Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна

Вы сами можете догадаться, как он спал в ту ночь и какие видел сны.

Глава VII Дилеммы и решения Гарри Иста

Вечеря Тайная присутствует во всём,Что делим мы с другим, не просто отдаём.Не полон дар без нашего участья,Но, разделив его, мы станем дара частью.Кто, хлеб свой разделив, голодного насытил,Троих тот накормил, и третьим был Спаситель.

На следующее утро, после завтрака, Том, Ист и Гаувер встретились, как обычно, чтобы вместе готовиться ко второму уроку. Том размышлял, как бы предложить остальным отказаться от шпаргалки, и не нашёл ничего лучшего (так как ничего лучшего просто не бывает), чем просто рассказать им, что случилось; как он ходил навестить Артура, и как Артур говорил с ним об этом, и что именно он говорил; и что лично он больше пользоваться шпаргалками не собирается. Будучи не вполне уверен в своей позиции, он заговорил в патетическом и высокопарном тоне, что «они учили уроки вместе в течение стольких лет, и ему очень не хочется, чтобы это прекратилось, и он надеется, что, даже если они не присоединятся к нему, то, по крайней мере, останутся друзьями и смогут уважать мотивы друг друга, но…»

Но тут его перебили двое других, слушавших с разинутыми ртами:

— Чушь собачья! — закричал Гаувер. — Ист, давай сюда подстрочник и ищи место.

— Эх, Томми, Томми, — сказал Ист, делая, как было велено, — вот до чего дошло! Я так и знал, что Артур погубит тебя когда-нибудь, а ты — меня. И вот этот час настал, — и он сделал скорбное лицо.

— Не знаю, как начет гибели, — ответил Том, — зато знаю, что, если бы не он, нас с тобой давно бы уже отсюда выставили. И ты знаешь это не хуже меня.

— До того, как он пришёл, мы с тобой действительно были не подарки, я признаю это. Но эта его новая фантазия не лезет ни в какие ворота.

— Давай попробуем, Гарри; ты ведь знаешь, как часто он оказывался прав, а мы — не правы.

— Эй, вы двое, хватит трепаться про этого юного педанта, — вмешался Гаувер. — Он, конечно, великий всезнайка, что и говорить, но у нас мало времени, мне в полдесятого нужно быть во дворе для игры в мяч!

— Слушай, Гаувер, — просительно сказал Том, — будь другом, давай попробуем, может, получится и без шпаргалки.

— Что?! В этом хоре? Да мы и десяти строчек не переведём!

— Слушай, Том, — закричал Ист, которому пришла в голову новая идея, — помнишь, когда мы были в старшем четвёртом, старый Момус[146] поймал меня, когда я переводил со шпаргалки? Я вырвал лист и вложил его себе в книгу, а он взял и вывалился прямо на пол, меня ещё за это высекли?

— Конечно, отлично помню.

— Так вот, когда Доктор высек меня, он сам сказал, что это не за то, что я пользовался переводом, а за то, что принёс его в класс и пользовался им на уроке, хотя до этого ни слова не учил. Он сказал, что нет ничего страшного в том, чтобы посмотреть перевод, если не можешь понять трудное место, и если до этого ты сделал всё, что мог, чтобы перевести его самостоятельно.

— Правда? — сказал Том. — Тогда Артур, наверное, не прав.

— Конечно, не прав, зануда несчастный, — сказал Гаувер. — Мы будем пользоваться шпаргалкой, только если не сможем обойтись без неё. Давай, Ист.

На том и порешили: Том был доволен тем, что сделал своё признание, и при этом не совсем лишился своего старого и преданного друга — шпаргалки.

Ребята взялись за дело как обычно, переводя по предложению по очереди, и шпаргалка передавалась по кругу тому, чья очередь была переводить. Том не мог, конечно, против этого возражать, ведь она лежала на столе просто на случай, если предложение окажется слишком трудным для переводящего. Но нужно признать, что Гаувер и Ист не делали особенно грандиозных усилий, чтобы справиться с предложением без её помощи. Зато Том набрасывался на своё предложение с поистине геройской отвагой и, преисполнясь возвышенных чувств, искал форму именительного падежа и глагол и яростно рылся в словаре в поисках каждого трудного слова. В конце концов, Гаувер, который твёрдо решил не опоздать на игру в мяч, потихоньку заглядывал в шпаргалку и говорил:

— Тебе не кажется, что здесь значение такое-то?

Или:

— Я думаю, Браун, здесь надо перевести так …

И, поскольку Том не видел возможности пропускать эти замечания мимо ушей, приготовление урока шло с той же скоростью, что и обычно, и Гаувер смог отправиться во двор за пять минут до назначенного срока.

Когда Том и Ист остались одни, они с минуту смотрели друг на друга: Том озадаченно, а Ист — с трудом удерживаясь от смеха. Наконец, он не выдержал и расхохотался.

— Ну, Том, — сказал Ист, понемногу приходя в себя, — у меня больше нет возражений против нового метода. Он ничем не хуже старого, кроме того, у него есть одно преимущество — он даёт возможность чувствовать себя добродетельным и свысока смотреть на своих ближних.

Том почесал в затылке.

— Я совсем запутался, — сказал он. — Вы вдвоём сбили меня с толку. По-моему, мы и одного предложения не попробовали перевести как следует. А ты точно помнишь, что Доктор тебе говорил?

— Да. И могу поклясться, что сегодня я не мог ни одного предложения перевести самостоятельно. Да и никогда не могу. Я в самом деле не помню, — медленно и с чувством сказал Ист, — чтобы мне в этом полугодии попалось хотя бы одно латинское или греческое предложение, которое я смог бы вот так взять и перевести без посторонней помощи. А посему считаю, что само Провидение позаботилось о том, чтобы у нас были шпаргалки.

— Вот бы узнать, сколько нужно пытаться перевести предложение без шпаргалки, — задумчиво сказал Том. — Вообще-то я думаю, что, если посмотрел в словаре все слова, которых не знаешь, и всё равно не выходит, — этого уже достаточно.

— Конечно, Томми, — сказал Ист как будто бы серьёзно, но с весёлым блеском в глазах. — Кроме того, твоя новая доктрина, старина, — добавил он, — если как следует разобраться, подрывает самые основы школьной морали. Ты призываешь отказаться от взаимовыручки и братской любви, то есть, говоря вульгарным языком, от передачи шпаргалок, а я считаю это одной из наивысших наших добродетелей. Ведь вряд ли есть разница между использованием подстрочника из книги и подстрочника, переведённого товарищем. Чёрт побери, Том, если ты собираешься лишить своих школьных товарищей возможности проявлять христианское милосердие и быть добрыми самаритянами,[147] я просто умываю руки!

— Не надо этим шутить, Гарри. Не так-то просто разобраться, как нужно поступать. Намного труднее, чем казалось мне вчера. Конечно, во всем есть свои плюсы и минусы, но всё же ты не сможешь доказать, что мы имеем право пользоваться сборниками вулгусов и старыми тетрадками.

— Пожалуйста, Гарри, хватит шуток. Я серьёзно.

— А кроме того, разве наш долг не заботиться о благополучии ближних больше, чем о нашем собственном, и в первую очередь — о благополучии наших учителей? Представь, как они просматривают вулгус, который уже неоднократно и заботливо проверялся и ими, и другими, и который навевает на них сладкие воспоминания, как будто что-то подобное они где-то уже встречали — возможно, ещё до своего рождения… А теперь представь, как им придётся исправлять наши с тобой ошибки, одну чудовищнее другой, так что на вулгусе живого места не останется. Неужели ты настолько жесток, что способен лишить старину Момуса удовольствия снова встретиться с “O genus humanum” и сидеть, озадаченно разглядывая его сквозь очки, а потом с улыбкой поставить за него три лишних балла — просто ради старого знакомства, как я полагаю?

— Ладно, — сказал Том, раздражаясь настолько, насколько он вообще был к этому способен, — очень досадно, что, когда человек пытается поступать так, как должен, его лучшие друзья только зубоскалят и пытаются сбить его с толку.

Он взял свои книги под мышку, надел шляпу и собирался отправиться во двор, чтобы там в одиночестве предаться размышлениям о вероломстве дружбы.

— Не будь ослом, Том, — сказал Ист, хватая его за руку, — ты же меня знаешь — я лаю, но не кусаюсь. Если уж ты оседлал своего нового конька, то будь готов к тому, что кто-нибудь попробует пощекотать его под хвостом пучком крапивы, чтобы он тебя сбросил, особенно если все, кроме тебя, ходят пешком. А теперь садись и давай обсудим это снова. Я буду совершенно серьёзен.

Тогда Том снова уселся на стол и пустился в красноречивые рассуждения о правильности и преимуществах нового метода, в соответствии со своей всегдашней привычкой браться за что-то новое с таким жаром, как будто от этого зависела его жизнь, и ругал, как мог, старый метод, называя его и трусливым, и лживым, и подлым, и недостойным джентльмена, и Бог знает как ещё. «Во Том даёт, — подумал Ист, хотя и не сказал этого вслух, — особенно если учесть, что на него самого это озарение снизошло не далее как вчера вечером.»