Скиталец - Кандалы
— Вы ходили в народ? — с любопытством спросил Вукол.
— Ходил.
— Ну, как вы это делали? С чего начали?
— Очень просто: пошел на толчок, купил поддевку, рубаху, сапоги, надел все это на себя и пошел!
— Интересно! — завистливо волновались «журналисты».
Филадельфов рассмеялся.
— Да! Но тут-то и обнаружилось наше незнание народа и даже незнание самих себя! Мы решили прежде всего освободить мужика от веры в бога. И действительно отчасти создали таких мужиков. Но что же оказалось? — Он помолчал и вдруг страстно и убежденно крикнул: — Нет хуже, нет гаже скороспелых беспринципных полузнаек — невежественных мужиков, не верящих в бога! расчет наш оказался неверен: революцию в три года не создашь!
Филадельфов не верил теперь и в террор: он проповедовал медленную просветительную работу, работу сельского учителя, насаждение хоть какой-нибудь культуры.
Смех его был напоен тайной горечью, он более не сидел за столом — ходил по комнате и говорил в состоянии страстного подъема.
Такому человеку нужна была трибуна, широкое поле, с которого голос его должен был бы раздаваться на всю Россию, но, находясь чуть не под домашним арестом, он рад был говорить хоть потихоньку дома, перед зеленой молодежью, в надежде, что, быть может, это маленькое дело даст когда-нибудь свои плоды. В суждениях его было много верного понимания действительности. Это был из немногих тогда людей, одаренных чутьем жизни, способных угадывать события.
Но он говорил не с трибуны, и перед ним не было площади, наполненной народом. Слушали его Клим, Вукол и Фита, и только для них лились его яркие речи.
С пылающим сердцем и горящими глазами юноши переживали незабываемые для них минуты.
Речь Филадельфова заняла почти весь вечер. Когда он кончил, с побледневшего лица его еще некоторое время не сходило вдохновенное выражение. Потом оно ушло, и перед ними был опять внешне веселый человек с некрасивым лицом, то и дело менявшим многочисленные оттенки иронии, грусти.
— Вы сегодня были в особенном ударе, Василий Васильич! — сказал брюнет с крахмальной грудью.
Филадельфов засмеялся.
— Ах, Александр Иваныч! такой уж я, видно, человек непутевый: другой, если заговорит об умном, то и лицо сделает умное, — тут он внезапно изменил лицо, — а я вот говорю об умном, а рожа глупая!
Все смеялись.
Он вздохнул и сказал задушевно:
— Иногда, когда никого в доме нет, лежишь один в комнате — рождаются мысли и самого тебя захватывают: приятно ведь, когда голова хорошо работает!.. Откуда-то все это приходит, а потом исчезает. Кто-нибудь войдет, заговорит — и течение мысли изменяется. Да, дорогие друзья, революция, конечно, будет, но не так скоро: предстоит длительная подготовка, саперная работа, затяжная борьба.
Ему стали возражать Солдатов и Александр Иваныч. Оба были сторонниками террора. Незаметно их спор перешел в область науки и теории, мало знакомую юнцам. Многое в серьезной беседе, в которой принимали участие и обе женщины, было им непонятно.
Наконец, заметив, как беспомощно они хлопают глазами, Филадельфов оборвал спор забавной шуткой и неожиданно снял с подоконника большую концертную гармонь.
— Довольно умных разговорчиков! Лучше я вам сыграю что-нибудь!
Он взял тягучий аккорд: прекрасный инструмент звучал, как фисгармония, двухрядные клавиши были с полутонами, Филадельфов заиграл что-то веселое и неожиданно запел:
Жил-был Саша —Тер-ро-рист!..
И, залившись веселым смехом, стукнул брюнета по коленке.
— Ведь это про вас песенка-то, Александр Иваныч! Сам сложил!
Серьезный, молчаливый «террорист» вдруг добродушно улыбнулся.
— Ну, не буду, боюсь рассердить! Оставайтесь в мыслях террористом, бог с вами! Лучше я из оперы вам что-нибудь!..
Был уже поздний час, когда гости, очарованные хозяином, гурьбой поднялись уходить.
Провожая их, в передней Филадельфов вдруг хлопнул Клима по плечу:
— А ведь я читал ваши стихи! — живо вскричал он, как будто только что вспомнил об этом. — По-моему, у вас есть способность! Ну, если не лира, так хоть цитра, что ли! Вы продолжайте, ей-богу! Может быть, что-нибудь и выйдет! Только знаете что? Не пишите грустных стихов! А? Ну их, и без них тошно! Ну, под Некрасова — туда-сюда, а вот у вас есть под Надсона: «Ах, не рыдайте вы, струны звенящие»!
— Дребезжащие! окаящие! Ну их! Свое что-нибудь напишите! Только вы не сердитесь за эти слова: я — от души! Не будете? Ну, ладно! Так заходите ко мне на огонек, чайку попить!
На углу они все разошлись в разные стороны и долго путали следы, желая сбить с толку шпиков, уверенные, что те следят за ними.
Заметив слежку за квартирой Солдатова, компания стала собираться у «графа», в его романтическом «палаццо», в пустынной комнате с венецианскими окнами. В эту комнату собирались они уже для более серьезного чтения, руководить которым приходил тот самый Александр Иваныч, «террорист», с которым они познакомились у Филадельфова.
Чтения у «графа» происходили раз в неделю.
«Террорист» был знатоком политической экономии, начетчиком этой науки, знал ее досконально, бесконечно разбираясь в сложных нитях форм ценности и терпеливо стараясь втолковать слушателям хотя бы прибавочную стоимость. Но тяжелый научный язык, состоявший наполовину из иностранных слов, трудно давался: «Александр» останавливался по нескольку раз на странице для длинных объяснений, разговоров и споров, в этих-то отступлениях от чтения и заключалось самое интересное.
Иногда бывали у Филадельфова, но там не происходило чтений: ребята слушали его блестящие импровизации и в конце концов догадались, что это были его лекции для них.
Знакомство с Филадельфовым открыло им двери на общие собрания молодежи, где можно было встретить много молодых людей из других учебных заведений, в том числе и бывших студентов.
Довольно часто в течение зимы устраивались многолюдные вечеринки с буфетом и танцами, с литературно-вокальным отделением. Вход на такие вечеринки был платный. Устраивались они в чьей-нибудь большой квартире, которую иногда просто снимали на один вечер. На таких вечерах было шумно, людно, весело. Пели хором излюбленные песни: «Сижу за решеткой» или «Затрубила труба» и прочее. Песни большей частью были невеселые, иногда жуткие, но настроение всегда приподнятое. Декламировали революционные стихи вроде знаменитого «Белого покрывала». Все это настраивало на героический тон. Почти всегда делали сбор денег «на заключенных» или «ссыльных».
«Тройка» окунулась в жизнь довольно шумную и деятельную. Иногда бывали в театре на все еще продолжавшихся гастролях Андреева-Бурлака. Домашняя жизнь попрежнему наполнялась общим чтением в прежнем духе, кроме того, выпущен был второй номер ученического подпольного журнала.
Институтских уроков дома никогда не готовили, даже учебников домой не носили, а держали их в парте, уроки же учили в институте, приходя туда за час до начала занятий, и во время большой перемены.
Все их помыслы и вся душа были далеки от казенной учебы: в «подполье» бурлила кипучая, напряженная умственная жизнь, о которой со стороны нельзя было даже догадываться, если судить о городе по внешним признакам его провинциального быта или по городской серенькой газетке, в которой писалось «о спящих гласных городской думы». Жизнь казалась стоячим болотом, учащаяся молодежь покорно зубрила катехизис, исправно ходила в церковь. Но внутри все бродило и закипало, как в закупоренном котле.
Приближалась весна, тронулся лед на Волге.
И вдруг они с ужасом ощутили все одновременно, что ровно ничего не знают по институтской программе: все, что они наскоро вызубрили в классе, совершенно вылетело из головы, грозил полный провал на предстоящих экзаменах. Выяснилось, что они ничего не смогут ответить экзаменаторам, если в две недели подготовки не вызубрят все, что полагалось вызубрить в течение учебного года.
Когда, наконец, воспитанников института распустили на экзамены, вывесили расписание и роздали программу билетов — началась зубрежка: умственные способности экзаменующихся повысились до состояния исступления. Их память, внимание и способности напряглись до границы, за которой начинается гениальность или сумасшествие.
Во время экзаменов Клим, Вукол и Фита находились в ненормально приподнятом возбуждении, походя на пьяных или буйно-сумасшедших. Они не зубрили подолгу, как другие: они только раз с титаническим напряжением внимания прочитывали учебник от корки до корки и сразу же запоминали его наизусть. Потом в исступлении целый день играли в городки на дворе своего флигеля.
Заходившие к ним одноклассники, зубрившие дни и ночи напролет, завистливо дивились.
— И когда они готовятся? Целый день играют в городки, а на экзаменах пятерки получают!
