хотел поквитаться.
— Поквитаться с кем?
— Вчера мы отставили его, и, думаю, ему это не понравилось. Я его немножко знаю, как вам известно, я преподаю у них в школе; характер у него, по-моему, непростой. В этом возрасте все хотят быть взрослыми, и с полным основанием, только вот средства, какими они пользуются, и возможности, какими обладают, могут сыграть с ними злую шутку.
«Какого черта ты мне рассказываешь о нем? — подумал Рауль, согласно кивая. — Нюх у тебя замечательный, видишь насквозь. И парень ты симпатичный». Он церемонно склонился перед Паулой, стоявшей в дверях каюты, и снова поглядел на Лопеса, чувствовавшего себя неловко в купальных трусах. Паула — в противоположность вчерашнему красному бикини — на этот раз надела черный, довольно строгий купальник.
— Доброе утро, Лопес, — сказала она беззаботно. — И ты, Рауль, полезешь в воду? Мы все там не поместимся.
— Умрем героями, — сказал Рауль и пошел впереди. — Мать моя, да все уже в сборе, осталось только втиснуться сюда дону Гало вместе со всеми его колесами.
На трапе левого борта показался Фелипе, следом за ним — Беба, у перил она приняла элегантную позу и окинула взглядом бассейн и всю палубу. С Фелипе здоровались, махали ему рукой, и он отвечал, немного робея от мысли, как, должно быть, они судачили насчет его странного недомогания. Но когда Паула и Рауль весело заговорили с ним как ни в чем не бывало и оба — а за ними Лопес и Лусио — прыгнули в воду, он снова почувствовал себя уверенно и подхватил игру. Вода бассейна смыла остатки похмелья.
— По-моему, тебе лучше, — сказал Рауль.
— Да, все прошло.
— Берегись солнца, сегодня опять припекает. А у тебя и так все плечи сожжены.
— А, ерунда.
— Мазь помогла?
— Да, по-моему, помогла, — сказал Фелипе. — Как нехорошо вчера получилось. Вы меня извините, я прямо у вас в каюте — с катушек долой… Мне было стыдно, но ничего не мог поделать.
— Чепуха, — сказал Рауль. — С каждым может случиться. Я один раз наблевал на ковер своей тетушки Магды, да не почиет она в бозе; многие потом говорили, что ковер стал даже лучше, но, должен сказать, тетушка Магда большой любовью в нашей семье не пользовалась.
Фелипе улыбнулся, хотя и не очень понял, о чем речь. Он был рад, что они снова друзья, потому что с ним одним только и можно говорить на этом пароходе. Жалко, что Паула с ним, а не с Медрано или с Лопесом. Он хотел бы и дальше разговаривать с Раулем, но увидел ноги Паулы, свешивавшиеся за борт бассейна, и ему до смерти захотелось сесть с нею рядом и узнать, что она думает о его вчерашнем недуге.
— Сегодня попробовал трубку, — неуклюже сказал Фелипе. — Потрясающая, а табак…
— Получше того, что ты курил вчера, я думаю, — сказал Рауль.
— Вчера? A-а, вы имеете в виду…
Никто не мог их слышать, семейство Пресутти шумно отдыхало на другом краю бассейна. Рауль приблизился к Фелипе, прижавшемуся к брезентовой стенке.
— Почему ты пошел один? Ты можешь ходить куда угодно, дело не в этом. Но у меня такое ощущение, что там, внизу, не совсем безопасно.
— А что может со мной случиться?
— Возможно, и ничего. Кого ты там видел?
— Этого… — Он чуть не сказал «Боба», но не сказал. — Одного из этих типов.
— Которого, того, что помоложе? — спросил Рауль, прекрасно зная, кого именно.
— Да, его.
К ним подплыл Лусио, обдал их брызгами. Рауль сделал знак, которого Фелипе не понял, лег на спину и поплыл в другой конец бассейна, где резвились Атилио с Нелли. Сказал какую-то любезность Нелли, которая смотрела на него с робким восхищением, и вместе с Мохнатым принялся обучать ее держаться на спине. Фелипе немного посмотрел на них, что-то вяло ответил Лусио и наконец вскарабкался на край бассейна и сел рядом с Паулой, та сидела с закрытыми глазами, обернувшись к солнцу.
— Угадайте, кто я.
— По голосу — симпатичный молодой человек, — сказала Паула. — Надеюсь, что вас зовут не Алехандро, потому что солнце великолепно.
— Алехандро? — сказал учащийся Трехо, у которого нули по истории Древней Греции сияли в нескольких четвертях.
— Да, Алехандро, Искандер, или Александр, если угодно. Привет, Фелипе. Ну конечно же, вы — отец Александра. Рауль, иди сюда скорее и послушай, это замечательно! Не хватает только, чтобы официант принес нам македонский салат.
Фелипе пропустил мимо ушей невразумительный пассаж и занялся полезным делом — достал из кармашка плавок нейлоновую расческу и взбил кок, как положено. А потом вытянулся, подставив тело ласковым лучам солнца, пока еще не слишком сильного.
— Прошло похмелье? — спросила Паула, снова закрывая глаза.
— Какое похмелье? — испугался Фелипе. — Я перегрелся на солнце. А все думают, что я литр виски вылакал. Знаете, один раз с ребятами, когда праздновали окончание школьного года… — На свет божий была извлечена история о том, как несколько молодых людей свалились под стол в ресторане «Электра», а сам Фелипе возвратился домой в три часа утра свежий как огурчик, несмотря на два «чинзано» с «биттером», вино и еще какой-то сладкий ликер, он не помнил его названия.
— Какой выносливый! — сказала Паула. — Что же на этот раз так скис?
— Да это не от выпивки, говорю вам, просто я днем перегрелся на солнце. Вы тоже порядком подгорели, — добавил он, ища выхода. — Но вам идет, у вас плечи красивые.
— Правда?
— Правда изумительные. Вам, наверное, много раз это говорили.
«Бедняга, — думала Паула, не открывая глаз. — Бедняга». И относилось это не к Фелипе. Она думала о цене, которую кое-кому придется заплатить за мечту, и будет снова смерть в Венеции, и жизнь после смерти, a sadder but not a wiser man[77]… Подумать только, даже у ребенка, у Хорхе, есть что сказать, куча забавных и даже тонких наблюдений. А у этого — один кок и непомерная кичливость… «Они — как прекрасные изваяния, и беда в том, что они и есть изваяния, истуканы — и снаружи, и внутри». Она догадывалась, что творится сейчас с Лопесом, одиноким, сердитым. Пора заключать мир с Ямайкой Джоном, бедняга, наверняка убежден, что Фелипе говорит ей что-нибудь эдакое, а она млеет от галантных (вернее — галантерейных) слов юнца Трехо. «А что было бы, доведи я его до постели? Красный как рак, не знал бы, как себя вести, что делать… Нет, что делать, он наверняка знал бы, а вот как себя вести до и после, то есть самое важное… Бедняжка, пришлось бы его всему обучать… как интересно, мальчика из „Le Ble en Herbe“ тоже звали Фелипе… Нет, нет, хватит. Надо рассказать Ямайке Джону о себе все, как только у него пройдет желание свернуть мне шею…»
Ямайка Джон рассматривал волоски на своих щиколотках. Он мог бы, даже не стараясь говорить громко, со своего места беседовать с Паулой теперь, когда семейство Пресутти вышло из воды и наступила тишина, которую прерывал лишь далекий смех Хорхе. Но он попросил сигарету у Медрано и закурил, уставясь на воду, где облако безуспешно силилось не потерять формы груши вильямс. Ему вспомнился сон, который привиделся под утро и, видимо, повлиял на его настроение. Иногда ему снились подобные вещи; на этот раз во сне он видел друга, которого назначили министром, а он присутствовал на церемонии присяги. Все было хорошо, и друг был замечательным парнем, а он все равно отчего-то чувствовал себя несчастливым, мол, любой может стать министром, а он — нет. В другие разы ему снилась свадьба того же самого друга, женившегося на богатой, так что были и яхты, и Восточный экспресс, и самолеты; и каждый раз он просыпался с тягостным чувством, пока душ не ставил все на свои места. «У меня же нет комплекса неполноценности, — подумал он. — А во сне я всегда несчастливец». Он пытался честно допросить себя: разве он не доволен жизнью или его не удовлетворяет работа, не нравится дом (который в действительности не был его домом, но жить постояльцем у сестры — более чем удовлетворительное решение проблемы), его подруги, имевшиеся в данный момент или в данном семестре? Беда в том, что нам вбили в голову, будто правда — в снах, а все, возможно, как раз наоборот, и я порчу себе кровь из-за глупостей. Под таким солнцем, да в таком плавании — надо быть идиотом, чтобы так терзаться.
