Даниэль Дефо - Робинзон Крузо
Когда мы устроили жилье для наших гостей и водворили их на новоселье, надо было подумать, чем их накормить. Я тотчас же отрядил Пятницу в наш лесной загончик с поручением привести годовалого козленка. Мы разрезали его отделили заднюю часть и порубили ее на мелкие куски, половина которых пошла на бульон, а половина – на жаркое. Обед стряпал Пятница. Он заправил бульон ячменем и рисом, и вышло превосходное, питательное кушанье. Стряпня происходила подле рощицы, за наружной оградой (я никогда не разводил огонь внутри крепости), поэтому стол был накрыт в новой палатке. Я обедал вместе со своими гостями и всячески старался развлечь и приободрить их. Пятница служил мне толмачем не только, когда я говорил с его отцом, но даже с испанцем, так как последний довольно сносно объяснялся на языке дикарей.
Когда мы пообедали или, вернее, поужинали, я приказал Пятнице взять лодку и съездить за нашими ружьями, которые за недосугом мы бросили на поле битвы; а на другой день я послал его зарыть трупы убитых в предупреждение зловония, которое не замедлило бы распространиться от них при тамошней жаре. Я велел ему также закопать ужасные остатки кровавого пиршества; которых было очень много. Я не мог без содрогания даже подумать о том, чтобы зарыть их самому: меня стошнило бы от одного их вида. Пятница пунктуально исполнил все, что я ему приказал: его стараниями были уничтожены все следы посещения дикарей, так что, когда я пришел на место побоища, я не сразу мог его узнать; только по расположению деревьев на опушке леса, подходившего здесь к самому берегу, я убедился, что пиршество дикарей происходило именно здесь. Вскоре я начал беседовать с моими новыми подданными. Прежде всего я велел Пятнице спросить своего отца, как он относится к бегству четырех дикарей и не боится ли, что они могут вернуться на остров с целым полчищем своих соплеменников, которое нам будет не под силу одолеть. Старый индеец отвечал, что, по его мнению, убежавшие дикари никоим образом не могли выгрести в такую бурю, какая бушевала в ту ночь; что, наверно, все они утонули, а если и уцелели каким нибудь чудом, так их отнесло на юг и прибило к земле враждебного племени, где они все равно неминуемо должны были погибнуть от рук своих врагов. Что же они предприняли бы, если бы благополучно добрались домой, он не знал; но, по его мнению, они были так страшно напуганы нашим неожиданным нападением, грохотом и огнем выстрелов, что наверно рассказали своим, будто товарищи их погибли не от человеческих рук, а были убиты громом и молнией, и будто Пятница и я были двое разгневанных духов, слетевших с небес, чтобы их истребить, а не двое вооруженных людей. По его словам, он сам слышал, как они это говорили друг другу, ибо они не могли представить себе, чтобы простой смертный мог изрыгать пламя, говорить громом и убивать на далеком расстоянии, даже не замахнувшись рукой, как это было в том случае. Старик был прав. Впоследствии я узнал, что никогда после этого дикари не пытались высадиться на моем острове. Очевидно, те четверо беглецов, которых мы считали погибшими, благополучно вернулись на родину и своими рассказами о случившемся с ними напугали своих земляков, и у тех сложилось убеждение, что всякий ступивший на заколдованный остров будет сожжен небесным огнем.
Но в то время я этого не знал, и потому был в постоянной тревоге, ежеминутно ожидая нашествия дикарей. И я и моя маленькая армия были всегда готовы к бою: ведь нас теперь было четверо и, явись к нам хоть сотня дикарей, мы бы не побоялись помериться с ними силами даже в открытом поле.
Мало помалу, однако, видя, что дикари не показываются, я начал забывать свои страхи, а вместе с тем все чаще и чаще возвращался к давнишней своей мечте о путешествии на материк, тем более, как уверял меня отец Пятницы, я мог рассчитывать в качестве их общего благодетеля на радушный прием у его земляков.
Но после одного серьезного разговора с испанцем я начал сомневаться, стоит ли приводить в исполнение этот план. Из этого разговора я узнал, что хотя дикари действительно приютили у себя семнадцать человек испанцев и португальцев, спасшихся в лодке с погибшего корабля, и не обижают их, но все эти европейцы терпят крайнюю нужду в самом необходимом, нередко даже голодают. На мои расспросы о подробностях несчастья, постигшего их корабль, мой гость сообщил мне, что корабль их был испанский и шел из Рио-де-ла-Платы в Гавану, где должен был оставить свой груз, состоявший, главным образом, из мехов и серебра, и набрать европейских товаров, какие там будут. Он рассказал еще, что по пути они подобрали пятерых матросов португальцев с другого корабля, потерпевшего крушение, что пять человек из их корабельной команды утонуло в первый момент катастрофы, а остальные, пробедствовав несколько дней, в течение которых они не раз глядели в глаза смерти, наконец, пристали к берегу каннибалов, где каждую минуту ожидали, что их съедят дикари. У них было с собой огнестрельное оружие, но они не могли им пользоваться за неимением пороха и пуль: тот, что они взяли с собой в лодку, почти весь был подмочен в пути, а что осталось, они сразу же израсходовали, добывая себе пищу охотой.
Я спросил его, какая, по его мнению, участь ожидает их в земле дикарей и неужели они никогда не пытались выбраться оттуда. Он отвечал, что у них было много совещаний по этому поводу, но все они кончались слезами и отчаянием, так как у них не было судна, ни инструментов для его постройки и никаких припасов.
Тогда я спросил, как, по его мнению, примут они мое предложение совершить попытку бегства и для осуществления этого плана собраться сюда, на мой остров. Я откровенно сказал ему, что больше всего я боюсь предательства и дурного обращения, если я отдам себя в их руки. Ведь благодарность не принадлежит к числу добродетелей, свойственных человеку, и в своих поступках люди руководятся не столько принятыми на себя обязательствами, сколько корыстью. А было бы слишком обидно, сказал я ему, выручить людей из беды только для того, чтобы очутиться их пленником в Новой Испании, откуда еще не выходил целым ни один англичанин, какая бы несчастная звезда или случайность ни забросили его туда; я предпочел бы быть съеденным дикарями, чем попасть в когти духовенства и познакомиться с тюрьмами инквизиции. И я прибавил, что если бы сюда собрались все его товарищи, то, по моему убеждению, при таком количестве рабочих рук нам ничего не стоило бы построить такое судно, на котором мы все могли бы добраться до Бразилии, до островов или до испанских владений к северу отсюда. Но, разумеется, если за мое добро, когда я сам вложу им в руки оружие, они обратят его против меня, – если, пользуясь преимуществом силы, они лишат меня свободы и отвезут к своим соплеменникам, я окажусь еще в худшем положении, чем теперь.
Испанец отвечал с большим чистосердечием, что товарищи его страшно бедствуют и так хорошо сознают всю безнадежность своего положения, что он не допускает и мысли, чтоб они могли дурно поступить с человеком, который протянет им руку помощи; он сказал, что если мне угодно, то он съездит к ним со стариком-индейцем, передаст им мое предложение и привезет мне ответ. Если они согласятся на мои условия, то он возьмет с них торжественную клятву в том, что они беспрекословно будут повиноваться мне, как командиру и капитану; он заставит их поклясться над Святыми Дарами и Евангелием в своей верности мне и готовности последовать за мной в ту христианскую землю, которую я сам укажу им; он отберет от них собственноручно подписанное обязательство и привезет его мне.
Затем он сказал, что хочет сначала поклясться мне в верности сам, – в том, что он не покинет меня, пока жив, или пока я сам не прогоню его, и что при малейшем поползновении со стороны его соотечественников нарушить данную мне клятву, он встанет на мою сторону и будет биться за меня до последней капли крови.
Он, впрочем, не допускал возможности измены со стороны своих земляков; все они, по его словам, были честные, благородные люди. К тому же они терпели большие лишения – ни пищи, ни одежды, в полной власти дикарей я никакой надежды вернуться на родину, – словом, он был уверен, что, если только я, их спасу, они будут готовы положить за меня жизнь.
Уверенность, с какою мой гость ручался за своих соотечественников, рассеяла мои сомнения, и я решил попытаться выручить их, если возможно, и послать к ним для переговоров старика-индейца и испанца. Но когда все было уже готово к их отплытию, сам испанец заговорил о том, что, по его мнению, нам не следует спешить с приведением в исполнение нашего плана. Он выдвинул при этом соображение настолько благоразумное и настолько свидетельствовавшее об его искренности, что я не мог не согласиться с ним и по его совету решил отложить освобождение его товарищей по крайней мере на полгода. Дело заключалось в следующем.
Испанец прожил у нас около месяца и за это время успел присмотреться к моей жизни. Он видел, как я работаю и, с Божьей помощью, удовлетворяю свои насущные потребности. Ему было в точности известно, сколько запасено у нас рису и ячменя. Конечно, для меня с избытком хватило бы этого запаса, но уже и теперь, когда моя семья возросла до четырех человек, его надо было расходовать с большой осторожностью. Следовательно, мы и подавно не могли рассчитывать прокормиться, когда у нас прибавится еще четырнадцать оставшихся в живых его товарищей. А ведь вам надо было еще заготовить запасов для дальнего плавания к тому времени, когда мы построим корабль. Ввиду всех этих соображений мой испанец находил, что, прежде, чем выписывать гостей, нам следует позаботиться об их пропитании. Вот в чем состоял его план. С моего разрешения, говорил он, они втроем вскопают новый участок земли и высеют все зерно, какое я могу уделить для посева; затем мы будем дождаться урожая, чтобы хватило хлеба на всех его соотечественников, которые прибудут сюда; иначе, перебравшись до времени на наш остров; они попадут из огня да в полымя, и нужда вызовет у нас разногласия. «Вспомните сынов Израиля, – сказал он в заключение своей речи, – сначала они радовались своему освобождению от ига египетского, а потом, когда в пустыне у них не хватило хлеба, возроптали на Бога, освободившего их».
