Оливия Уэдсли - Честная игра

Он пробормотал тихо, но достаточно ясно, чтобы она услышала:

— Господи Боже мой, это Джервэз! — Он поднялся и пошел ему навстречу.

— Надеюсь, вы не откажете мне в ночлеге? — устало промолвил Джервэз. — Я должен поговорить с Джимом кое о чем очень важном.

Камилла ушла, стараясь подчеркнуть свое гостеприимство каждым жестом, каждым словом.

— Ты немного исхудал, — заметил Разерскилн испытующе. — Ты не болен?

И действительно, Джервэз выглядел ужасно.

«Совершенно раскис и развинтился после суда, — подумал Разерскилн и мысленно добавил: — Так ему и надо!»

— Я здоров.

— Ты по поводу учреждения майората? — благодушно начал Разерскилн.

— Нет.

— Ого!

Разерскилн задумался. Перед его глазами встали его обязанности хозяина, и он бросил осторожный взгляд на Джервэза… тот как будто не обнаружил нетерпения… но все же!.. С геройским самопожертвованием он поднялся:

— Я хочу показать тебе свои новые конюшни…

Джервэз кивнул головой. Минуя широкие лужайки, цветники и огороды, они вместе прошли в конюшни.

Разерскилн блаженствовал, поглаживая своего любимого гунтера, который положил голову ему на плечо. Худой, коричневой рукой он ласкал его бархатистые ноздри, а другой искал у себя в кармане яблоко. Найдя, он протянул его лошади и смотрел, как она после некоторого раздумья взяла его, сморщив свои мягкие губы.

Затем он сказал спокойным и задушевным голосом:

— Выкладывай, что у тебя на душе. В чем дело? Что бы это ни было, оно не так страшно, как сперва кажется…

— Нет, оно хуже, — ответил мрачно Джервэз и рассказал Разерскилну о посещении Майлса.

Разерскилн слушал молча; Руфус слегка заржал, тряхнул своей красивой головой и мягко фыркнул. Джервэз продолжал говорить тихо, упавшим голосом, устремив печальные глаза на Разерскилна.

Когда он кончил, воцарилась тишина, которая нарушалась лишь голосами деревенской жизни: мужским свистом, веселым девичьим пением, скрипом телеги.

Разерскилн, наконец, сказал:

— Я всегда знал, что Филь правдива. Я говорил тебе.

Он снял с плеча голову Руфуса и, как бы прощаясь с ним, погладил его ноздри и повернулся к Джервэзу:

— Не хочешь ли пойти к реке?

Они вышли в поле, где пахло грибами и тлеющими листьями.

На полдороге Разерскилн остановился.

— Хочешь знать мое мнение?

— Да.

— С самого начала у вас не было данных быть счастливыми. Неравный брак — вот что было скверно. Самое худшее, что может быть в неравном браке, это неравенство в возрасте. Все другие неравенства можно сгладить: воспитание, вкусы, национальность, но только не возраст. И это было у вас. Это именно всегда тебя угнетало. Возраст был причиной твоей ревности и ее беззаботности. И если бы у вас были дети… потом… через год, через пять лет… все равно разразилась бы какая-нибудь катастрофа. Этот юноша был очень порядочный, и я никогда не верил, что Мастерс был виновен перед тобой. Филь и он не были такими, они бы считали измену в браке не только ошибкой, но и мерзостью… Ведь многих же молодых людей толкает к этому не страсть, а прихоти… а также какое-то глупое желание показать себя. Они поступают, как дети, как школьники, а не как мужчины и женщины, как мы это понимаем. В наши дни могут совершаться большие дела, но не бывает больших романов. Я убежден, безусловно убежден, что у тебя не было никаких причин для развода. Я совершенно не сомневаюсь, что между Мастерсом и Филиппой были чистые и ясные отношения. Он любил ее, быть может, слишком сильно, но он был честен, а Филь была тебе верной женой, и Мастерс пал жертвой именно своей романтической любви, своей рыцарской честности. Большинство современных молодых людей — бездушные эгоисты. Филь и Мастерс не были такими — их, пожалуй, мог бы понять только кто-нибудь из их среды, если бы жил с кем-нибудь из них! И помоги, Господи, всякому из другой среды понять их…

Он перевел дух, а затем добавил, положив на минуту свою руку на руку Джервэза:

— Я боюсь, что ничего из того, что я сказал, не поможет тебе; во всяком случае, я ничего не вижу такого, что ты мог бы сделать.

Джервэз встретился с ним взглядом.

— О нет, — сказал он спокойно, — кое-что я могу сделать. Одно я уже сделал — я написал Майлсу Мастерсу.

Что же касается остального, я… Филиппа должна получить возможность вернуться, но быть моей женой только номинально. Потом она может решить, что делать дальше. Я, конечно, предложу ей дать мне развод.

— Снова все это разворотить? — сказал Разерскилн, чувствуя при этом, как оборвалось его сердце, в чем он потом признался Камилле.

Джервэз кивнул головой:

— Что я могу сделать, кроме этого? — Разерскилн откровенно признался:

— Ничего.

Он не видел никаких способов избежать неминуемой гласности; не было таких средств. Ни он, ни Джервэз не могли найти другого решения этого вопроса.

Он вспомнил с грустным чувством свое первое пророчество о женитьбе Джервэза на Филиппе: «Ничего хорошего из этого не выйдет!»

«Человеку есть над чем призадуматься», — решил он, когда выявил свой дар пророчества.

Ему мучительно хотелось знать, о чем думал Джервэз; разумеется, если б он знал, что именно Джервэз намерен сделать, он не был бы так откровенен…

Впрочем, Разерскилну нечего было печалиться по этому поводу: Джервэз забыл его слова, и мысли его вновь вернулись к безысходности его положения.

Он теперь так же был уверен в невиновности Филиппы, как в ту зиму убеждал себя, что она виновна.

Никакой анализ его умственного состояния в то время, никакая попытка к оправданию не могли спасти его теперь от сознания, что он причинил ей невероятное зло.

Слова Разерскилна только усилили это убеждение и снова вызвали в нем потрясающее сознание, что даже в лучшие времена их совместной жизни он не мог добиться ее любви.

Это ему не удалось, и он никогда не знал, как этого добиться. В первые месяцы их брака он старался сдержать себя; он никогда не был вполне самим собою, никогда не чувствовал, что может быть естественным, несмотря на совершенную беззаботность Филиппы, счастливую беззаботность, вытекавшую из полного отсутствия самоанализа… Но Филиппа была так молода, что сама молодость делала ее покорной… он же, напротив, чувствовал себя скованным условностями и добился сдержанности путем мучительного размышления.

С ужасом он понял, что ждал от Филиппы страсти в ответ на свои сдержанные чувства или, в лучшем случае, — на снисходительную любовь!

Его сердце болезненно сжалось при мысли о его горе, о ее несчастье, о крушении их жизней и о безнадежности его перспектив.

ГЛАВА X

Для того, кого я любила,Я была самой прекрасной,Потому что я та, которая его возродила,Радость очага при свете ночи,Тайна, в которой витают два духа.Я странно далека — как небо,И странно близка — как трава.

Вы можете быть безумно романтичны, вы можете быть влюблены с головы до ног и считать, что любовь — единственное и самое важное в мире, но, к несчастью, жизнь построена на денежном фундаменте, и, чтобы жить и любить, нужно иметь деньги.

Арчи был очень подавлен; каждый вечер сидел он у себя в спальне и пересчитывал свои капиталы, определяя в своем измученном уме назначение каждого франка и моля судьбу, чтобы Филиппе не вздумалось вдруг пообедать в казино или чтобы не пришлось нанять такси. Сбережения, которые он отложил на поездку в Америку, давно растаяли. В самые тяжелые минуты ему приходила мысль телеграфировать Форду с просьбой о займе, но ему всегда удавалось побороть эту слабость. Ему казалось, что Филиппа этого не знает; он решил, что будет просить милостыню, но не даст ей почувствовать свое безденежье.

Он начал усердно ухаживать за своими дамами и принимал приглашения на бесплатные завтраки и обеды, а ту еду, которую он не был вынужден разделять с Филиппой, он урезал до хлеба и кофе.

Сделалось страшно жарко, солнце пекло, как раскаленная медь, и зной чувствовался даже в душные ночи.

Женщины, которые стремились похудеть, веселились, несмотря на жару, и танцевали с самозабвением мучениц, а Арчи для них был только средством для достижения этой цели.

Он похудел, и, если бы не так загорел, Филиппа подумала бы, что он болен. Она всегда видела его оживленным к моменту их радостной встречи; его голубые глаза всегда блестели, он казался веселым и действительно был вполне счастлив.

Проведенные с нею часы и выражение ее любви к нему были для него каким-то божественным наркотиком, уносившим все заботы и усталость, и он в течение нескольких коротких часов находился как бы в глубоком очаровании. Лежа на душистой траве, Филиппа прохладными пальцами перебирала его волосы; глаза его были закрыты, и он их открывал, чтобы взглянуть в ее красивое лицо; он испытывал чувство беспредельного умиротворения.