Люси Монтгомери - Аня из Авонлеи
Каждый раз, когда Аня покидала Приют Эха, Шарлотта Четвертая спешила в свою комнатку над кухней, где перед зеркалом старалась говорить, смотреть и двигаться, как Аня. У Шарлотты еще не было оснований гордиться тем, что она преуспела в своих стараниях, но "усердие — мать удачи", как учили Шарлотту в школе, и бедняжка с излишней доверчивостью надеялась, что со временем ей удастся перенять и этот грациозный поворот головы, и эту мимолетную звездную вспышку глаз, и эту удивительную походку, напоминающую покачиваемую ветром гибкую ветку. Шарлотта Четвертая восхищалась Аней от всего сердца, хотя совсем не потому, что находила ее такой уж красивой. Прелесть алых щек и черных кудрей Дианы Барри была гораздо больше по вкусу Шарлотте, чем очарование лунного света сияющих серых глаз Ани и неярких, вечно меняющих свой оттенок роз на ее щеках. Но…
— Но я больше хотела бы походить на вас, чем быть красивой, — сказала она Ане откровенно.
Аня засмеялась, выпив из этой дани мед и отбросив жало. Она привыкла встречать со смешанным чувством те комплименты, которые делали ей. Общественное мнение никогда не было единодушным в том, что касалось Аниной внешности. Люди, которые слышали, как ее называют красивой, встретившись с ней, часто бывали разочарованы. Люди, которые слышали, как ее называют некрасивой, видели ее и удивлялись, где были глаза у тех, кто не нашел для нее слов восхищения. Сама Аня никогда не верила, что имеет право называться красивой. Глядя на себя в зеркало, она видела лишь бледное личико с семью веснушками на носу. Зеркало не могло показать ей ни неуловимой игры чувств, то и дело вспыхивавших розоватым освещающим пламенем в ее чертах, ни очарования мечты и смеха, сменявших друг друга в ее больших глазах. Не будучи красивой ни в каком строго определенном смысле слова, Аня обладала тем неизъяснимым обаянием и необычностью внешности, которые оставляли у всех видевших ее приятное чувство удовлетворения ее девичьей прелестью, со всем заложенным в ней потенциалом будущего развития. Самым привлекательным в ней была именно аура возможности, окружавшая ее, — та сила будущего совершенства, которая уже сейчас присутствовала в ней. Она, казалось, жила в атмосфере того, чему еще только предстояло произойти.
Собирая землянику на залитой солнцем поляне, Шарлотта Четвертая рассказывала Ане о своих опасениях относительно мисс Лаванды. Добросердечная маленькая служанка была искренне обеспокоена состоянием своей обожаемой хозяйки.
— Мисс Лаванда нездорова, мисс Ширли, мэм. Я уверена, что это так, хоть она и не жалуется. Она давно сама не своя, мэм… с того самого дня, как вы прошлый раз приходили сюда с Полом. Она, должно быть, простудилась в тот вечер, мэм. Когда вы ушли, она до поздней ночи ходила по саду в легкой шали. На дорожках было много снега, и я уверена, что она простыла, мэм. Вот с тех пор я и заметила, что она какая-то усталая и унылая. Ей, похоже, ничто теперь не интересно, мэм. Она теперь не играет в гостей, не готовит для них. Только когда вы приходите, она делается чуточку повеселее. А самый скверный знак, мисс Ширли, мэм… — тут Шарлотта Четвертая понизила голос, словно собиралась сообщить о каком-то крайне непонятном и тревожном симптоме, — то, что она никогда теперь не сердится, если я что-нибудь разобью. Вот вчера, мисс Ширли, мэм, я разбила ее зеленую с желтым вазу, которая всегда стояла на книжном шкафу. Бабушка мисс Лаванды привезла эту вазу с собой из Англии; мисс Лаванда ею ужасно дорожила… Я вытирала с нее пыль, осторожнее некуда, мисс Ширли, мэм, а она выскользнула у меня из рук, вот этак, прежде чем я успела ее подхватить, и разбилась на сорок миллионов кусочков. Знали бы вы, как я боялась и горевала. Я думала, что мисс Лаванда будет меня ужасно ругать, и уж лучше бы так, чем то, как она это приняла. Она только вошла, почти даже и не взглянула и сказала: "Ничего, Шарлотта. Собери осколки и выброси". Именно так, мисс Ширли, мэм, — "собери осколки и выброси", как будто это не была ваза, которую ее бабушка привезла из Англии. Ох, нездорова она, нездорова, и мне ужасно тяжело от этого. О ней и позаботиться-то некому, кроме меня.
Глаза Шарлотты Четвертой наполнились слезами. Аня сочувственно погладила маленькую смуглую руку, державшую надбитую розовую чашку:
— Я думаю, Шарлотта, мисс Лаванде нужны перемены. Она слишком долго остается в одиночестве. Не можем ли мы уговорить ее куда-нибудь съездить?
Шарлотта безнадежно покачала головой с устрашающе огромными бантами:
— Не думаю, мисс Ширли, мэм. Мисс Лаванда терпеть не может ездить в гости. У нее всего трое родственников, и она говорит, что ездить к ним — для нее обременительный семейный долг. А когда вернулась последний раз из гостей, сказала, что больше его исполнять не будет. "Шарлотта, — сказала она мне, — я вернулась влюбленной в одиночество и впредь буду жить "под своею виноградной лозою и под своею смоковницею". Мои родственники усердно стараются сделать из меня старуху, и это плохо на меня действует". Точно так, мисс Ширли, мэм, — "это очень плохо на меня действует". Так что, я думаю, бесполезно уговаривать ее куда-нибудь поехать.
— Мы должны подумать, чем можно ей помочь, — сказала Аня решительно, положив последние ягоды в свою наполненную доверху розовую чашку. — Как только у меня начнутся каникулы, я приеду и проведу с вами целую неделю. Мы будем устраивать пикник каждый день и воображать все самое интересное и разнообразное… и посмотрим, не удастся ли нам развеселить мисс Лаванду.
— Это будет именно то, что нужно, мисс Ширли, мэм! — воскликнула Шарлотта Четвертая в восторге.
Она была рада и за мисс Лаванду, и за себя саму. Целую неделю можно будет непрерывно «изучать» Аню! О, тут уж несомненно удастся научиться и двигаться и говорить, как она!
Вернувшись в Приют Эха, девочки застали мисс Лаванду и Пола под серебристым тополем, где уже стоял принесенный из кухни и накрытый к чаю стол. Ничто не могло быть восхитительнее, чем эта земляника со сливками, вкушаемая среди длинных теней елового леса, с его шепотом и бормотанием, под огромным голубым небом, усыпанным пушистыми хлопьями белых облачков. Потом Аня помогала Шарлотте мыть посуду в кухне, а мисс Лаванда сидела на каменной скамье рядом с Полом и слушала рассказ о Людях со Скал. Она была хорошей слушательницей, эта милая мисс Лаванда, но неожиданно Пол заметил, что она утратила интерес к Братьям-Морякам.
— Мисс Лаванда, почему вы так на меня смотрите? — спросил он серьезно.
— Как, Пол?
— Так, как будто вы смотрите сквозь меня на кого-то, кого я вам напомнил, — сказал Пол, у которого бывали иногда такие случайные вспышки необыкновенной проницательности, так что было не совсем безопасно иметь секреты, находясь поблизости от него.
— Ты привел мне на память человека, которого я знала много лет назад, — сказала мисс Лаванда ласково и мечтательно.
— Когда вы были молодой?
— Да, когда я была молодой… Я кажусь тебе очень старой, Пол?
— Знаете, я никак не могу решить, — сказал Пол доверительно. — Ваши волосы старые на вид: я никогда не видел молодых людей с белыми волосами. Но ваши глаза, когда вы смеетесь, такие же молодые, как у моей любимой учительницы. Я скажу вам вот что, мисс Лаванда. — Лицо и голос Пола были торжественными, словно у судьи. — Я думаю, вы были бы замечательной мамой. У вас именно такой взгляд… такой, какой всегда был у моей мамы. Жаль, что у вас нет своих мальчиков.
— У меня есть маленький мальчик-мечта, Пол.
— О, правда? Сколько ему лет?
— Примерно столько же, сколько тебе. Ему следовало бы быть старше, потому что я придумала его задолго до твоего рождения. Но я никогда не позволю ему стать старше одиннадцати или двенадцати лет, иначе он мог бы совсем вырасти, и тогда я потеряла бы его.
— Я знаю, — кивнул Пол. — В этом вся прелесть придуманных людей: они остаются в том возрасте, в каком нам хочется. Из всех, кого я знаю, вы, мисс Ширли и я сам — единственные, кто умеет воображать. Разве это не чудесно, что все мы теперь знакомы? Но, я думаю, такие люди всегда находят друг друга. Бабушка никогда ничего и никого не воображает, а Мэри Джо думает, что у меня не все дома, потому что я люблю воображать. Но я считаю, что воображать — это замечательно. Вы ведь знаете, мисс Лаванда. Расскажите мне о вашем мальчике.
— У него голубые глаза и вьющиеся волосы. Каждое утро он подкрадывается ко мне и будит меня поцелуем, а потом весь день играет здесь в саду… и я играю с ним. Так же, как с тобой: мы бегаем взапуски и разговариваем с эхом; я рассказываю ему сказки. А когда опускаются сумерки…
— Я знаю, — прервал Пол горячо. — Он приходит и садится рядом с вами — вот так, потому что, конечно, в двенадцать лет он слишком большой, чтобы сесть к вам на колени… и кладет голову вам на плечо — вот так, и вы обнимаете его и прижимаете к себе, крепко-крепко, и кладете щеку на его голову… о да, вот именно так. О, вы все знаете, мисс Лаванда!
