Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

Художник улыбнулся. Построен этот дворец для художников, а поселились в нем жандармы. Искусство входило туда только раз в два года, вытесняя на какое-то время блюстителей порядка и их лошадей. Статуи выставлялись в залах, где пахло ячменем и солдатскими ботинками. Но это продолжалось недолго; вскоре маневры европейской культуры заканчивались, незваного гостя выгоняли, и в выставочном дворце оставалось только настоящее, только национальное: охранники данной богом власти со своими росинантами{57}, которые ежедневно появлялись на улицах Мадрида, охраняя священный покой этой клоаки.

Маэстро перевел взгляд на черный купол, и в его воображении возникли дни, когда во дворце проходила выставка. Он увидел столпотворение косматых и шумных юношей — безобидных и подобострастных, раздраженных и непримиримых, — которые съезжаются сюда со всех городов Испании, прихватив свои картины и лелея смелые честолюбивые мечты. Художник улыбнулся, вспомнив, сколько огорчений пришлось ему вытерпеть под этой крышей, как иногда трудно удавалось вырываться из окружения мятежного плебса от искусства, что не давал ему проходу, восхваляя его не столько за картины, сколько за положение влиятельного члена жюри. В глазах этой молодежи, что смотрела на Реновалеса со страхом и надеждой, он был тем, кто распределяет призы. В тот день, когда выносилось решение, весть о появлении Реновалеса вызвала необычное оживление, навстречу ему выбегали целыми толпами, толкались в галереях, приветствуя его с подчеркнутой почтительностью. На глазах у многих выступали слезы — так хотелось им понравиться большому маэстро. Некоторые шли впереди него, и, делая вид, что не видят его, громко выкрикивали: «Реновалес? Но это же самый знаменитый художник всех времен! После Веласкеса...» А вечером, когда в ротонде вывешивали на колоннах два листа со списками премированных, маэстро осмотрительно исчезал, зная, чем все это закончится. В душе каждого художника есть что-то детское, и поэтому молодые «гении» не могли спокойно пережить крушения своих надежд. Теперь уже никто не притворялся, каждый проявлял себя таким, каким он был на самом деле. Одни прятались где-то за статуями, растерянные, подавленные, и плакали, растирая кулаком слезы. Думали, что придется возвращаться в свою глушь, что зря столько вытерпели и выстрадали в надежде, что так и не сбылась. Другие, с красными ушами и побелевшими губами, выглядели задиристыми петухами, они гневным взглядом смотрели на двери выставочного дворца, словно надеялись увидеть сквозь них некий претенциозный особняк у Ретиро с греческим фасадом и золотыми буквами наверху. «Мошенник!.. Какой позор, что судьбу талантливой молодежи вручили этой бездарности, этом шуту, который давно себя исчерпал». Увы! Отсюда начинались все неприятности, все огорчения, случавшиеся в творческой жизни маэстро. Каждый раз, когда он узнавал о какой-то несправедливой обиде, грубом выпаде или жестокой и несправедливой статье на страницах той или другой мелкой газетенки, чихвостящей его на чем свет стоит, он вспоминал о ротонде Выставки, о возмущенном реве живописной толпы молодых художников, стоящих перед двумя листами, где был написан их приговор. С удивлением и сочувствием думал Реновалес о слепоте тех юношей, которые теряли веру в жизнь из-за одной неудачи и готовы были пожертвовать радостями, беззаботностью, отдать здоровье за сомнительную славу своей картины, славу еще более недолговечную, чем непрочное полотно. Каждая медаль была для них ступенькой вверх, а призы — чем-то вроде военных погон... И сам он когда-то был молодым! И тоже потерял лучшие годы жизни в этих битвах инфузорий, отчаянно воюющих в капле воды, полагающих, что подчиняют себе необозримый мир!.. Какое отношение к вечной красоте имеет честолюбие молодых людей, что мечтают получить себе офицерскую нашивку и претендуют быть судьями его творчества!?

Маэстро вернулся домой. Прогулка помогла ему забыть о ночных видениях. Расслабленное и вялое тело, казалось, ожило и почувствовало мощный прилив энергии. В ногах приятно щекотало, кровь пульсировала в висках, и по всему телу разливалась волна тепла. Он радовался, что чувствует себя так бодро и весело, что организм его работает безотказно и слаженно.

Идя своим садом, Реновалес тихо напевал. Улыбнулся привратнице, когда она открыла ему калитку, и несимпатичному оживленному песику, что подбежал с радостным скулением и лизнул его ногу. Открыл стеклянные двери и из шумного внешнего мира попал в привычную глубокую тишину. Ноги вязли в мягких коврах: здесь не слышалось ничего кроме таинственного шороха картин, которые украшали стены от пола до потолка, хруста невидимого древоточца в рамах и едва слышимого шелеста сквозняков. Здесь, на нижнем этаже, висели все этюды, когда-либо нарисованные художником, рисунки, выполненные под влиянием мимолетного вдохновения, — завершенные и незавершенные, — а также картины и эскизы некоторых его друзей — известных художников или любимых учеников. Милито, когда была девочкой, любила играть среди этих декораций, тянущихся далеко вглубь темных коридоров.

Повесив шляпу на вешалку и поставив палку, маэстро вдруг впился взглядом в акварель, висевшую неподалеку и почему-то будто отличавшуюся от других картин. И сильно удивился, почему это вдруг он обратил на нее внимание, ведь до сих пор всегда проходил мимо, не замечая ее. Рисунок был неплохой, но сделан недостаточно уверенно, явно неопытной рукой. Кто же автор? Наверное, Сольдевилья. Но, подойдя совсем близко и рассмотрев акварель, художник улыбнулся... Но это же его собственный рисунок! Много с тех пор утекло воды!.. Он попытался вспомнить, когда и где нарисовал эту вещь. Чтобы помочь своей памяти, неотрывно смотрел на изображенную на акварели волшебную женскую головку с глазами, подернутыми мечтательной дымкой. Кто же ему тогда позировал?

Неожиданно на лицо художнику набежала тень. Он почувствовал смущение и стыд. Вот дурак! Ведь это его жена в юности, Хосефина, которой он так часто любовался и которую с радостью рисовал!

Он почему-то обвинил в своей невнимательности Милито и решил, что прикажет убрать отсюда этот этюд. Портрету его жены не место в прихожей, у вешалки.

После завтрака он сказал слуге, чтобы тот снял акварель и повесил ее в одном из салонов. Тот посмотрел на него с удивлением.

— Но портретов сеньоры в доме так много!.. Вы столько раз ее рисовали!

Реновалес раздраженно перебил слугу. Столько раз! Если бы он знал, сколько раз рисовал ее... Охваченный неожиданным интересом, художник не сразу пошел в мастерскую, а сначала заглянул в гостиную, где когда-то Хосефина принимала гостей. Он знал, что там, на почетном месте, висит большой портрет жены, который он нарисовал в Риме: хорошенькая женщина в кружевной мантилье, в черной юбке с тройным воланом, а в руке — черепаховый веер. Настоящий Гойя. Мгновение он смотрел на привлекательное личико, затененное черным кружевом: бледный аристократический лоб, темные, охваченные восточной истомой глаза. Какой красивой была тогда Хосефина!

Дабы лучше разглядеть портрет, художник поднял штору. Свет разлился по темно-красным стенам, засверкал на рамах других, меньших по размерам картин.

И тогда художник с удивлением увидел, что гойеподобный портрет здесь не один — были и другие. Лицо жены возникало во всех уголках гостиной, смотрело на него с каждой стены. Оно проступало на маленьких этюдах, изображавших простолюдинок или знатных дам XVIII века; на акварельных портретах мавританок; в гречанках с застывшими суровыми лицами, будто перенесенными с картин на архаические сюжеты Альма Тадемы{58}. Все, что висело в гостиной, все, что он нарисовал, во всем была Хосефина, было ее лицо или воспроизводились ее черты в нечетких линиях воспоминаний.

Он перешел в салон напротив, и оттуда тоже выплыло навстречу лицо жены между лицами многих его друзей.

Но когда он все это создал? Не мог вспомнить и удивлялся, что так много написал вполне бессознательно. Казалось, всю жизнь он только и делал, что писал Хосефину.

Художник прошел всеми коридорами, побывал в каждой зале, в каждой комнате, где висели картины, и везде видел жену, в самых разных образах: и мрачную, и улыбающуюся, и красивую, и с печальным болезненным лицом. Видел ее на эскизах, на простых рисунках углем, замечал наброски ее головы в уголках незавершенных полотен; и с каждого рисунка она смотрела на него пристальным и неотрывным взглядом, обозначенным то печальной нежностью, то выражением горького упрека. Где же были его глаза? Он жил среди всего этого и ничего не замечал; ежедневно видел Хосефину и не обращал на нее внимания. Теперь жена будто воскресла; теперь она садится с ним за стол, ложится в постель, ходит по дому, и он всегда будет чувствовать на себе взгляд глаз, которые когда-то проникали ему в душу.