Жюль Ромэн - Детская любовь

Элен тоже была щедра и даже расточительна. Г-жа Сижо поручала ей иногда получать деньги по счетам. Я говорил ей, конечно, что эти деньги ей не принадлежат, что она должна относить домой все, до последнего сантима. Мелкобуржуазное воспитание привило мне, как ты знаешь, мелочную честность в отношении денег. Тебе это должно быть знакомо.

— Настолько знакомо, что я думаю, не является ли функцией мелкой бужуазии — наделять общество обильными запасами этой добродетели, недостаток в которой дает себя порою жестоко чувствовать — ты не находишь? — в других этажах.

— Как дворянство когда-то наделяло воинской доблестью остальные слои народа. Итак, Элен отвечала мне, что мать предоставляет ей небольшой кредит для поездок в трамвае и в омнибусах и что она в праве расходовать эти деньги иначе, раз мы ходим пешком. Но она несколько широко подсчитывала сбережения. Мне приходилось отбиваться от той доли слишком дорогих лакомств, которую она мне предназначала. Ты понимаешь, было все же легкое, неуловимое классовое различие между средой Элен и моей средой, — различие, отделяющее при одинаковом культурном уровне служащего, получающего определенное, пусть даже хорошее жалованье, от коммерсанта, у которого деньги легче проходят через руки, капризнее, а главное, менее строго соответствуют труду.

Этими экспедициями по четвергам мы не удовлетворялись. Наоборот, они усиливали нашу потребность быть вместе. В промежутках между двумя четвергами мы старались встречаться много раз, хотя бы на несколько минут. В иные вечера, платя мне той же любезностью, какую я когда-то оказывал ей, Элен поджидала меня в час выхода из лицея, не у подъезда его, но право же, не очень-то от него далеко. Помнится, я показал тебе Гаврский пассаж, когда мы как-то сходили с Вышки. Вспоминаешь? Подле самого лицея, бок-о-бок с ним, так сказать, узкая и коленчатая галлерея с магазинами, ярким освещением, вроде пассажа Жуфруа. Там я заставал ее перед какой-нибудь витриной. Никогда никто не улыбался мне так, как улыбалась она, когда, повернув голову, меня узнавала. Источником ее большого обаяния было спокойствие. Она почти никогда не бывала нервна или сердита. Умела извинить опоздание или, вернее, останавливала мое извинение улыбчивым движением губ, говорившим: «Да ведь это уже забыто». Мне, человеку нервному, склонному беспокоиться, упрекать себя, и в то же время довольно требовательному к другим, — мне кажется, что я обязан Элен зародышем душевного расположения, которое я с тех пор культивировал недостаточно, но благотворность, прелесть которого я испытывал в некоторые периоды… о них я, быть может, еще расскажу тебе когда-нибудь… и которое я назвал бы своего рода квиэтизмом. Да, всякий раз как я испытываю это несколько сверхъестественное облегчение, быть может, на меня нисходит мягкость моей маленькой подруги.

После этих вечерних свиданий в Гаврском пассаже мы часто направлялись к ее дому. Но в конце концов начали выбирать самые прямые, главные пути — по улице Шатоден, по улице Лафайэта, не выискивая обходных путей, не принимая мер предосторожности.

— И вы никому не попадались на глаза?

— Попадались. Товарищам по лицею. Но, повторяю, у нас совсем не было того вида, опасливого и в то же время нахального, того взгляда уличного разносчика, посматривающего, нет ли вблизи полиции, по которому узнаются парочки школьников и школьниц. Товарищ думал: «А я и не знал, что у Жалэза есть сестра. Да и прехорошенькая». Другие встречи были бы опасны только при повторности. В том, что я прошел часть пути с подругой детства, случайно мне, быть может, повстречавшейся, я мог бы оправдаться легко. Что же до г-жи Сижо, то у нее были другие заботы. Пусть бы ей даже донесли на меня, она бы, я думаю, не решилась придать этому большое значение.

Всего этого мы не рассчитывали. И мы, конечно, совсем не хотели, чтобы нас видели вместе, не столько из боязни последствий, сколько из уважения к нашей тайне. Так, мне кажется, ведут себя многие любовники. Не всегда они прячутся из страха. В любви есть бескорыстная потребность тайны. Таким образом, в том, что мы забыли про осторожность, не было ничего предумышленного, ничего вызывающего. Просто мы привыкли к парижской бесконечности и безымянности. Это необыкновенно сладостное чувство, которое тебе еще не может быть знакомо. Нет. К нему еще примешивается у тебя слишком сильное чувство оторванности от родных мест. Ты, разумеется, чуешь эту безымянность, но еще не сроднился с нею. Нет у тебя такого ощущения, словно она тебе преданно сопутствует, покровительствует, утешает тебя, куда бы ты ни шел. Двое детей, о которых я тебе рассказываю, ощущали ее именно так. Нигде не покидал их этот необъятный спутник. И так же, как уже не могло на них повеять одиночеством от какого-нибудь безлюдного уголка в Рельи, толпа на улице Сен-Лазар или Лафайэта, в двух шагах от их дома, сохраняла в их глазах какой-то неустранимо анонимный характер. Им не казалось, что в таком-то месте их легче узнать, чем в другом. Я бы сказал, что мы перестали во время этих долгих прогулок сознавать себя кем-то… Да… да… Я уверен, что ты поймешь меня… Провинциал, попадая в Париж и бродя по улицам, испытывает вдруг облегчение от того, что он уже не есть господин такой-то, за каждым шагом которого следят, о котором говорят: «Почему он идет сегодня по левому тротуару? Почему он в визитке?» Но для него это только каникулы. И это сознание быстро утомило бы его. Вот этот первый этап ты уже прошел. Но ты еще не мог достигнуть того состояния безопасности, блаженной бесхозяйности, в котором мы находились. Я думаю, что ощущал некоторые вещи живее, чем Элен; что наша любовь доставляла мне более острые наслаждения, а подчас и страдания. Но Элен мне бесспорно помогала своим естественным душевным спокойствием. Ты не представляешь себе, какой у нее был привлекательный вид, когда мы шли по такой вот улице в эти же часы дня, — такой удовлетворенный вид, выражавший такое полное самоотречение, такое доверие к несшему нас потоку. Человек всегда возвращается к одним и тем же образам. Во время нашей первой прогулки я говорил тебе о «хорошем пловце». Бывал ты на морском побережьи? Нет? Посмотрел бы ты там на детей, которые научились плавать совсем маленькими и очаровательно умеют давать себя долго нести, качать воде. Можно подумать, что они спят на ней, головой склонившись на согнутую руку.

Я никогда не спрашивал ее, любит ли она Париж. Она бы не поняла моего вопроса. Мы были слишком непосредственны для таких мыслей. Но теперь я думаю о моей красивой маленькой подруге, мастерице плавать, так хорошо обучившей меня дремать на волне… В общем, я поступил, с нею неблагодарно.

— Неблагодарно? Как же так?

— Я хочу сказать — впоследствии. Я ее почти забыл. Это ужасно. Когда вдруг начинаешь размышлять об этой предательской слабости памяти, сердце расплавляется в отчаянии, внезапно выступающем из берегов частного случая, разливающемся до пределов… Можно почувствовать отвращение к самой жизни.

— Но ты ведь видишь, что не забыл ее.

— Нет. Я забыл. Но Бергсон прав. Есть в нас какой-то мир, не забывающий ничего. Моя маленькая Элен… Где ты в этот миг?

Жерфаньон немного помолчал, прежде чем спросить со всей возможной бережностью:

— С тех пор… ты совершенно потерял ее из виду?

Жалэз улыбнулся, не разжимая губ. Ответил:

— Именно так. Совершенно.

Они подошли к улице Тампль.

— Это произошло так, словно я, например, залюбовался на миг этой витриной, оглянулся — а тебя уж нет.

— Ты не преувеличиваешь?

— Я упрощаю…

Он кивнул головой в сторону магазинов на другом тротуаре.

— Видишь, там есть ряд магазинов шелковых товаров, особенно один, со старинной репутацией в широких слоях населения. Женщины туда приезжают из очень далеких мест за двумя метрами ленты или формой шляпы. Там продаются также формы шляп. Мы однажды остановились там. Элен нужно было что-то купить для матери. Мы вошли вместе. Я видел, как раскатывались катушки лент, как яркий шелк бежал посреди дорожки из глянцевитой бумаги. Элен поглядывала то на ленты, которые ей показывали, то на меня, чтобы прочитать в моих глазах, что я не скучаю и что эта остановка тоже составляет часть путешествия. Затем мы вошли в эту булочную рядом.

— Но не в этот день ты с нею расстался навсегда?

— Нет… Вообще мы каждый раз условливались устно о времени следующего свидания. Но так как могли возникнуть препятствия, изменения в часе и в месте, то мы остались при нашей системе сигналов и усовершенствовали ее. Она сделалась очень хитроумной и гибкой. Мы научились все выражать крохотными рисунками, не пользуясь ни словами, ни цифрами. Такие сигналы сделались в большей мере нашей собственностью. Уменьшилась опасность, что их сотрет или изменит чужая рука. А главное, никто не мог разгадать их смысл. Места сигналов мы меняли. Но несколько мест служили нам одновременно. Два главных: одно ближе к моему, другое — к ее дому. Мы условились, что тот из нас, кому понадобится назначить или изменить время свидания, словом, дать сигнал, должен по возможности написать его в том месте, которое ближе к дому другого. Например, из дому я направлялся к первому месту сигнала. Одно время этим местом была Наваринская улица. Если не находил там ничего, то шел на свидание. Но если не встречался там с Элен, то направлялся ко второму месту сигнала, которое находилось в двух шагах от ее дома.