Петру Думитриу - Буревестник
Все эти мысли так измучили Прикопа, что он не выдержал и отчасти поделился ими с Прециосу. Тот покровительственно рассмеялся, в восторге от того, что ему хоть раз удалось показать свое превосходство над Даниловым.
— Пустое мелешь, Прикоп, — сказал он. — Сопляк твой Жора, больше ничего. Со мной вздумал тягаться! Покажу я ему, как со мной инструктора корчить! И ты хорош — баба, а не моряк!
Но Прикоп не мог успокоиться. К тому же, он чувствовал, что многие начали относиться к нему иначе. Конечно, не все: Лае, буфетчик и еще двое-трое из присных ему не изменили. Но Николау был с ним сух и резок, а боцман Мариникэ несколько раз позволил себе противоречить ему. Что касается Продана, то он и вовсе не скрывал своего несогласия со всем тем, что делали Прециосу и Прикоп. Все решения в бюро парторганизации принимались ими вдвоем — против мнения Продана.
Однажды Прикопу пришлось услышать про себя такие вещи, которые привели его в полное смятение. Это было после обеда. Солнце сильно припекало; в море был полный штиль; стаи чаек плавали вокруг парохода, как домашние утки, глотая красные, розовые, коричневые кусочки рыбьих потрохов, непрестанно выкачиваемых насосами из консервного завода, откуда неслись запахи жареной рыбы и рыбьего жира. Голубой, пронизанный солнечными лучами прозрачный воздух дрожал, сливаясь на горизонте с не менее голубой и прозрачной водой. Прикоп, устроившись на люке, закусил хлебом с луком и лег отдохнуть под большой свежевыкрашенной и покрытой парусиновым чехлом спасательной шлюпкой, которая, как была установлена в 1902 году у левого борта, так и простояла там без употребления полвека с уложенными в ней веслами и мачтой. Прикоп, выбрав это укромное, защищенное от ветра место, растянулся на животе, подложил руки под голову и закрыл глаза. Солнце немилосердно жарило ему затылок.
Прикоп ненавидел Адама. Ненавидел его особенно потому, что Жора был сильнее его, всегда был сильнее его и нагрянул теперь как снег на голову, — когда Прикоп меньше всего о нем думал, почти забыл про него, считая, что его давно нет в живых. Он был сильнее его, он пришел с правом проверять его, Прикопа, с правом судить его, дать оценку его деятельности, сказать про него, хорош он или плох. И кто же? Адам Жора, бывший босяк, которого он, Прикоп, упек когда-то в тюрьму, шепнув о нем несколько слов старику! Адам Жора, у которого они, Даниловы, отняли свободу, любимую женщину — все. И вот теперь воскресший из мертвых Жора появляется инструктором на «Октябрьской звезде»! Это было невыносимо, нужно было во что бы то ни стало с ним расправиться. «Но для этого, — думал Прикоп, — нужно действовать обдуманно, по заранее выработанному плану, который должен был — Прикоп сам еще не знал как — привести в конце концов к изгнанию Адама с судна, если можно, — с привлечением к партийной ответственности. А еще лучше, если удастся подвести его под суд и снова упрятать в тюрьму. Весь вопрос — как? Подсунуть ему разве девчонку с завода и потом захлопать их где-нибудь при свидетелях? Или свести их с Прециосу с расчетом, что тот втянет Адама в какую-нибудь грязную историю, в какой-нибудь пьяный скандал, после которого их обоих посадят в тюрьму?..»
Лежать на припеке было жарко, кровь приливала в голову. Откуда-то слышались негромкие голоса. Прикоп потянулся и глянул вниз через планшир. Сидя на подвесных беседках несколько матросов красило бортовую обшивку парохода. Прямо под ним, в некотором отдалении от других, находились боцман Мариникэ и Продан. Плечи и лица у обоих были изрядно вымазаны краской. У Продана были зеленые усы — он утер себе нос выпачканной в краску ладонью. Сейчас они отдыхали. Продан сращивал свободный конец троса, которым он был привязан, расправляя толстые, как палец, пеньковые пряди, сплетая их и стягивая, а Мариникэ смотрел на белый трос, почти такой же толстый, как его рука, и тихо говорил товарищу:
— Я, Продан, понимаю свой партийный долг иначе — не так, как ты.
Боцман был маленьким, сухопарым, мускулистым, начинающим седеть человечком. Не отводя от троса своих спокойных, серых, как сталь, глаз, он продолжал:
— Тебе это и другие говорили: и механики, и рыбаки. Хотя бы Лука Георге или тот паренек из Емельяновой бригады. Мы тебе верим. Однако если ты будешь молчать, то и нашему доверию настанет конец. Ну-ка, подержи трос — посмотрим.
Оба изо всех сил потянули трос — он оказался мастерски сращенным, как и следовало ожидать от такого опытного моряка, как Продан, который принялся теперь укладывать его в бухту. Боцман, не отводя от него глаз, достал из кармана трубку, кисет с табаком и закурил. Продан упорно молчал. Мариникэ сплюнул в воду:
— С инструктором новым говорил? — спросил он.
— Вот что, товарищ боцман… — начал Продан.
Оба собеседника были старыми матросами, которые много плавали в разных морях, на разных судах, под разными флагами. Подружились они давно, но так как Мариникэ был боцманом, а Продан считал, что каждый должен знать свое место на судне, и, так как дядя Мариникэ был гораздо старше рулевого, Продан, несмотря на дружбу, называл его не иначе, как «товарищ боцман»…
— Вот что, товарищ боцман, — продолжал он, — ты, конечно, прав и хорошо сделал, что мне сказал.
— Тебя критиковать — мой долг, — спокойно заметил боцман.
— Правильно. Если бы каждый на этом судне знал свой долг, было бы куда лучше, — пробормотал Продан.
— Твой долг — принимать к сведению то, что говорит первичная организация.
— Правильно. Это обязан делать Прециосу, ну потом, конечно, и я.
— Прециосу этого делать не желает. Так, по крайней мере, делай ты.
Он говорил тихо, отрывисто, крепко зажав трубку в зубах и не отрывая глаз от моря.
— Ну сказал и хватит, — ответил Продан. — Если кто-нибудь выступит, я поддержу.
Боцман затянулся, выпустил дым и посмотрел сквозь него на своего собеседника.
— Этого не достаточно, Продан, — веско сказал он. — Нужно раскритиковать Прециосу и Прикопа, сказать им в лицо, что о них думают люди.
Продан рассмеялся:
— Будете критиковать их, критикуйте и меня. Я твердо усвоил то, что партия говорит о критике. Посмотрим, усвоили ли это они…
Боцман медленно покачал головой.
— Большую мы сделали оплошность, когда их выбрали. Простить себе не могу, что я за них голосовал…
Прикоп, который, лежа под своей шлюпкой, слышал каждое слово, быстро втянул голову, заметив движение боцмана. Минуту или две он прислушивался, но столь интересный для него разговор прекратился. Очевидно, Мариникэ с Проданом снова принялись за работу. Он долго еще лежал, напряженно обдумывая свое положение: «В рядах первичной организации есть несколько решительных людей. Если они начнут критиковать бюро, то неизвестно, к чему это может привести или, вернее, известно, что это приведет к устранению меня и Прециосу». Боцман прямо заявил, что он этого желает. Того же, возможно, желают и другие… А если их с Прециосу перестанут бояться, если они потеряют власть, то ведь не исключено, что кто-нибудь захочет поближе ознакомиться с их деятельностью за последние годы и, ознакомившись, обнаружит такие дела, за которые могут не только списать и его и Прециосу с корабля, исключив их из состава команды, но и начать следствие, которое может пролить свет на его прошлое, на то, что произошло в Истамбуле, на Мальте… «Нет, — твердо решил Прикоп, — нужно пресечь все это в корне, заставить их молчать, скомпрометировать, запачкать так, чтобы Адам Жора не смог на них опереться, чтобы партия не пожелала слушать людей, оказавшихся недостойными ее доверия…»
Прикоп думал об этом целый день. Потом он рассказал Прециосу все, что слышал лежа под шлюпкой, и высказался в том смысле, что со всем этим пора покончить:
— Для закулисных интриг нет места в партии, которая поставила нас сюда как раз для того, чтобы не допускать никаких фракций и группировок в рядах первичной организации. Понятно?
Прециосу, при всей своей ограниченности, прекрасно понимал, что обстановка создалась для них более чем неблагоприятная. Понимал он также и то, что слова «фракция» и «группировка» в применении к тем, кто им не потакал, означало если не половину, то уж наверное четверть победы: коммунисты не потерпят, чтобы единство парторганизации ставилось под угрозу. Поэтому Прециосу внимательно слушал и наматывал себе на ус все, что говорил ему Прикоп, а Прикоп решил устроить заседание парторганизации и, выбрав для этого день, когда Адам будет с рыбаками в море, для вида послать за ним Симиона. Такой случай скоро представился. Адама не было, Симион со своей бригадой вернулся после обеда.
— Слушай, Симион, — сказал, отыскав его, Прикоп. — Сегодня вечером будет заседание, на котором непременно должен присутствовать товарищ Жора.
Он говорил, не глядя на брата. Симион, босой, мокрый, испачканный рыбьей кровью, смотрел на Прикопа хмуро и подозрительно. Услышав про «товарища Жору», он еще больше нахмурился:
