Владислав Ванчура - Конец старых времен
Эллен взяла меня за руку, сказав, что у нее нет секретов от матери.
— И тем не менее, — продолжала она, откинув образцово прямую спину свою на спинку стула, — я готова отправить письмо хоть через неделю, а число поставлю по твоему желанию.
Говоря так, она поправляла косынку из прозрачной ткани, спустившуюся у нее с плеча, и обнажала зубы в немеркнущей улыбке.
Сейчас мне вспоминаются штук пять сравнений, промелькнувших тогда у меня в голове, и такое же количество отрицательных оборотов, которые так и не были бы поняты, — но все это составляет второй план повествования. Я же хочу теперь не более, чем явить вашему взору смиренную деву, полную желания не сегодня, так завтра довести свое дело до конца. А себя я хочу показать возмущенным, прислушивающимся к каждому шороху, потерявшим голову, испуганным — короче, таким, каким я тогда был, неспособным сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, одной заботе, одном опасении. В голове моей проносились образы Сюзанн, Китти и Марцела, князя, голландца и полицейского. Ах, представьте себе, как, сжав пальцами виски, с подергивающейся над бровями кожей, стою я перед шотландской улыбкой! Представьте, как из бойниц шотландских зубов вырывается, овевая меня, дыхание возлюбленной и я отвечаю ей:
— Дурочка, ты ничего не слышала о «Южночешской хронике»? Не слышала ничего о подлеце голландце или о князе? Ты говорила со Стокласой?
Если вы когда-либо стояли лицом к лицу с человеком, который наверняка не понимает вас, если вы когда-либо чувствовали все бессилие ваших слов — вам нетрудно будет пожалеть меня.
Горе несчастным влюбленным, горе этому сословию, выходящему, как Венера, из волн морских с целомудренным жестом, — горе им, этим последователям культа наготы, кто бы они ни были, ротмистры или адвокаты. Горе им — но вдвойне горе нам, слушающим, как один из них насвистывает заключительные такты любовной симфонии.
Это — наш адвокат! Наш поверенный, чей подбородок приклеился к воротничку. Он поднес к губам сжатые в кулак пальцы и уставился в пол. Его захлестнула растерянность, и, слушая Михаэлу, он покусывает волоски на тыльной стороне ладони. Он открыл ей свои необыкновенные чувства и получил от ворот поворот. Ах, кто выразит всю жгучесть оскорбления, какую испытывает сейчас адвокат?
Михаэла растрогана собственным благородством и чуть ли не плачет. Что нам с ними делать? Вдруг он сейчас захнычет? Нет! Адвокат вытер влажное чело и переменил позу. Мы спасены, ибо вот он шевельнул ногой, и в его суставах (где вскоре угнездится подагра) раздался сильный хруст. Этот звук возвращает нас к мужественной телесности. Адвокат поклонился, его бакенбарды жалко дрогнули, когда он проглотил слюну, и бедняга кинулся прямиком к Стокласе.
В это же время я, несчастный Бернард Спера, мчусь по лестницам и коридорам. Мне надо поговорить с князем, и я отбросил всякую осторожность. Я искал его в конторе, заглянул на кухню и теперь стучу во все двери с криком: «Алексей Николаевич!»
Наконец я застиг его, наконец-то я могу высыпать на него все мои вопросы. Я говорю, говорю, говорю и пальцами вытираю нос.
Если б взор мой в состоянии был проникнуть через потолок, я увидел бы над собой адвоката в сходном со мной положении: он стоит перед Стокласой, держит в руке носовой платок и жалуется на неблагодарность. Какое совпадение — ведь, клянусь божьей любовью, я только что заклинал князя не платить мне злом за добро.
— Между нами все кончено, — отвечает мне на это князь. — Ты, Бернард, знал, что этот тип околачивается возле Отрады, ты знал его имя и ни слова мне о нем не сказал. Более того, когда я хотел свести с ним счеты, ты удерживал меня и делал все возможное, чтобы помешать мне встретиться с ним.
Прежде чем он кончил, и прежде, чем я собрался с мыслями для ответа, этажом выше открыл рот пан Стокласа и заорал во все горло. Хотел бы я разобрать хоть слово… Но тут в ухо мне закричал князь:
Слышишь? Хочу теперь же проститься с тобой, ибо кто знает, представится ли нам позднее случай пожать друг другу руки. Прощай, Спера!
Еще минутку, — сказал я, просовывая мой башмак меж порогом и притолокой. — Зачем вы отдали эту книгу Стокласе? Хотели подвести меня?
А, — ответил князь Алексей, — начинаю понимать: это была награда тебе за то, что ты списывал мой полковой дневник для англичанина.
Я ощутил, как от такого недоразумения разжижается мой мозг и бултыхается внутри черепа, подобно барде в полупустом бочонке. Я чувствовал, что схожу с ума. Темно вокруг, и где-то во дворе пробуждаются чьи-то голоса, среди них я различаю голос Марцела и, сломленный, восклицаю:
— Князь, этот переплет я украл из библиотеки! Господи, сколько мучений ни за что ни про что, и заплатили-то мне за него всего восемь сотен, да и те уже тю-тю!
А приятель мой смеется и говорит мне в утешение:
— Ладно, скажи своему англичанину, что завтра в десять утра я уезжаю в Будейовице, а оттуда в Вену. Вот и все, что я могу для тебя сделать, может, он тебе еще малость подкинет.
Он умолкает, он хочет запереться в одиночестве, но моя нога мешает ему.
— Ах ты предатель, — говорит князь, — ну, стереги, не отходи от моего порога, делай что хочешь, а я все равно уйду от тебя! Уйду от вас! Ускользну!
Я теряю власть над собой. Поднимаю крик, стучу в дверь, умоляю князя опомниться…
Внимание! Теперь — история молодого класса, чьи представители обладают щеголеватостью, деньгами и часами на запястье. Увидите, до чего жизнеспособен этот класс… О ком это я? Да, разумеется, об управляющем и адвокате… Но к делу! К делу! Смотрите, как булавка в галстуке пана Стокласы мечет семьсот восемьдесят пять искр, смотрите, как сверкает он сам. Перед ним стоит адвокат, и голос его срывается.
Бедняга правильно предвидел, что эта проклятая судорога в горле испортит ему всю музыку и он будет менее красноречив, чем того желал бы.
Адвокат откашливается, накручивая кончик платка на указательный палец… Обратите внимание на это хмурое лицо с отблеском честности, обратите внимание на сходство, объединяющее меня с ним…
Оставьте вы меня, бога ради, в покое, — говорит управляющий, — за Михаэлу я не отвечаю, и не сваливайте два дела в одну кучу. Зачем вы настраивали меня против папа Якуба? Зачем рассорили нас с Хароусеком? А? Каковы, интересно знать, были ваши планы? Чем вам мешали крупные землевладельцы? Вот уж, право, не повезло мне, что именно вы взялись вести мое дело!
Хотел бы я знать, как-то вы теперь выкрутитесь!
Как? А мы сколотили кооператив! И он уже утвержден!
Это — обход закона!
Нет, это исполнение закона. Впрочем, кроме оскорблений, мне, видно, от вас нечего ожидать. Это все, что вы хотели сказать мне?
Еще одно слово. Я отказываюсь от борьбы. И в вашем доме я в последний раз.
Вскоре падает первое бранное слово, но мой хозяин уже уткнул нос в платок и трубит отступление.
Этот внезапный печальный звук вернул меня (человека изощренного) к жизни. Я все дергал за ручку двери в комнату князя, но теперь добился своего, и мой приятель снова пригласил меня войти.
Замок Отрада, — заговорил он после того, как оба мы простили друг другу наши вины, — замок Отрада еще не вся вселенная. Поезжай со мной! В дорогу! В дорогу! — воскликнул он, бросившись в кресло. — В дорогу! — повторил он в третий раз и принялся расхваливать жизнь под открытым небом. — Стоять на опушке леса, когда дует сильный ветер, продираться сквозь дубравы, обсушиваться на солнце, мерзнуть, блуждать, голодать, лелея добрую надежду и доверие к миру! Это немало! А что ожидает тебя здесь? Судебные неприятности!
Что вы имеете в виду?
Что? — переспросил князь. — Да ведь ты сам мне признался, что на совести у тебя какое-то темное дельце.
Это была неправда!
Алексей Николаевич отступил от меня на три шага. Считает ли он меня по-прежнему предателем? Признает ли, что я ничуть не испорченнее других, верит ли, что я присвоил книгу, или все еще склонен придерживаться бессмысленного подозрения насчет каких-то сыщиков? Отречется от меня? Или повторит приглашение следовать за ним? Презирает меня? А сам-то он чем лучше? Почему я смотрю на него так снизу вверх? Правда, он сумел каким-то образом очаровать меня, но теперь эти чары рассеялись. Ни он, ни я — никто из нас обоих не в силах более поддерживать прежнее волшебство. Я хотел бы услышать из его собственных уст, что он проиграл игру. Хотел бы услышать, что он боится (как боюсь я), что он бежит, потерпев поражение, что в игре своей он зашел слишком далеко, что он похитил Марцела и Сюзанн и хочет теперь вернуть их, ибо в конце всех его ересей — только новая ложь, новые обманы. Я хотел бы понять, что он за человек, куда он направит свой путь, на что решится, какие укоры совести одолевают его и какие призраки будут его страшить, ибо, уже снова владея ясным рассудком, я не мог поверить, чтобы он бежал от какого-то там соглядатая или от Стокласы. Я понимал, что он боится, страх владеет им. Господи, как легко он вздохнет, оставив за спиной наши края и живую любовь детей!
