Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники
Она тотчас притихла.
— Да, все это очень хорошо, — сказала она — но как прикажешь мне выкручиваться?
— Но оттого, что ты станешь изводиться, легче не станет.
— Хотела бы я знать, как бы поступил в таком положении ты.
— Это ненадолго. Ты сможешь взять мои деньги. Пошел он к черту.
Пол вернулся к своим занятиям, а мать угрюмо завязала ленты шляпки. Ему нестерпимо было, когда она волновалась. Но теперь он стал настаивать, чтобы она с ним считалась.
— Два верхних каравая через двадцать минут будут готовы, — сказала она. — Не забудь про них.
— Ладно, — ответил Пол, и она пошла на рынок.
Он сидел един и занимался. Но, выбитый из колеи, не мог привычно сосредоточиться. Он прислушивался, не стукнет ли калитка. В четверть восьмого раздался негромкий стук и вошла Мириам.
— Совсем один? — спросила она.
— Да.
Будто у себя дома, она сняла свой шотландский берет и длинное пальто и повесила их. Его это взволновало. Словно здесь их общий дом, его и ее. Потом она подошла к нему и стала разглядывать его работу.
— Что это? — спросила она.
— Композиция для декоративных тканей и для вышивки.
Мириам близоруко склонилась над рисунками.
Его взяла досада, что она так пристально рассматривает все, что он делает, вглядывается в него самого. Он пошел в гостиную и возвратился со свернутым коричневым холстом. Осторожно развернул и разложил на полу. Оказалось, это занавесь, или portiere[12], на которую по трафарету был нанесен прелестный орнамент из роз.
— Какая красота! — воскликнула Мириам.
Эта ткань с чудесными бледно-красными розами и зелеными стеблями, лежащая у ее ног, была такая простая, и, однако, что-то в ней чудилось греховное. Мириам опустилась перед ней на колени, темные кудри ее упали на лоб. Пол видел, как томно она склонилась к его работе, и сердце учащенно заколотилось. Внезапно она подняла на него глаза.
— Почему этот узор кажется жестоким? — спросила она.
— Что?
— В нем есть что-то жестокое, — сказала Мириам.
— Так ли, нет ли, а он очень хорош, — ответил Пол, любовно сворачивая свою работу.
Мириам в задумчивости медленно поднялась.
— А что ты станешь с ним делать? — спросила она.
— Отошлю к Либерти. Я делал это для мамы, но она, пожалуй, предпочтет деньги.
— Наверно, — согласилась Мириам.
В голосе Пола слышалась горечь, и ей было его жаль. Для нее-то деньги ничего бы не значили.
Он унес холст в гостиную. А вернувшись, протянул Мириам холст много меньше. То была накидка на подушку с тем же рисунком.
— Это я сделал для тебя, — сказал он.
Мириам потрогала материю дрожащими руками и ничего не сказала. Полу стало неловко.
— О Господи, хлеб! — воскликнул он.
Он вытащил верхние караваи и с силой по ним похлопал. Они испеклись. Он положил их на плиту, чтобы остудить. Потом зашел в чулан при кухне, смочил руки, выгреб из миски остатки белого теста и опустил на противень. Мириам все стояла, склонясь над разрисованной накидкой. Пол принялся счищать с рук налипшее тесто.
— Тебе, правда, нравится?
Она вскинула на него темные глаза, в них пламенела любовь. Он смущенно засмеялся. Потом заговорил о рисунке. Он не знал наслаждения выше, чем рассказывать Мириам о своем любимом занятии. Этим их беседам, когда он говорил о своей работе и задумывал что-либо новое, он отдавался со всем пылом, со всей бушующей в крови страстью. Мириам будила его воображение. Она не понимала этого, как не понимает женщина, что в утробе своей зачала дитя. Но и для нее и для него то была жизнь.
Во время их разговора в кухню вошла молодая женщина лет двадцати двух, невысокая, бледная, с ввалившимися глазами, но была странная безжалостность в ее облике. Она дружила с семьей Морелов.
— Раздевайся, — сказал Пол.
— Нет, я на минутку.
Гостья опустилась в кресло напротив Пола и Мириам, которые сидели на диване. Мириам чуть отодвинулась от него. Было жарко, пахло свежеиспеченным хлебом. Румяные караваи лежали на плите.
— Вот уж не чаяла увидеть тебя здесь нынче вечером, Мириам Ливерс, — сказала Беатриса.
— Почему же? — севшим голосом пробормотала Мириам.
— Покажи-ка твою обувку.
Мириам не шевельнулась, явно смущенная.
— Видать, неохота, — засмеялась Беатриса.
Мириам выставила башмаки из-под платья. Вид у них был нелепый, нерешительный, просто жалкий, они выдавали застенчивость хозяйки, ее неуверенность в себе. И они оказались заляпаны грязью.
— Во, видали! Сплошь изгажены, — воскликнула Беатриса. — Кто их тебе чистит?
— Сама чищу.
— Ну и работенка тебя ждет, — сказала Беатриса. — Нынче вечером я бы и для-ради целой оравы парней сюда не притащилась. Да ведь любви слякоть не помеха, верно, голубчик мой Апостол?
— Inter alia, — ответил Пол.
— О Господи. Ты что, на чужих языках лопочешь? Что это значит, Мириам?
Последний вопрос был полон ехидства, но Мириам этого не заметила.
— «Между прочим», по-моему, — смиренно ответила она.
Беатриса высунула язык и зло рассмеялась.
— «Между прочим», Апостол? — повторила она. — Стало быть, по-твоему, любви не помеха ни мать с отцом, ни сестры да братья, ни друзья и подружки, любовь даже и над любимым посмеется?
Она изображала этакую наивность.
— В сущности, любовь — огромная улыбка, — ответил Пол.
— Исподтишка, Апостол Морел… уж ты мне поверь, — сказала Беатриса. И опять разразилась негромким злым смехом. Все до единого приятели Пола с восторгом нападали на Мириам, и Пол не кидался ее защищать — казалось, он таким образом пользуется случаем ей отомстить.
— Ты все еще преподаешь? — спросила Мириам Беатрису.
— Да.
— Тебя, значит, не уволили?
— Думаю, уволят на Пасху.
— Просто позор — неужели тебя выгонят только за то, что ты не сдала экзамен?
— Кто его знает, — холодно ответила Беатриса.
— Агата говорит, ты ничуть не хуже любой другой учительницы. Нелепость какая-то. Но почему же ты не сдала экзамен?
— Не хватает мозгов, верно, Апостол? — бросила Беатриса.
— Только и хватает, чтоб кусаться, — со смехом ответил Пол.
— Несносный! — крикнула она и вскочила, кинулась к нему и шлепнула по щеке. Ручки у нее были маленькие, очень красивые. Он стиснул ее запястья, а она пыталась вырваться. Наконец высвободилась, обеими руками ухватила его густые темные волосы, затрясла.
— Твоя взяла! — сказал Пол, пальцами приглаживая волосы. — Ненавижу тебя!
Беатриса расхохоталась.
— Берегись! — сказала она. — Я хочу сесть рядом с тобой.
— Предпочел бы в соседки ведьму, — сказал он, однако подвинулся, и она уселась между ним и Мириам.
— А как взъерошены его распрекрасные волосы! — крикнула она и расчесала их своей гребенкой. — А до чего прелестные усики! — воскликнула она. Откинула назад его голову и прошлась гребенкой по недавно отпущенным усикам. — Усы у тебя греховные, Апостол, — сказала она. — Рыжие — бесстыжие. Те сигареты у тебя еще есть?
Пол достал из кармана портсигар. Беатриса заглянула в него.
— Подумать только, беру самоновую сигарету, — сказала Беатриса и зажала ее между зубами. Пол поднес зажженную спичку, и Беатриса со вкусом затянулась.
— Покорно благодарю, миленький, — насмешливо изрекла она.
Ее переполняло злорадство.
— Мириам, правда, у него это мило получается?
— Даже очень, — ответила Мириам.
Пол тоже взял сигарету.
— Огоньку, старина? — спросила Беатриса, наклонив к нему свою сигарету.
Пол потянулся к ней прикурить. А она меж тем ему подмигивала. Мириам видела, в глазах у него мерцают озорные искры и полные, чувственные губы вздрагивают. Он стал сам на себя непохож, и это было невыносимо. Такой, как сейчас, он ей чужой, и она для него просто не существует. Она видела, как в красных полных губах подрагивает сигарета. Ей ненавистны были его густые волосы, что в беспорядке упали на лоб.
— Пай-мальчик! — сказала Беатриса и, подняв его подбородок, наградила легким поцелуем в щеку.
— И я тебя сейчас поцелую, — сказал он.
— Нет уж! — она хихикнула, вскочила и отошла. — Вот бесстыдник, а, Мириам?
— Еще какой, — ответила Мириам. — Кстати, Пол, ты не забыл про хлеб?
— Господи! — вскрикнул он и распахнул дверцу духовки.
Оттуда вырвался синеватый дым и запах горелого хлеба.
— Боже милостивый! — воскликнула Беатриса, подойдя к нему. Он присел на корточки перед дверцей, она заглянула через его плечо. — Вот что значит все на свете позабыть из-за любви, мой милый.
Пол уныло вынимал хлебы. У одного сторона, обращенная к жару, была сожжена дочерна, другой оказался твердым, как кирпич.
— Бедняга мать! — сказал Пол.
