Мартин Нексе - Дитте - дитя человеческое
Вдруг все ребятишки умчались с берега, словно стайка спугнутых птиц — они заметили трактирщика! Он видеть не мог играющих детей, считал, что всех их надо заставить работать. И стоило ему только показаться, ребятишки разбегались от него, как птенцы пигалицы.
А вот и он сам, шагает вперевалку, в огромных смазных сапогах. Длинные руки болтаются ниже колен. Поднимаясь на песчаные дюны, он упирается могучими кулаками в бедра и словно ползет в гору на четвереньках. А приземистое, изуродованное туловище похоже на движущиеся раздувальные мехи. Голова словно вросла в широкие плечи и покачивается, как буек на волнах. Издалека слышно, как он пыхтит. Господи Иисусе, вот уродина! Похож на присевшего тролля, который возьмет вдруг да и вытянется насколько захочет кверху, чтобы, глядя поверх крыш, выбрать себе кусочек полакомее. Челюсти у него плотно сжаты, а как разинет свою огромную пасть, то, право, кажется, проглотит зараз детскую голову! А глазища! Говорили, будто женщинам дурно делалось со страху, когда он таращился на них. Дитте, дрожа всем телом, даже зажмурилась было, но все-таки быстро открыла глаза — надо же посмотреть, куда он идет. Она следила за ним украдкой, содрогаясь при одной мысли о том, что будет, если он перехватит ее взгляд.
Людоед, как называли его между собой ребятишки за то лишь, что у него была такая широкая пасть, повернул к домику Расмуса Ольсена.
— Ну, вы, двое старых ребят, опять поссорились! — добродушно-весело крикнул он им. — Из-за чего? Опять из-за Марты?
Расмус Ольсен, увидав Людоеда, сразу смолк и пошел к гавани. Но мадам Ольсен была не из робкого десятка и накинулась на трактирщика:
— А тебе какое дело? Что ты-то суешься?
Трактирщик прошел мимо нее в дом, не обращая внимания на брань. Ему нужно было поговорить с Мартой, но старуха бежала за ним по пятам, как рассвирепевшая дворняжка.
— Можешь не шляться сюда! Нечего тебе тут разнюхивать! — кричала она.
Трактирщик скоро вышел, но мадам Ольсен продолжала шуметь и браниться ему вслед, пока он не скрылся в дюнах.
Старуха постояла немножко, озираясь, увидала в окне Дитте и перешла через дорогу. Видно, она еще не угомонилась и искала, перед кем бы излить свое сердце.
— Шляется тут да разнюхивает, урод горбатый! — сердито кричала она. — Лезет в дом к людям, как в свой собственный. А старикашка мой, бездельник, боится взять его за шиворот, улепетывает от него! Хороши здешние мужчины, нечего сказать! Справляйся, как хочешь, одна совсем — и с пропитанием, и терпи позор свой. Ох, будь жив мой сынок! Так нет, погиб, оставил меня горе мыкать, сиротой! — Она закрыла лицо передником и залилась слезами.
— Он утонул? — с жалостью спросила Дитте.
— Ох, день-деньской гложет мое сердце тоска. Никогда не избыть мне ее! Нет у меня больше радости в жизни, только и думы, что о сынке. Легко ли снести такую потерю? Может статься, глупые это слезы, да ежели я не в силах их унять? Не идет он у меня с ума — вот беда. Главное, погиб-то он так чудно, по-дурацки! Ну, если бы еще расхворался он и умер— дело другое. Я бы сказала: «Раз ему не суждено было жить, так суждено, значит, умереть, вот именно — умереть!». Ведь он был такой рослый, здоровый и вдруг погиб так по-дурацки — нет, этого забыть нельзя! И все дядя. Все приставал к нему с этой охотой на уток. Я-то не пускала, но парню загорелось — идти да идти. Не успокоился, пока не пошел и не прострелил себе голову.
«Я, говорит, умею с ружьем обходиться, мать! Сколько, раз стрелял!»— ну, и все такое. Вот и уехал с двумя ружьями в лодке. И десяти минут не прошло, как он уж мертвый лежал в лодке, полной крови. Вот почему я видеть не могу диких уток и в рот не беру дичи. А как сяду к окну, так мне и чудится, что вот сейчас внесут его… опять внесут его, мертвого. Вот почему глаз никогда не осушаю, все хожу и плачу и плачу, загубила свою молодость!
Мадам Ольсен так и залилась слезами, сморкаясь в передник и поглаживая рукой доску стола.
Дитте увидела эту сварливую, крикливую женщину совсем в новом свете.
— Ну, ну, полно, успокойтесь, — твердила она, ласково притронувшись к подбородку мадам Ольсен, и сама поплакала с нею вместе. А потом сказала: — Сейчас я сварю кофе, попьем с вами вместе.
Ей все-таки удалось немного успокоить старуху.
— Золотые у тебя руки, — благодарно сказала мадам Ольсен, взяв Дитте за руку. — Они потому и покраснели и загрубели, что сердце у тебя такое доброе.
Пока они сидели и пили кофе, пришел Ларc Петер. Он сбегал на постоялый двор, чтобы посмотреть, каково живется Большому Кляусу, и вернулся расстроенный. Дитте спросила, что с ним.
— Бедняга наш Кляус… они совсем уморят его там, — удрученно сказал Ларc Петер.
Мадам Ольсен ласково на него поглядела и заметила:
— Вот тебя я все-таки слышу, хоть ты и не прямо ко мне обращаешься. Да, он отобрал у тебя и коня, и телегу. Он все себе присваивает — и добро, и честь, и деньги… и корм. Ты ходишь к нему в трактир?
— Еще ни разу не был, — ответил Ларc Петер. — И вряд ли буду там частым гостем.
— Вот в том-то и беда, что ты непьющий! Таким всего труднее поладить с ним. Лучше, оказывается, оставлять деньги у него в трактире, чем в лавке, — так у него уж заведено. Но в одну из этих его касс ты все-таки должен вкладывать свои денежки — другого выхода нет. Все мы в кармане у нашего трактирщика.
— Да как же он этого добился? Ведь не всегда же так было? — спросил Ларc Петер.
— Как? Да уж больно дрянные мы людишки… во всяком случае, в нашем поселке. Коли нет над нами хозяина, так мы с воем бегаем да ищем его, как бездомные псы, пока не найдем того, кто даст нам пинка ногой. И сейчас же кидаемся лизать ему сапоги — вот он, хозяин-то! И рады-радешеньки! В детстве моем здесь все было по-другому, каждый в поселке был сам себе хозяином. А вот он явился и все прибрал к своим рукам. Трактир-то здесь уже был, но он увидал, что таким путем он не всего добьется, вот и стал затевать тут разные разности, расхваливать новые сети да улучшенные способы лова и бог весть, что там еще! Ну, и накупил рыбакам дорогих снастей и наложил лапу на их улов. В прежнее время улов часто бывал плохой, и рыбакам приходилось круто; теперь они добывают рыбы куда больше, а что толку? В барышах один трактирщик! Хотелось бы знать, для чего тебе понадобилось переезжать сюда?
— В округе ходили слухи, что он такой славный и много помогает вашим рыбакам. И насколько я сам тогда мог судить, мне казалось, что слухи недалеки от правды. Но теперь, когда испытываешь это на собственной шкуре, все выходит как-то иначе.
— Ох-хо-хо! Добрый! Помогает, помогает — пока не снимет с человека последнюю рубаху. Погоди, он и из тебя все соки выжмет… и из девчонки тоже, хоть она и лакомый кусочек для его черных зубов. Пока он ощипывает тебя только сверху, отбирает лишнее. Потом начнет помогать тебе так, что всего тебя опутает долгами, и ты будешь искать крюка повеситься. Тогда он заговорит с тобой словами священного писания и спасет тебя. Он ведь и проповедует — как сатана!
Ларс Петер безнадежно глядел перед собой.
— Слыхал я, что он и жена его устраивают такие душеспасительные беседы, но мы на них не бывали да и не очень-то падки на такие штуки. Конечно, мы не безбожники, но опыт говорит, что лучше нам знать свое дело и предоставить богу знать свое!
— Мы тоже не ходим туда, но Расмус пьет. И тебе придется бывать либо в трактире, либо на беседах. Да, да, сам все это испытаешь со временем. И чего я, дура, зря разболталась!
Она ушла готовить ужин своему непутевому мужу.
Ларс Петер и Дитте посидели еще немного, и девочка сказала:
— Лучше бы нам переехать в другое место!
— Ну, не так страшен черт, как его малюют! И я не собираюсь лишаться своих денег и всего добра, — заявил Ларс Петер
XI
ПРЯНИЧНЫЙ ДОМИК
До ближайших соседей здесь было рукой подать, и ребятишки Ларса Петера чувствовали себя, как муравьи в муравейнике. Дни были для них полны событий и впечатлений, одно интереснее другого, но больше всего их занимал Людоед, которого они боялись. Нередко в самый разгар игры в прятки между вытащенными на берег лодками и рыбьими садками, или когда ребятишки сидели верхом на коньке крыши пожарного склада, — откуда ни возьмись появлялся Людоед! Длинные ручищи словно загребали воздух, и попадись в них, — пожалуй, и несдобровать! Не всегда одним страхом отделаешься! Из пасти у него пахло человечьим мясом — уверяли дети. Им-то он уж никак не мог показаться лучше, чем был на самом деле. Дети удирали от него со всех ног, дыханье спирало у них в груди, и сердце готово было выскочить от страха. Но это еще больше возбуждало их любопытство.
А вечером, когда они лежали в постели, до их слуха долетали странные шорохи и звуки, исходившие из чуждого им мирка и имевшие свое особое значение. Вот на чердаке слышались мягкие, крадущиеся шаги. Отец многозначительно поглядывал на Дитте, и Кристиан понимал, в чем дело: по его знаку младшие дети прятались с головой под перину и начинали шептаться. Это бродил наверху и подслушивал Якоб Рулевой, он искал слово, которым мог бы одолеть сатану в образе трактирщика. Дети немало ломали себе голову, придумывая это слово, чтобы получить от Якоба Рулевого обещанные двадцать пять эре. А за стенкой кашляла старуха Дориум. Она страдала ожирением и все пухла да пухла, а нутро у нее, должно быть, становилось пустым, так как она выплевывала свои внутренности целыми кусками прямо в стенку.
