Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года
— Начнем же, господа. Вы знаете, о чем пойдет речь, но я обязан еще раз напомнить о фактах, чтобы с самого начала правильно подойти к обсуждению этого дела. Вам известно, что в воскресенье вечером на том берегу реки немцы схватили на ферме Бовенкампа, в Хундерике, трех нелегальных, одного из которых убили «при попытке к бегству», как они это называют. Ферму сожгли, хозяина с хозяйкой арестовали, скот угнали вчера утром. Мы, четверо, собравшиеся здесь, относимся к этому случаю не только как истинные нидерландцы и как мужчины, способные защищаться, но и как косвенные участники этого дела. Один из схваченных — Пит Мертенс, член вашей организации, которого искали немцы… Разрешите спросить: считаете ли вы, что подвергаетесь опасности из-за того, что он попал к ним в руки?
— На что вы намекаете? — резко спросил Эскенс.
— Давайте перейдем на «ты». Я считаю, что Мертенса могут, как у них водится, заставить заговорить. Все мы люди.
Поднялся шум. Эскенс оперся худыми пальцами правой руки на край стола и решительно возразил:
— Пит никогда не пойдет на предательство. Верно, друзья? Пит никого не выдаст, даже если его вывернут наизнанку…
— Хорошо, — согласился Схюлтс. — Но будьте осторожны. Я очень высокого мнения о Мертенсе, но в подобных обстоятельствах даже себе трудно доверять. Кому из вас грозит опасность, если его все же сломят?
— Только Флипу, — ответил Хаммер. — Я имею в виду налет на карточное бюро. Если же говорить о тех подпольщиках, которых он вообще знает, то придется скрываться половине города.
— Ну ладно, — поспешил сменить тему Схюлтс. — Еще схвачен Кохэн Кац, один из моих лучших друзей, которому я сам дал подпольный адрес и за которого в некоторой степени несу ответственность. Теперь стало ясно, что совершено предательство — от вас у меня секретов нет, и мы знаем, кто предатель. Чтобы в дальнейшем избежать недоразумений, хочу пояснить следующее. Я многим обязан Кохэну и не собираюсь оставить его смерть неотомщенной. То есть я хочу сказать: если по той или иной причине вы решите оставить это дело без последствий, тоя займусь им самолично…
— За кого, собственно, вы нас принимаете? — возмутился Баллегоойен, вскочив со стула как будто от острой боли в животе и укоризненно глядя на Схюлтса большими голубыми глазами.
— Видно, вы нас еще плохо знаете, — вспыхнул Эскенс, вцепившись в край стола обеими руками. — Если бы вы знали, как я ждал такого дня, когда я с чистой совестью смогу отправить одного из мерзавцев на тот свет, вы не стали бы тогда говорить, что мы оставим дело без последствий. Вы должны отомстить за своего друга, а мы за своего. Питу не выйти от них живым, если мы не освободим его. Кроме того, я обязан отомстить за брата, который в сороковом…
Схюлтс с улыбкой противостоял буре. Многословие Эскенса слегка раздражало его, но он был вынужден признать, что в тщедушном теле настройщика энергии хватало и на слова и на дела.
— Вы меня неверно поняли. Я хотел лишь объяснить, что не собираюсь втягивать вас в дело своей личной мести. Вы боретесь за Мертенса, я — за Кохэна. Мы действуем сообща во имя наших интересов. Но нам следует трезво обсудить задачу. Да, еще один деликатный вопрос. Я слышал, как Эскенс, то есть Флип, упомянул об освобождении Мертенса. Не берусь решать, возможно ли это — всем сердцем надеюсь, что да, — но должен сказать с полной определенностью, что лично я в этой операции участвовать не смогу. Месть за предательство, убийство предателя — на этом наше сотрудничество кончается.
Сначала они, быстро остыв, согласно поддакивали ему, потом снова насторожились, сухо покашливали, смотрели недоверчиво. Они и не собирались просить его действовать с ними сообща, но его заблаговременный отказ произвел на них неприятное впечатление.
— Сейчас объясню причину. Надеюсь, наш разговор останется в тайне. Хаммеру уже кое-что известно. Я вхожу в подпольную группу, имеющую свои задачи, и я не имею права рисковать ее безопасностью, выходя за рамки своих обязанностей. Мне стоило немалого труда получить разрешение на этот акт мести, уже этим я нарушаю дисциплину. А если я включусь в освобождение арестованного…
Одобрительное шушуканье доказывало, что дальнейших объяснений не требуется. Правда, что-то еще мучило Баллегоойена.
— Можно спросить? — начал он. — Вы говорите…
— Давай на «ты», — перебил его Схюлтс.
— Ты все время говоришь о мести, — продолжал Баллегоойен, сразу впадая в очень интимный тон. — Не знаю, как принято у тебя, в твоей группе, но мы ведем речь о каре: мы выносим приговор и приводим его в исполнение — это наказание и одновременно острастка для других. Возмездие не имеет ничего общего с местью.
— Отлично, — согласился Схюлтс. — Хотя я думаю, что имеет. Однако для сотрудничества это, по-моему, не помеха. Теперь я хочу перейти к доказательству вины предателя. Вчера на рассвете ко мне прибежал перепуганный батрак с Хундерика Геерт Яхтенберг, чтобы сообщить о судьбе моего друга Кохэна и остальных нелегальных. Скот уже увели, и на ферме остались только немцы, искавшие оружие. Ферма сгорела дотла, осталась только часть хлева. Тело Якоба Грикспоора, восемнадцатилетнего юноши, увезли еще раньше. Его нашли мертвым в грязи на берегу ручья, с простреленным плечом. С самого начала было ясно, что без предательства тут не обошлось. Немцам удалось как-то заставить замолчать собаку, они также точно знали расположение убежища в амбаре. Геерт Яхтенберг рассказал, что подземный ход обвалился, видимо, в тот момент, когда по нему бежал Грикспоор; Кохэн и Ван Ваверен оказались отрезанными. Ход был ненадежный, и это вина Бовенкампа. Мертенса они схватили раньше, каким образом — не знаю. Когда Геерт возвращался из деревни — этим вечером он был свободен, — то услышал крик Мертенса, а потом увидел его самого в руках немцев, избитого до полусмерти. Полицейская машина стояла на дамбе. Геерту приказали войти в дом, куда немного погодя привели арестованных. Разыгралась обычная сцена: брань, угрозы, крики, спрашивали, где спрятано оружие, радиоприемник, листовки, грозили, что сожгут ферму. Тут же находились дочь фермера Мария, двое мальчишек и скотница Янс ван Ос. Бовенкамп держался хорошо, но фермерша во всем обвиняла подпольщиков, утверждая, что всегда была против них. Мне еще повезло, что, по словам Геерта, меня она не назвала. Но когда стали угрожать, что сожгут ферму, она закричала, что ее дочь помолвлена с кем-то из голландских эсэсовцев. Это несколько утихомирило мофов, они перестали издеваться. Оказывается, Мария Бовенкамп была действительно помолвлена с сыном Пурстампера, аптекаря, и парень служит в СС. Я слышал об этом от Кохэна, который имел обыкновение распространяться на эту тему, но не придавал значения его рассказам, в чем, видимо, моя большая ошибка. Оказывается, подпольщики частенько подшучивали над девушкой и она, видимо, злилась на них и хотела с ними расквитаться. Теперь я перехожу к главному. Когда немцы стали выводить скот со двора и обливать дом бензином, Мария, молчавшая до этого момента, бросилась к ним и закричала: «Господин Пурстамнер сказал, что вы нам ничего не сделаете!» Мофы оттолкнули ее, она повторила эти слова еще несколько раз и впала в истерику. Геерт запомнил их точно, Яне ван Ос может это подтвердить. Мария не переставала громко плакать, и один из немцев, несколько человечнее других, сжалился над ней. «Пурштампер? — переспросил он. — Не знаем такого. Но тебе нечего бояться. Тебя мы не тронем». Она перестала рыдать, но, когда отца с матерью связали и повели вместе с нелегальными, она снова заплакала и закричала, что Пурстампер обещал оставить ее родителей на свободе. Затем она упала в обморок. Геерту и Янс пришлось отнести ее в деревню, вслед за ними брели двое плачущих мальчишек — ферма была уже объята пламенем. Днем Марию отправили в больницу. Геерт утверждал, что от нее не добьешься ни одного вразумительного слова. Все это время она находилась с пастором, который вел себя прекрасно, хотя и понимал, что подвергается опасности: нелегальных, кроме Кохэна и Мертенса, он сам привел в Хундерик. Один из них, ин'т Фелдт, несколько дней тому назад пропал в Амстердаме. Он был помолвлен с Марией до того, как на сцене появился сын Пурстампера. Жаль, что она в невменяемом состоянии; лучшего свидетеля нам, разумеется, не найти. Но я полагаю, нам не следует искать неопровержимых доказательств, которые неизбежно требуются в настоящем судебном процессе…
— Значит, предательница — эта девица, — перебил Эскенс.
— А предатель — аптекарь Пурстампер. Для такого вывода есть все основания. Мария Бовенкамп, желая свести счеты с нелегальными, пошла к Пурстамперу и рассказала обо всем, в том числе и о тайнике, а Пурстампер сообщил в СД. Если имеются возражения, я охотно выслушаю их. В любом случае я предлагаю не трогать Марию, она и так уже достаточно наказана. Кроме того, она, кажется, в положении от Пурстампера-младшего.
