Хаим Граде - Мамины субботы
— Зачем ты напоминаешь мне, что когда-то мне кто-то нравился? — Она потрясенно смотрит на меня, словно никак не ожидала, что я до сих пор помню торговца яйцами. — Скажем так, он мне действительно нравился, но что толку это обсуждать? Даже в те времена, когда я собиралась замуж за твоего отца, я была далеко не дикой козочкой. А каким красивым мужчиной был твой отец! — Ее лицо вдруг светлеет. — Хотя он был уже вдовцом с детьми, он был краше золота! У него была черная как смоль борода и большие умные глаза. Когда сваты договаривались о нашем браке, он в субботу вечером, в жгучий мороз, приходил ко мне в шубе с большим воротником. Девушкой я держала лавчонку в квартале Новы Швят[158] и была вечно измучена работой, — неожиданно заканчивает она, и ее лицо гаснет.
Мама молчит какое-то время и с печалью добавляет:
— Ты не должен был напоминать мне о реб Меере.
— Я упомянул о нем не просто так. Я хотел сказать, что если бы ты вышла замуж за реб Меера, я бы это еще понял. Он тебе нравился, но…
— Что ты себе думал? — сердито перебивает меня мама. — Что реб Меер будет сидеть и ждать меня? Когда он был готов, я не могла. Ведь я не хотела выходить замуж до твоей женитьбы, чтобы тебе не пришлось жить с отчимом. Теперь реб Меер нашел жену получше, чем я. Возможно, — задумчиво добавляет она, — реб Рефоэл не такой ученый и приятный человек, как реб Меер, но он очень достойный еврей. Да и сколько мне еще мучиться одной с моими корзинами? С тех пор как ты женился и живешь отдельно со своей женой, я не могу требовать от тебя, чтобы ты каждый день приходил к моим воротам в нужное мне время.
— Я много раз просил тебя, мама, переехать к нам. Мы будем жить вместе.
— И речи быть не может, — резко отвечает она. — Зачем ты это говоришь? Значит, переехать к тебе? А что у тебя за кухня? Между прочим, твоя жена намного умнее тебя. Когда я прихожу к вам в гости, она ничем меня не угощает, кроме чая с печеньем. Она не предлагает мне поесть. Кроме того, я не знаю, как ты ведешь себя в субботу. Да что говорить! Ты моего мнения не спрашивал, так не навязывай мне своего. Я всего лишь хочу облегчить себе жизнь.
— Не вижу, чем ты ее облегчишь. Ты будешь жить на Широкой улице и бегать каждое утро сюда, к этим воротам. Ведь ты этих ворот не бросишь.
— Зачем мне эти ворота, о Господи? Когда я выйду замуж за реб Рефоэла, я буду торговать вместе с ним в его подвальчике. А ты так и остался мальчишкой! — вдруг восклицает она. — Я натерпелась от тебя, когда ты был маленьким, и теперь ты хочешь вознаградить меня своей нежностью. Ты завел моду целоваться и ластиться ко мне при Фруме-Либче. Я не говорю, Боже упаси, что это ее обижает, но это может ее обидеть. Нельзя вести себя так. Ты даже не замечаешь, как она краснеет. У нее тысяча достоинств, и она даже большая молчунья, чем ее брат Мойшеле, дай Бог, чтобы он рос там, в Эрец-Исраэль, как кедр. Каждый раз, когда ты просишь: «Мама, переезжай к нам», — она опускает глаза. Она знает, что твои уговоры не имеют смысла. Вы ведь сами живете в съемной комнате у чужих людей, но если бы ты даже жил в собственных палатах, я бы к тебе не переехала. Даже приходить к тебе не хочу! — восклицает она в сильном раздражении.
Я знаю, что мама права, и мне стыдно себе признаться, что я не хочу, чтобы мама отдала свою преданность какому-то мрачному молчуну, совсем чужому человеку.
— Свадебную церемонию мы совершим в местечке неподалеку, — говорит она уже спокойнее, обращаясь скорее к себе самой, чем ко мне. — Нам, пожилым людям, лучше делать то, что мы делаем, без тарарама. Мы уже все обговорили.
— Вот как? Я хочу с ним познакомиться.
— Что это ты вдруг хочешь с ним познакомиться? — посмеивается она. — Я держала свое мнение при себе, и ты тоже помалкивай. Негоже тебе вмешиваться. До нашего бракосочетания ты должен сидеть тихо. Позднее, если будет на то воля Всевышнего, ты придешь к нам в гости со своей женой. Только забери ящик с отцовскими святыми книгами. — Она снова становится серьезной и строгой. — Твой покойный отец обидится, если его святые книги будут не в доме сына, а в другом месте.
На ее ресницах висят золотые слезы, словно в них проникли последние, заблудившиеся лучи предвечернего субботнего солнца, и бледное мамино лицо сияет в надвигающейся темноте, как еще незажженная длинная и узкая поминальная свеча, свято белеющая в сумеречной синагоге у бимы.
После свадебного обряда мама стала потихоньку переезжать в дом реб Рефоэла Розенталя. Когда Лиза-гусятница, вдова гусятника Алтерки, увидела это, у нее вырвался вздох:
— Пока вы жили напротив меня, мне казалось, что ночью я не одна. Что же теперь будет? Кто знает, сколько будет пустовать ваша квартирка и кто поселится в ней?
— У меня нет врагов, которым я пожелала бы жить в моей комнатке за кузницей, — сказала мама. — А вам, Лиза, надо взять в квартирантки какую-нибудь тихую женщину. Тогда вам не будет так тоскливо по ночам. Отчасти я вышла замуж потому, что больше не могла терпеть это ночное одиночество.
Торговец зерном Шая, который в последнее время озабочен даже больше обычного, увидев маму, идущую по улице с двумя свертками в руках, кивает головой бакалейщику Хацкелю.
— Нынче здесь, завтра там. Это мир живых. Люди переезжают из одной квартиры в другую, пока не отправляются на вечный постой. Там не надо будет думать о том, где взять денег на квартирную плату. Что вы так удивленно смотрите, реб Хацкель?
— Говорят, — отвечает тот, выпучив перепуганные глаза, — что этот Аман из Берлина снова лаял по радио: «Юден[159]!»… У меня мороз по коже.
— Мы висим на волоске, реб Хацкель. Каждый день может начаться война, Господи, спаси и сохрани!
Чтобы перевезти на новую квартиру весь скарб, накопившийся за многие годы, маме приходится ходить туда-сюда по нескольку раз в день. Как ни мрачен Шая, он все же нет-нет да и взглянет, не идет ли реб Рефоэл Розенталь помочь маме. Но реб Рефоэл не показывается.
— Этот ее муж ведет себя как барин, — говорит Шая Хацкелю. — Не зря он носит имя, как у богача: реб Рефоэл Розенталь.
— Веля, кажется, поменяла башмак на лапоть, — замечает Хацкель.
Но однажды на улице все же появляется широкоплечий, среднего роста еврей в высокой шапке. Засунув руки в рукава, он идет медленно-медленно, за ним следует мама. Лавочники высовывают головы из своих лавок.
— Мне кажется, он из тех людей, по которым никогда не скажешь, сколько им на самом деле лет, — говорит Шая.
— Не понимаю, почему Веля идет, опустив голову, — ворчит Хацкель. — Чего ей стыдиться? Она достаточно намучилась.
— Говорят, он молчун, — долдонит свое Шая. — Бывает, человек молчит от праведности, а бывает, оттого, что он твердый орешек или простачком прикидывается. Поди узнай наверняка.
И оба лавочника возвращаются в свои лавки.
Когда мама и реб Рефоэл выходят со двора, нагруженные корзинами с домашней утварью, их встречает в воротах владелец дома реб Носон-Ноте, синагогальный староста. Он поглаживает свою длинную запутанную бороду и предается раздумьям вслух. Говорит он в некое пустое пространство между мамой и ее мужем, потому что ему пока неизвестно, кто из супругов в семье главный.
Без сомнения, говорит он, кузница — это не квартира, а ворота — не магазин. И тем не менее за Велей остались старые долги и за ворота, и за квартиру. Было бы справедливо, если бы ему, реб Носону-Ноте, эти долги выплатили. Он не говорит, сколько должна Веля, но пусть отдаст хотя бы пятьдесят, пусть даже сорок, и на этом покончим. Ладно, пусть будет тридцать пять, но ни грошом меньше! Остальное он тут же, на месте, ей полностью и окончательно прощает.
Мама так теряется от смущения, что утрачивает дар речи. Реб Рефоэл, не торопясь, ставит корзинки на землю, сует руки в рукава, и его зажмуренные глаза смеются.
— Какие у вас могут быть претензии к реб Рефоэлу, — говорит мама с пылающим лицом. — Долг мой, и я, с Божьей помощью, его выплачу.
— Если вы не отдали его до сих пор, то, забрав свои вещи, вы уж тем более его не заплатите, — говорит владелец дома с тихим раздражением и тут же обращается к реб Рефоэлу: — Я полагал, что мужчина-хозяин не захочет, чтобы у его жены оставались долги.
— Угу, — кивает реб Рефоэл в знак согласия.
Владелец дома знает реб Рефоэла Розенталя и знает, что на его слово можно положиться. Однако реб Рефоэл ничего не говорит. Поэтому реб Носон-Ноте переспрашивает:
— Вы хотите сказать, что заплатите?
— Угу, — снова кивает реб Рефоэл.
— Чтобы мне отныне и во веки так помогали небеса, как я заплачу все до последнего гроша, — уверяет мама пересохшими губами и со слезами на глазах. — Я возьму у своего сына и заплачу. Я ведь не убегаю. Мне надо будет еще не раз прийти сюда за вещами. Я заплачу.
Реб Рефоэл, который во время всего разговора стоит, задрав к небу голову и закрыв глаза, словно хочет погреться на солнце, поворачивается к маме и наконец роняет:
