Коммунисты - Луи Арагон
— Потому что надо вам еще сказать, что Мишлина… ну, одним словом, мы ждем ребеночка, она мне только вчера сказала, вот я и надеюсь, что ячейка…
Все стали наперебой поздравлять молодую чету; а товарищ Блан молча положила загрубевшую от вечного мытья лестниц руку на колено Мишлине и, повернув к ней свое землистое лицо, посмотрела на нее глазами без ресниц; Мишлина тоже повернулась к ней и увидела блекло-синие глазa старухи — все, что осталось ей от минувших весен.
— Ладно, — сказал Лебек, которого не так-то легко было отвлечь от очередных вопросов. — Итак, на повестке у нас…
Подняв голову, Маргарита вдруг заметила, что портрет Ленина за письменным столом, висевший справа от окна, исчез со стены. О чем там говорит Лемерль, поглаживая свои усики? Ах, он знает, у кого можно спрятать ротатор. Просто чудо, что ротатор не увезла полиция. Хорошо бы проделать все сегодня же ночью, благо такая темень… — Товарищ Корвизар может печатать восковки[102]… — Что? Ах, да. Ну конечно. Ведь она же всегда печатала восковки.
Она уже не испытывала желания идти советоваться с Левиным или Кормейлем: все сомнения, вся растерянность первыx дней исчезли, — их рассеяла полиция, которая избила Брийяна, рассекла губу старику Блану, арестовала Молинье, сорвала со стены портрет Жореса, украла портрет Ленина… Что еще могут ей сказать Левин или Кормейль? Пакт! При чем здесь пакт? Они закрыли «Юманите», и все стало совершенно ясно…
— А что если созвать собрание сочувствующих? — предложил Вюильмен. — Разве не мы обязаны разъяснить им пакт… Помните, в прошлый раз приходил какой-то коммерсант, кажется, владелец молочной, и еще скульптор, которого привел Лебек…
Секретарь побагровел: — С ума ты сошел! Собирать сочувствующих, когда полиция ходит за нами по пятам. — Все заговорили сразу. Пьель не брался разъяснять вопрос о пакте, ведь нам самим почти ничего не известно… Маргарита Корвизар спросила: — Какой это владелец молочной? — Лебек сказал, что скульптор Жан-Блэз, его товарищ по лицею, в тот раз пришел просто, чтобы доставить ему, Лебеку, удовольствие, но сейчас…
XVII
Товарищи пришли к Гайяру в магазин и сообщили, что нельзя больше оставлять архив в помещении Общества друзей СССР. В других кварталах уже были обыски, просто удивительно, что полиция еще не заявилась сюда. Как откажешь? Нельзя сказать, чтобы Робер Гайяр очень обрадовался. Он пощипал свои жесткие усики, поморгал безбровыми глазами: — Разрешите раньше посоветоваться с женой… — Ивонна сказала, что иначе поступить невозможно. Итак, ночью они перетаскивали бумаги, волочили ящики, кипы книг… Только бы консьержка с мужем не догадались! Работали вчетвером, а секретарь Ботрю по обыкновению так топал ножищами, так рычал, стараясь говорить шопотом, что надо дивиться, как еще все не обнаружилось. Пьер Кормейль, заглянувший к ним в тот же день, также предложил свои услуги, и когда все остальные потихоньку разошлись, Робер с Ивонной попросили его остаться: Ивонне хотелось, чтобы Кормейль поговорил с мужем; он имел влияние на Робера, особенно с тех пор, когда так хорошо описал им трагический исход республиканцев из Испании. Пока что все бумаги и книги сложили прямо в гостиной. Робер запер дверь на ключ: совсем не нужно, чтобы узнали дети.
Усевшись в спальне — Ивонна вообще предпочитала вечерами сидеть в спальне, — они долго спорили. Конечно, о пакте. О чем же еще можно было говорить? Ужаснее всего то, сказал Кормейль, что без «Юманите» очень трудно отвечать людям на вопросы, которые у них возникают. Ивонна сказала: — Нам не дали времени оглядеться…
— Вот это меня и злит, — подхватил Кормейль, потирая свой длинный нос большим и безымянным пальцем правой руки, — почему-то враги всегда оказываются расторопнее нас…
— Так или иначе, — прервал его Робер, наклоняя свою лобастую голову, — вы с ними все-таки согласны… а я нет…
«С ними», это означало — с коммунистами, с русскими, вообщe с другими. Пьер не без иронии посмотрел на Гайяра; неплохой малый, но всегда не согласен… У высокого, тощего преподавателя географии были очень черные волосы, блестящие глаза, красные пятна на скулах и детская улыбка. Он сидел немного сгорбившись, обхватив руками колено и покачивая ногой. Сначала молча выслушать собеседника, а потом доказать ему, что тот преувеличивает, — таков был его метод. Пьер по обыкновению слегка ухаживал за Ивонной, которую прозвал Роксоланой… потому что она, уверял Пьер, походила на египетскую танцовщицу. Впрочем, он ухаживал за всеми женщинами без исключения.
Сегодня он напрасно расточал свое красноречие: Робер уперся как бык. Он ничего знать не хотел, кроме Франции. Он признавал, что, быть может, в интересах русских не втягиваться немедленно в войну… Просто невозможно было вбить ему в голову мысль, на которой очень настаивал Кормейль: если французские интересы по видимости не совпадают с советскими (при слове «по видимости» Пьер поднял палец) вернее, если еще не ясно, что в действительности они совпадают… нужно смотреть на обстановку диалектически, другими словами, как на нечто, находящееся в движении, а не статичное, не статичное… Тут Пьер снова поднял палец, наклонился к Ивонне и улыбнулся ей… не статичное… — Если видимые интересы двух государств, то есть их сегодняшние интересы, вступают в кажущееся противоречие, нужно уметь подняться над этим кажущимся противоречием, видеть дальше: сохранение завоеваний революции, несомненно, важнее для французов — я подчеркиваю, для французов, нежели защита наших прямых интересов… или, вернее, того, что выдается за наши прямые интересы, как их понимает правительство, которое не принимает в расчет ни интересы масс, ни того, что в интересах Франции… — Все это он выпалил со скоростью пулемета.
— Вот загнули! — закричал Робер. — Попробуйте втолкуйте это рабочему, крестьянину!
— Возможно, — сказал Кормейль, обращаясь попрежнему к Ивонне, — что мы не сумеем заставить себя слушать… что страна нас не поймет… зато в будущем наша жертва, быть может, позволит нам сохранить самое существенное… В будущем интересы, которые сегодня, по видимости, противоречат друг другу — по видимости… вне всякого сомнения, Роксолана, будут полностью совпадать. Вся политика
