Анна Бригадере - Бог, природа, труд
Пасторша глянула на него удивленно, но промолчала.
— А тебе, Куно, положить еще ложку?
Куно вскочил и в точности повторил все жесты Фердинанда.
То же сделал и Херберт. После чего все трое уселись на свои места.
Все это выглядело так нарочито и комично, что пасторша не выдержала и засмеялась.
— Дети, дети! Что все это значит? Кого это вы высмеиваете?
Она понятия не имела, над кем смеются, она и не помнила, как благодарила ее за обедом Аннеле.
Зато Аннеле знала, над кем подшучивают. Она видела себя, видела, что ребята смеются над ней. Мало им, что за обедом переглядывались, смеялись над ее неловкостью, им во второй раз надо было напомнить об этом, высмеять ее, смутить. Лизиня тоже поняла, что смеются над ее младшей сестренкой, быстро поблагодарила и поднялась, чтобы увести сестру.
Но Аннеле осталась. Пунцовая, она вцепилась в спинку стула, не отвела взгляда, не наклонила головы, хотя так стоять было необыкновенно тяжело — словно навалился на нее огромный камень. Но глаза смотрели воинственно: ну, что, смотрите же на меня! И они смотрели. В течение секунды лезвие одного взгляда скрестилось с двенадцатью, и умей глаза говорить, они сказали бы: «Я понимаю, чего вы хотите. Причинить боль, а потом презирать, но за такой поступок вас самих презирать надо. Вас двенадцать, а я одна, вы живете в довольстве, я в бедности, но я не отступлю, я буду стремиться все выше, и буду там же, где и вы, да; а может быть, даже выше. Вы еще увидите!»
Больше им сказать было нечего.
— Не надо было принимать так близко к сердцу. Глупые мальчишки, — успокаивала ее Лизиня.
— Да я и не приняла! — бросила девочка, но глаза защипало от слез.
— Ну вот и хорошо! И не надо отчаиваться!
И ЭТО СЧАСТЬЕ?
Что случилось с Лизиней? Приветливая, смешливая, отважно преодолевавшая все невзгоды девушка, которая не позволяла Матушке-заботе совать бесстыжий нос в свое сердце, эта девушка изменилась до неузнаваемости. Побежит, бывало, за чем-нибудь, вернется: забыла взять. Поручит Аннеле работу, растолкует, что и как, а через минуту: «Я объяснила тебе, что делать? Не помню». «Объяснила, объяснила». Спросила как-то Аннеле что-то, прошло две минуты, три, прошло пять, Аннеле повторила вопрос. Сестра словно ото сна встрепенулась: «Ой, да! Ты спросила о чем-то?» Но тут же забыла о вопросе и не ответила. Так и шло. Смотрела и не видела, говорила и не ждала ответа, шла и забывала куда, снова возвращалась на то же место. Задумается надолго, вздохнет, снова думает о чем-то, украдкой смахнет слезу с тонких пальцев, которые ни на минуту не перестают двигаться, словно шкивы механизма.
Мать многого не замечала. Она была занята их маленьким хозяйством, а все остальное время в соседней комнате непрестанно жужжала прялка. Мелнземиха к доле Кристапа добавила лишний мешочек крупы и кусок сала, но не забыла при этом дослать мешок льна и мешок шерсти: пусть уж пряха поспешит до осенней распутицы ниток напрясть. Столько всего нужно: батракам и батрачкам в счет заработка отмерить, и на простыни, и мужу на штаны, и детям куртки связать. Много ртов приходилось кормить в Мелнземах, много народу одевать.
Мать уходила в работу, как пловец под воду. Рррр, рррр! Жужжанье прялки то затихало, то снова наполняло комнату. И в этом жужжании слышались пряхе отзвуки ее минувшей жизни. Склонив голову, она слегка раскачивалась в ею же самой заданном ритме. Губы чуть приметно шевелятся, словно она ведет с кем-то тайную беседу. Аннеле казалось, что мама не говорит, а поет. Все поет и поет неслышную, нескончаемую, только ей одной понятную песню.
Мать ходила довольная, если работа заполняла весь ее день. Нет, никаких перемен в поведении старшей дочери она не заметила.
Зато все видела, все замечала Аннеле. Струны ее души всегда были натянуты. На все отзывались: что случилось? что происходит? Перемену, которая теперь стала заметной, она предчувствовала. Но разглядеть ничего не могла. Горизонт скрывался во тьме. В тумане. Сестра страдала молча. Ей предстояло преодолеть какие-то трудности. На что-то решиться. Избрать путь, который вел к неясной для нее цели. Милая сестра! Если бы можно было ей чем-нибудь помочь.
Лизиня работала то дома, то у Ранков. Иногда она бывала занята там по нескольку дней подряд, а то и целую неделю, но сестру с собой не брала. Отговаривалась: там она шитьем занимается между прочим. Госпожа Ранка заготовила на зиму уйму фруктов и ягод, и Лизине приходится помогать. Госпожа знала лишь то, что передала ей мать, а Лизиня, пока работала, накопила немало советов и знаний, как пчела, которая собирает нектар с разных цветов. Несколько тетрадок у нее были исписаны рецептами. Были там и советы знаменитой кухарки Хаманисов, и госпожи Тидеман, и тетушки Мейры, знания которых были общим достоянием слетавшихся к ним, словно пчелы в улей, соседок, местных елгавских дам.
Госпожу Ранку Лизиня определила одним словом. Она была «человек». Она не стремилась выжимать сок из молодой работницы, как из лимона. Может быть, она еще не обучилась этому. Трудолюбивой девушке это шло только на пользу. Госпожа не считала часов, не говоря уж о минутах, как другие, не прислушивалась к бою часов — не дай бог, сделает на один стежок меньше, чем полагалось за уплаченные деньги. Не раз в самый разгар работы она стремительно входила в комнату, надевала на машину чехол: «Хватит, искололись, нашились. Идите-ка помашите крылышками!» Стремительной, подвижной девушке, которая любую работу, отличавшуюся от ее ежедневного труда, считала приятным отдыхом, такое дважды повторять не приходилось.
Как-то день уже клонился к вечеру. Минуло время, в которое Лизиня обычно возвращалась от госпожи Ранки, но ее все не было.
— Куда она запропастилась? — Аннеле стала терять терпение.
— К тетушке зашла.
— Нет, у нее она вчера была.
— Может, осталась у Ранков ночевать.
Этого тоже не могло быть, потому что комнату, которая у Ранков обычно пустовала, занял брат госпожи, который вот уже две недели как приехал из Германии, чтобы работать в магазине Ранков. Обо всем этом девочка была хорошо осведомлена.
— Не идет и не идет, — она беспокойно ходила из комнаты в комнату.
— Придет, — успокаивала ее мать, хотя и сама стала чаще прислушиваться к стуку двери.
Кристап уже забрался в кровать.
Время шло.
— Иди-ка и ты спать, — посылала мать и Аннеле. — Я-то услышу, как дверь стукнет. Видно, задержалась где-то.
— Она никогда нигде не остается, если не предупредит. Нет, так она никогда не делала, — волновалась девочка.
Мать погасила огонь, и Аннеле улеглась.
Но о том, чтобы заснуть, нечего было и думать. Она прислушивалась к малейшему шуму. Откуда-то донесся стук копыт. Может, Лизиня взяла извозчика. Все ближе и ближе, но вот и он затих. Снова воцарилась тишина. Наверное, уже очень поздно. Часов в квартире не было. Время определяли по курантам. Но с тех пор как пробило восемь — а это было так давно, — бой курантов больше ни разу не донесся. И это казалось странным.
В соседней комнате громко сопел Кристап. К его сопению присоединилось глубокое дыхание матери. Значит, и она заснула. Внезапно Аннеле почувствовала себя страшно одинокой. Она осталась наедине со своими мыслями о сестре, ей одной придется просить, чтобы уберегли сестру добрые духи. Тревога то росла, то ослабевала. То ей чудилось, что произошло что-то ужасное, но в следующее мгновение страх казался необоснованным.
В Елгаве же ничего страшного никогда не происходило. Не слышно было о грабежах и воровстве. На улицах было спокойно. Ранки жили в самом центре города, да и они не на окраине.
С башни долетел бой часов. Аннеле приподняла голову, прислушалась. Ветер относил звуки в противоположную сторону, поэтому раньше их не было слышно. Может, еще не так поздно. Когда очень ждешь чего-нибудь, время тянется так медленно, что и минуты кажутся часами. Она стала считать.
…девять, десять, одиннадцать, двенадцать!
Двенадцать! Полночь! Полночь!
Словно вырвавшийся из клетки зверь, разыгралось воображение, стало ее терзать.
Двенадцать, двенадцать!
Все пропало! С Лизиней случилось что-то страшное. Ее нет больше в живых!
Немой крик рвался из груди: «Я потеряю Лизиню! Я потеряю Лизиню!»
Но что делать? Что теперь делать? Встать. Разбудить Кристапа, разбудить мать, идти искать. К Ранкам, к тетушке, по улицам, к Гузе… Гузе! Лучик надежды. Об этом она и не подумала! Но только мелькнул, тотчас и погас.
Нет, нет. Что ей делать так далеко за городом, да еще ночью! И потом: с тех пор как сестры Гузе собрались замуж, к Лизине они стали относиться прохладнее.
Сидя на постели, Аннеле то раскачивалась, обхватив колени, то ломала руки, шепотом давала себе всяческие советы и тут же их отвергала. Она стеснялась потревожить своим страхом других, искать у них помощи, понимая, что и они ничего не придумают.
