Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Часть 2
Видѣть отца предметомъ участія, найти кого-нибудь, не только готоваго терпѣть его общество въ этомъ мірѣ, но даже настоятельно убѣждающаго, можно сказать — умоляющаго его, вернуться въ этотъ міръ, — было новостью для Плезантъ и возбуждало въ ней чувство, никогда дотолѣ ею не испытанное. Въ ея умѣ бродитъ туманная мысль, что если бы дѣла могли остаться въ такомъ положеніи, это была бы чудная перемѣна. Она предается смутной надеждѣ, что старое зло затонуло въ рѣкѣ и что если отецъ ея благополучно вернется назадъ и снова водворится въ опустѣвшей оболочкѣ, лежащей теперь на постели, онъ станетъ другимъ человѣкомъ. И въ этомъ умиленномъ состояніи духа она цѣлуетъ окаменѣвшія губы и горячо вѣритъ, что безчувственная рука, которую она теперь растираетъ, оживетъ болѣе нѣжной рукой.
Сладкое заблужденіе! — Да. Но какъ ей, бѣдняжкѣ, не поддаться ему, когда эти люди хлопочутъ надъ нимъ съ такимъ горячимъ участіемъ, когда ихъ заботливость такъ искренна и бдительность такъ велика, когда радость ихъ такъ замѣтно возрастаетъ по мѣрѣ того, какъ усиливаются признаки жизни. Вотъ онъ начинаетъ дышать безъ чужой помощи… вотъ шевелится, и докторъ наконецъ объявляетъ, что онъ воротился изъ того таинственнаго путешествія, гдѣ его что-то задержало на темной дорогѣ, и скоро предстанетъ предъ ними.
Томъ Тутль, стоявшій подлѣ доктора во время этого заявленія, съ жаромъ трясетъ его за руку. Бобъ Глеморъ, Вильямъ Вильямсъ и Джонатанъ Безфамильный жмутъ руку другъ другу и доктору. Бобъ Глеморъ сморкается. Джонатанъ Безфамильный желалъ бы послѣдовать его примѣру, но, за неимѣніемъ носового платка, воздерживается отъ такого проявленія своихъ чувствъ. Плезантъ проливаетъ слезы, достойныя ея имени, и ея сладкое заблужденіе достигаетъ своего апогея.
Въ глазахъ его видно сознаніе. Онъ хочетъ что-то спросить. Онъ не понимаетъ, гдѣ онъ. Скажите ему.
— Отецъ, тебя опрокинули на рѣкѣ, а теперь ты въ домѣ миссъ Аббе.
Онъ съ удивленіемъ смотритъ на дочь, озирается кругомъ, потомъ закрываетъ глаза и впадаетъ въ дремоту, склонившись головой на руку дочери.
Кратковременное сладкое заблужденіе начинаетъ улетучиваться. Невзрачное, жесткое, злое лицо снова поднимается изъ глубины на поверхность. По мѣрѣ того, какъ онъ согрѣвается, докторъ и четверо людей при немъ охладѣваютъ. По мѣрѣ того, какъ черты его лица смягчаются съ возвратомъ жизни, черствѣютъ ихъ лица и сердца.
— Теперь онъ совсѣмъ оправился, — говоритъ докторъ, споласкивая руки и глядя на паціента съ возрастающей антипатіей.
— Бывали люди и получше его, однакоже такой удачи имъ не выпало, — философствуетъ Томъ Тутль, мрачно покачивая головой.
— Будемъ надѣяться, что теперь онъ станетъ вести себя лучше, — говоритъ Бобъ Глеморъ и прибавляетъ въ поясненіе: — по крайней мѣрѣ лучше, чѣмъ можно разсчитывать.
— И чѣмъ онъ велъ себя прежде, — дополняетъ Вильямъ Вильямсъ.
— Не такой человѣкъ! — говоритъ Джонатанъ Безфамильный, заканчивая квартетъ.
Они говорятъ такъ тихо, что дочь его не можетъ ихъ слышать. Но она видитъ, что они отошли въ сторону и стоятъ кучкой въ другомъ концѣ комнаты и чуждаются его. Было бы грѣшно заподозрить ихъ въ томъ, что они жалѣютъ, зачѣмъ онъ не умеръ, когда былъ такъ близокъ къ смерти; но легко допустить, что они предпочли бы, чтобы ихъ участіе досталось кому-нибудь получше.
Отправляютъ гонца за прилавокъ. Миссъ Аббе снова появляется на сценѣ: она издали смотритъ на паціента и шепотомъ о чемъ-то бесѣдуетъ съ докторомъ. Искра жизни возбуждала живой интересъ, пока добивались, чтобъ она разгорѣлась, но теперь, когда она разгорѣлась, всѣмъ было бы, повидимому, гораздо пріятнѣе, если бы тотъ, въ комъ она тлѣла, оказался не Райдергудомъ, а кѣмъ-нибудь другимъ.
— Вы все-таки исполнили свой долгь, какъ подобаетъ честнымъ людямъ, — говоритъ, ободряя присутствующихъ, миссъ Аббе. — Можете теперь сойти внизъ и выпить на счетъ «Веселыхъ Товарищей».
Всѣ четверо отправляются внизъ, предоставивъ дочери смотрѣть за отцомъ. Вскорѣ къ ней на подмогу является Бобъ Глиббери.
— Эхъ, какъ ему рожу-то покривило! — говоритъ Бобъ, осмотрѣвъ паціента.
Плезантъ киваетъ головой.
— А какъ очнется, и не такъ еще сморщится, — продолжаетъ Бобъ. — Развѣ нѣтъ?
Плезантъ выражаетъ надежду, что нѣтъ. Да и съ чего бы?
— Да вотъ какъ увидитъ, что онъ здѣсь, — поясняетъ Бобъ. — Вы развѣ не знаете? Вѣдь миссъ Аббе запретила ему бывать въ ея домѣ,- выгнала его вонъ. Но уже вотъ что называется — судьба: явился, и опять пустили. Ну, не чудно ли?
— Онъ никогда бы не пришелъ сюда по своей волѣ,- отвѣчаетъ бѣдная Плезантъ со слабой попыткой проявить нѣчто въ родѣ благородной гордости.
Сладкое заблужденіе проходить теперь безъ слѣда такъ же ясно, какъ она видитъ у себя на плечѣ голову отца. Плезантъ видитъ и то, что онъ ничуть не сдѣлался лучше, и что всѣ опять отшатнутся отъ него, какъ только онъ возвратится къ сознанію. «Я уведу его отсюда какъ можно скорѣе: дома ему лучше», думаетъ съ вздохомъ бѣдняжка.
Въ минуту всѣ возвращаются и ждутъ, чтобъ онъ очнулся и понялъ, что они будутъ очень рады развязаться съ нимъ. Ему собираютъ необходимый костюмъ, ибо собственное его верхнее платье все пропитано водой, теперешнее же его одѣяніе состоитъ изъ однихъ байковыхъ одѣялъ.
Чувствуя себя все болѣе и болѣе не но себѣ, какъ будто общая къ нему антипатія отыскала его гдѣ-то спящимъ и высказала ему, что она о немъ, думаетъ, Райдергудь наконецъ открываетъ глаза и при помощи дочери садится въ постели.
— Ну, Райдергудъ, какъ вы себя чувствуете? — спрашиваетъ его докторъ.
Онъ отвѣчаетъ сурово: — Похвастаться не могу.
Онъ возвратился къ жизни въ необыкновенно мрачномъ настроеніи духа.
— Я не собираюсь читать проповѣди, но позволяю себѣ надѣяться, что сегодняшній случай, когда вы были такъ близки отъ смерти, благодѣтельно подѣйствуетъ на васъ, — говоритъ докторъ, многозначительно качая головой.
Въ послѣдовавшемъ въ отвѣтъ на это ворчаньѣ паціента трудно уловить какой-нибудь смыслъ, но дочь его могла бы, если бъ захотѣла, объяснить, что онъ сказалъ: «Убирайтесь вы къ чорту съ вашей
болтовней».
Затѣмъ мистеръ Райдергудъ требуетъ свою сорочку и натягиваетъ ее на себя черезъ голову, точь-въ-точь какъ будто онъ сейчасъ только побывалъ въ кулачномъ бою.
— Такъ это пароходъ меня опрокинулъ? — спрашиваетъ онъ дочь.
— Да, отецъ.
— Я его къ суду притяну, чортъ его дери! Онъ у меня поплатится за это.
Потомъ онъ угрюмо застегиваетъ на себѣ сорочку и въ промежуткахъ, нагнувъ голову, поглядываетъ себѣ на руки такъ, какъ будто на нихъ и въ самомъ дѣлѣ остались синяки отъ драки; потомъ сердито требуетъ прочія части одежды и, не спѣша, напяливаетъ ихъ съ видомъ крайняго раздраженія противъ своего недавняго противника и зрителей ихъ поединка. Ему, повидимому, кажется, что у него течетъ изъ носу кровь, и онъ безпрестанно утираетъ носъ верхнею стороною руки и смотритъ, не осталось ли на ней слѣдовъ крови, совсѣмъ какъ кулачный боецъ послѣ боя.
— Гдѣ моя шапка? — вопрошаетъ онъ, облачившись.
— Въ рѣкѣ,- отвѣчаетъ кто-то.
— Неужто не нашлось ни одного честнаго человѣка, который вытащилъ бы ее?.. А, можетъ, и вытащилъ да прикарманилъ?.. Хорошъ народецъ, нечего сказать!
Такъ говоритъ мистеръ Райдергудъ, съ недобрымъ чувствомъ принимая изъ рукъ дочери уступленную ему на подержаніе шапку и угрюмо натягивая ее на уши. Вслѣдъ за тѣмъ, поднявшись на свои, еще нетвердыя, ноги, тяжело оперевшись на дочь, онъ огрызается на нее:
— Держи крѣпче! Чего ломаешься? Ишь барыня нашлась!
И съ этимъ выходитъ изъ круга бойцовъ, гдѣ у него происходилъ маленькій кулачный поединокъ со смертью.
IV
Годовщина счастливаго дня
Мистеръ и мистрисъ Вильферъ начали праздновать годовщину своей свадьбы на четверть столѣтія раньше, чѣмъ начали праздновать свою годовщину мистеръ и мистрисъ Ламль, и все-таки — продолжали праздновать это событіе въ кругу своей семьи. Нельзя, впрочемъ, сказать, чтобы такія празднованія приносили съ собой что-нибудь особенно пріятное, или чтобы семья ожидала наступленія этого счастливаго дня съ какими-нибудь несбыточными, радужными надеждами и потому испытывала разочарованіе всякій разъ, когда онъ проходилъ. Годовщина отбывалась скорѣе какъ нравственный долгъ, какъ постъ, а не какъ праздникъ, давая мистрисъ Вильферъ — возможность проявить во всей красѣ ея зловѣщее величіе, составлявшее отличительную черту этой впечатлительной женщины.
Настроеніе благородной дамы въ такихъ радостныхъ случаяхъ представляло какую-то странную смѣсь героическаго терпѣнія и героически-христіанскаго всепрощенія. Мрачные намеки на болѣе выгодную партію, которую она могла бы сдѣлать, ярко просвѣчивали сквозь черную мглу ея спокойствія и выставляли Херувимчика, ея мужа, въ надлежащемъ видѣ,- въ видѣ маленькаго чудовища, неизвѣстно за что взысканнаго милостью небесъ и стяжавшаго сокровище, котораго искали и изъ-за котораго напрасно состязались люди болѣе достойные. Такой взглядъ на положеніе дѣлъ установился въ семьѣ такъ твердо, что каждая наступавшая годовщина заставала мистера Вильфера въ полосѣ покаянія, доходившаго по временамъ до того, что онъ жестоко упрекалъ себя въ дерзновенной отвагѣ, съ какою нѣкогда позволилъ себѣ назвать своею женой столь возвышенную особу.
