Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
— О, горе мне! Откуда конский зуб?
— «Во имя господа, где вы только его разыскали? — говорит владыка. — Вот, пожалуйста, убедитесь сами».
— Ух, ух, ух!
— Ну, я подошёл, поглядел — и было на что! Конский зуб, настоящий конский, да ещё какой! Такого здоровенного я, Персида, отродясь не видывал!.. Впрочем, один раз видел подобный у дантиста: висел над дверью вместо вывески, чтобы издали было видно! «Ха-ха-ха, — смеётся владыка. — Где вы откопали такой?» — «Но, ваше преосвященство, поверьте мне! Не искал я его и не выкапывал!» — оправдываюсь я, а всё кружится у меня перед глазами, точно в польке. Го-го-готов сквозь землю провалиться…
— Уф, уф, уф! — пыхтит матушка Перса. — Почему не провалился, хоть не слыхала бы я о твоём позоре! Ух, ух! А что тот негодяй?
— Правильно сказала — именно негодяй. Негодяй! И я только там в этом убедился. Притворился, будто и он удивлён, потом вмешался, поглядывает так издалека и рассуждает: «Воистину, воистину! Никак невозможно, чтобы зуб тот принадлежал какому ни на есть, скажем, крещёному существу, мирянину или тем паче иерею… Я, говорит, знаю всю семью моего сейчас, к сожалению, супостата: у всех у них до глубокой старости сохранялись здоровые и крепкие зубы, однако, говорит, таких зубов не припомню, ваше преосвященство! Вы совершенно правы, это, как вы изволили заметить, настоящий конский зуб!.. Конечно, — расходится он всё больше, — когда человек тонет, он, как говорится, и за соломинку хватается! Но я его прощаю, преосвященнейший, и единое мое, говорит, утешение в словах миропомазанного псалмопевца, кои гласят: «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою и да возвратятся и постыдятся мыслящие ми зло». Ну, как тут человеку не взбеситься! Понимаешь, Перса, он… Спира… куражится и читает по-славянски псалмы перед владыкой, а я — я как пень, не могу даже по-сербски слово вымолвить, не сумел бы в ту минуту своё собственное имя произнести… Можешь себе представить, каково мне было! «Разверзнись, земля, и поглоти меня», — молил я про себя.
— Уф, уф, уф! Но как ты не заметил, что зуб большой?
— А как заметишь? И здесь меня, прохвосты, провели! Я свой маленький зуб завернул в большой кусок бумаги, а они большой зуб — в маленький кусок бумаги! Как его, чёрта, узнаешь?! В этом и весь фокус, всё мое несчастье и беда!
— Эх, угораздило же… и тебя и нас с тобою.
— А владыка разгневался после Спириного псалма… И опять же я чуть виноватым не остался. Чуть было меня не обрили! «Это или преднамеренный обман, — говорит владыка, насупившись, — или грубая шутка. А мне ни то, ни другое не нравится, отче Кирилл!»
— Чира! Чира!
— Всуе оправдывался я, что захватил свой собственный зуб, а виноваты тут воистину сатанинская, адова подлость и моё чрезмерное доверие к людям, что страдаю безвинно, ибо кто-то подменил, подсунул его мне. Тщетно!.. Владыка остался при убеждении, будто я хотел преднамеренно обмануть его, и заявил, что поверит мне только при условии, что мы тут же, на его глазах, протянем друг другу руки, забудем обо всём и помиримся…
— Уф, уф, уф! Помиритесь!
— Что поделаешь! Сама, слава богу, знаешь, какой я невезучий. Думаю, ещё я же и виноватым окажусь… и… первый протянул ему руку, а он — прохвост этакий! — вертится, будто не знает, куда деть этот проклятый зуб, — а я всё стою с протянутой рукой, — потом уж только сунул мне зуб в ладонь и пожал руку. Так вот и помирились…
— Помирились! Уф, уф! Счастье, что я не такая толстая, как тот аспид, нето меня тут же хватил бы удар!
— …и поцеловались, — заканчивает поп Чира своё сообщение, — поцеловались по воле его преосвященства… А зуб дьякон оставил у себя. И знаю, зачем оставил.
— «По-поцеловались»! И поцеловались! — с перекошенным от злости лицом повторяет, как эхо, матушка Перса. — О, чтоб ты со своим покойным отцом Аверкием целовался, который вон там на стене висит!
— Но, Персида, подожди, ради бога подожди!
— «Подожди»! Чего мне ждать? Жди ты! Чего ты ждёшь… ты, ты…
— Чего я жду, спрашиваешь? Ничего не жду, — взбеленился наконец и поп Чира, — вернее, всего жду. И ничего меня не удивит. («Уф, уф», — пыхтит матушка Перса.) Я в круглых дураках! («Это я вижу!» — замечает она.) Потому что человеку сему помогают и сатана и бог! Потому что, какую бы глупость ни сделал сей человек, она вместо заслуженной кары приносит ему незаслуженную награду! А ты ещё спрашиваешь, чего я жду!
— Да, чего ждёшь? Чего ты ждёшь? — взрывается попадья.
— Ещё когда он дьяконом на палке тягался с крестьянами, его вместо наказания рукоположили в попы, а когда запоздал на утреню, его опять же вместо епитимьи удостоили красного пояса! Ну, вот и потягайся с ним, попробуй! А ты спрашиваешь, чего я жду!
— Да, спрашиваю, Чира, чего ещё ждёшь? — неистово кричит совсем позеленевшая матушка Перса.
— Чего жду? Чего жду? Хочешь, чтобы обязательно сказал?
— Да, ещё и этому чуду хочу подивиться, хочу претерпеть и этот срам!
— Чего я жду! Жду, если на то пошло, жду ещё и такого чуда и срама, что поп Спира станет протоиереем, протопопом… да, отцом протопопом!..
— Что?! Сида — протопопица?! Убей её гром и с тобой вместе! Довольно! — взревела матушка Перса и, подобно фурии, вылетела в кухню, хлопнув дверью.
— Э, ты хотела знать, как было, — вот так оно и было! А очутилась бы в моей шкуре, — продолжает поп Чира в одиночестве, — так согласилась бы со мной: слава богу, что владыка не остался при убеждении в преднамеренном обмане.
— Помирились и поцеловались! Мирись ты со своим дедом, мамалыга банатская (матушка Перса была родом из Бачки), а я не помирюсь, не бывать тому!.. — слышится из кухни яростный крик попадьи. — Почему этот горшок здесь, когда ему тут не место? На шаг из кухни нельзя отойти, сейчас же базар устроите!
В тот же миг раздался громоподобный треск, и по всей кухне разлетелись осколки разбитого вдребезги горшка. Меланья убежала в комнату, а Эржа, опасаясь (как подсказывал ей опыт), чтобы другой горшок не полетел ей в голову, кинулась сломя голову во двор к стогу — набрать соломы для печи. Даже Эржин уланский капрал по прозванию «Всё равно», давненько уже поджидавший её в темноте у калитки, которому, как улану, надлежало, по кавалерийскому уставу, неустрашимо вступать в бой хотя бы с десятком пехотинцев, — даже он пустился наутёк, услышав страшный крик и грохот из кухни, и бежал так, словно за ним гнался сам Бонапарт. И он отступил перед опасностью, перед которой обратился бы в бегство и целый эскадрон; убежал без оглядки, посылая к чёрту сегодняшний вечер со всеми его наслаждениями.
Все разбежались; далеко вокруг не осталось ни души, и пышущая яростью попадья одна-одинёшенька готовила айнпренсуп, «потому что она делает его лучше всех». Но какими только страшными проклятьями не уснащала она приготовление этого айнпренсупа! Она стояла у огня, похожая на одну из трёх ведьм в шекспировском «Макбете». Всем, всем досталось от неё, не исключая и его преосвященства.
— Айнпренсуп! Он хочет айппренсуп! — кричала матушка Перса, размешивая заправку. — Мышьяку тебе дать, а не айнпренсуп, вот чего ты заслужил!.. Она протопопицей раньше меня!.. Из-под носа у меня ускользнула!.. Так оно и есть: «Заставь дурака богу молиться — он и лоб расшибёт!», «Чуть меня, говорит, не обрили!» Мамалыга банатская!.. Эх, — с болью возгласила матушка Перса; с поднятой к небу мешалкой она походила на Иисуса Навина, готовая, как и он, остановить солнце, — эх, почему не сподобил господь нас, женщин, такими, какими он нас создал, сделаться попами! Поговорили бы мы тогда с владыками да поглядели, кто бы кого обрил!!
Глава двадцать четвёртая,
в коей повествуется об общей радости двух семейств — тётки Макры и попа Спиры, младшими членами которых являются Шаца и Юла
Как приятно было в доме попа Спиры, не в пример тому, что происходило в доме попа Чиры. Когда поп Спира вошёл с покупками, его встретили матушка Сида и Юла. Обе встревоженные, они надеялись прочесть на его лице, что он им привёз: счастье или горе. Увидев, что он в добром настроении, они тоже приободрились, тем более что он не забыл о них — приготовил обеим сюрпризы, вспомнил даже и о Шаце: купил ему чудесный красного шёлка галстук, а этот цвет, как известно, все цирюльники любят чрезвычайно. Увидев всё это, матушка Сида сразу почувствовала, как она сама выразилась, что «тяжкий камень сдвинулся на три четверти»; ей стало легче, и всё же она спросила, отослав Юлу на кухню, чем кончилось дело…
— Слава богу! Слава богу — только это я и твержу, а ему тем паче нужно твердить. Видали вы такого, прошу покорно: надуть задумал — и кого же? Его преосвященство! Едва уцелел, чуть было ему самому бородёнку не отчекрыжили.
