Уильям Голдинг - Зримая тьма
— Где Рут?
— А где Эдвина?
И снова молчание. Его прервал Сим:
— Это Педигри!
— Знаю.
— Это все Педигри. Они из-за него не придут. Даже Рут.
— Ну да. Да. Знаешь, если бы не это, Эдвина бы обязательно пришла.
— И Рут тоже.
— В сущности, она женщина широких взглядов, сам знаешь. Вот только Педигри…
— Рут — поистине самый доброжелательный человек из всех, кого я знаю. Доброжелательный в истинном смысле, в христианском смысле.
— Конечно. Понимаешь, это все из-за истории с детскими колясками. Такая жестокость по отношению к молодым матерям! Изощренная психологическая пытка. Эдвина так глубоко этим прониклась! Однажды заявила, что кастрировала бы его собственными руками, если бы поймала на месте преступления.
— Не говорила она «на месте преступления»!
— Она сказала — при совершении насилия над ребенком. Похищение коляски с ребенком может рассматриваться как насилие.
— Я думал, она имела в виду…
— Нет, нет. Об этом она не стала бы говорить, верно? Я хочу сказать, у нее обширный и глубокий жизненный опыт, но есть такие вещи…
— Я помню, когда она говорила о кастрации, Рут ее поддержала. С жаром.
Эдвин взглянул на часы.
— Слегка запаздывают. Может, пойдем наверх?
— Иди, я — за тобой.
Они осторожно сошли с лестницы и направились, почти на цыпочках, по садовой дорожке на двор у конюшни. Прежде чем ступить на лестницу, Эдвин включил свет; в комнате над их головами послышалось внезапное, испуганное движение. Сим, добравшись до верхней площадки, ожидал увидеть Педигри, но это оказалась Софи. Она стояла возле дивана, на котором только что сидела, бледная, как он сразу заметил, и напряженная. Эдвин тут же рассыпался в извинениях:
— Моя милая Софи, как я рад! Как поживаете? Сидите в темноте? Боже мой, так неловко получилось… Понимаете, ваш отец, он разрешил нам…
Девушка подняла руку к кудрям на затылке, снова ее опустила. На ней была белая водолазка с надписью «Купи меня» спереди, а под водолазкой, — подумал Сим, — ничего нет, совсем ничего, так что…
— Мы пойдем, Софи, дорогая. Ваш отец, должно быть, ошибся. Он сказал, что мы можем проводить в этой комнате собрания… Ох, как глупо! Я имею в виду — это глупо звучит, и разумеется, вы не захотели бы…
Потом повисло молчание: все трое продолжали стоять. Единственная лампочка без абажура рисовала под носом у каждого черную тень. Даже Софи выглядела уродливой, огромной, с черными глазницами и гитлеровскими усиками тени над верхней губой, куда не добрался свет. Водолазка, джинсы, шлепанцы и, вроде бы, какая-то шляпка? Да, вязаная кепка на затылке, теряющаяся в кудрях.
Софи перевела взгляд с мужчин на пластиковые мешки, прислоненные друг к другу на краю дивана. Опять прикоснулась к волосам, облизала губы и снова посмотрела на Эдвина.
— Собрание? Вы говорили о каком-то собрании…
— Просто глупая ошибка. Это все ваш отец, моя дорогая. Сим, как ты думаешь, не водил ли он нас за нос? «Подкалывал нас» — наверно, вы бы так выразились, Софи, согласно моим последним изысканиям. Но вы, конечно, приехали, чтобы пожить дома. Мы пойдем в холл и перехватим остальных.
— Нет, нет! Папа не ошибся. Видите ли, я как раз ухожу. Уже свет выключила. Можете располагаться, хозяйничайте тут без меня. Постойте… одну секунду…
Она быстро пересекла комнату, включила настольную лампу под окошком — настольную лампу под розовым абажуром с бахромой. Потом погасила голую лампочку под потолком, и ужасные тени стерлись с ее лица, сменившись розоватым, исходящим снизу сиянием; она одарила их улыбкой.
— Ну вот! Уже лучше! А то этот ужасный верхний свет! Тони называла его… Ох, я очень рада вас видеть! Значит, у вас здесь будет собрание, да? Чувствуйте себя как дома.
— Вы не заберете свои… свои сумки?
— Эти? А, нет! Я все оставляю! Да-да, все! Даже представить себе не можете, как я не хочу сегодня таскаться с этим барахлом. Такая морока! Сейчас только уберу их подальше, чтобы они вам не мешали…
Сим изумленно смотрел на ее лицо в розовом сиянии, и не мог поверить, что эта улыбка обязана своим появлением лампе. Софи была страшно возбуждена — ну вот, еще и глаза блестят, словно фосфоресцируют, — и, казалось, захвачена… захвачена какой-то идеей. Его разум сразу же пришел к очевидному, тоскливому выводу. Секс, разумеется. Свидание. Расстроенное. По-настоящему благородным, чутким поступком было бы…
Но Эдвин никак не умолкал.
— Тогда оревуар, Софи, дорогая. Показывайтесь иногда, хорошо? Или давайте о себе знать.
— Да-да. Постараюсь.
Она взяла свою сумку, повесила на плечо, скользнула к двери.
— Передайте привет миссис Белл, ладно? И миссис Гудчайлд.
Сверкнула улыбка, и девушка ушла вниз по лестнице, оставив розоватое сияние, чувственное и пустое. Они услышали, как открылась дверь, выходящая к каналу, потом закрылась. Сим прочистил горло, плюхнулся на один из стульев возле стола и огляделся.
— Думаю, именно это называется «розовый бордельный свет».
— Никогда не слышал. Нет.
Эдвин тоже сел. Они немного помолчали. Сим рассматривал картонную коробку, стоявшую под другим окошком. Насколько он видел, она была набита банками консервов. Сверху лежал моток веревки.
Эдвин тоже обратил внимание.
— Должно быть, собиралась на пикник. Надеюсь, мы не…
— Конечно, нет. Наверняка у нее есть молодой человек. В сущности…
— Эдвина видела ее с двумя молодыми людьми. В разное время, естественно.
— Я видел одного и решил, что он староват для нее.
— Эдвина говорила, будто ей показалось, что у него вид женатого человека. Второй, по ее словам, моложе, намного более подходящий. Само собой, Эдвина — не из тех, кто станет распускать сплетни, но она заявила, что не может не замечать того, что творится у нее под носом.
— Грустно. Мне от этого становится грустно.
— Да ты просто старый моралист, Сим! Зануда.
— Мне становится грустно, потому что я не молод и у меня нет двух молодых мужчин. То есть — двух молодых женщин.
Снова наступила тишина. Взглянув на Эдвина, Сим увидел, что женственная лампа одарила его хрупкостью и улыбчивостью, которыми он не обладал. Возможно, меня тоже. И вот мы с печалью в душе и с улыбками, нарисованными на лицах, ждем, ждем, ждем…
— Как они опаздывают. Эдвин ответил рассеянно:
— «Тормозят», как нынче выражаются.
Он бросил быстрый взгляд на Сима. В розовом сиянии словно начало сгущаться напряжение.
— Я хочу сказать, такие словечки невольно слышишь. Ребята в школе говорят, и потом, когда читаешь…
— «Обломались». Это не американизм?
— Поверить невозможно, что вытворяют с языком, правда? Даже по телевизору.
Снова молчание. Потом:
— Эдвин, нам нужен еще один стул. Нас же четверо.
— В прошлый раз здесь было четыре стула. Где он?
Эдвин встал и принялся бродить по комнате, вглядываясь в углы, словно четвертый стул не пропал, а просто стал менее заметным и его можно отыскать, если смотреть внимательно.
— В этом шкафу они хранили игрушки. Помню, когда мы с Эдвиной приходили на чай, они показали нам всех своих кукол — и у всех были необычные имена и истории… Знаешь, Сим, в этих девочках есть проблеск гениальности. Творческое начало. Я имею в виду не просто интеллект. Настоящее, драгоценное творческое начало. Интересно, их куклы до сих пор…
Он протянул руку и открыл дверцу шкафа.
— Как странно!
— Что странного в том, что в шкафу хранятся куклы?
— Ничего. Но…
Четвертый стул стоял в центре шкафа, сиденьем вперед. К нему были привязаны веревки — к спинке и к ножкам. Конец каждой веревки был аккуратно заплавлен, чтобы не расплетался.
— Однако!
Эдвин закрыл дверцу, вернулся, взялся за стол.
— Сим, помоги мне, пожалуйста. Придется четвертого посадить на диван. Хотя, должен сказать, это как-то не очень годится для сеанса, правда? Все это напоминает мне кукольное чаепитие. Я же тебе о нем рассказывал, да?
— Да.
— Бог знает, зачем ей понадобился этот стул, веревки и прочее.
— Эдвин…
— Да?
— Слушай внимательно, пока другие не пришли. Понимаешь, мы залезли туда, куда не надо. Мы не должны были видеть этот стул.
— Что плохого…
— Слушай. Это секс. Не понимаешь? Мазохизм. Сексуальные игры, тайные и… постыдные.
— Боже мой!
— Пока не пришли остальные… Это самое меньшее, что я — мы — можем сделать. Мы, ты и я, никогда, никогда, никогда не должны проговориться, никогда ни единого слова… Вспомни, как она испугалась, когда мы включили свет и когда потом увидела, кто пришел, — она сидела в темноте, кого-то ожидая, или, может быть, подготавливая все к его приходу… А теперь у нее в голове одна мысль: «О Боже, прошу тебя, пусть им не придет в голову открывать этот шкаф…»
