Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
И вот, как в таких случаях говорится, в тот самый час, когда закрылся конгресс, пригласили всех писателей, и меня в том числе, пожаловать на сход, заслушать, так сказать, проект того писателя, который из Земли Израиля, по поводу фонда и выработать, так сказать, устав со всеми параграфами — на манер Хаскла Котика (жаль, что Хаскла Котика при этом не было, — уж он бы получил удовольствие!). А созвали нас на этот сход честь по чести, с помощью писем, в которых со всей определенностью было написано, что приглашают всех, кто пишет справа налево. Без разницы, следовательно, пишешь ты на святом языке или на жаргоне, лишь бы еврейскими буквами! И подписал эти письма не абы кто, а сам Х.-Н. Бялик![505] Не тот Бялик из Егупца[506], который торгует лесом, а знаменитый, великий Бялик, который пишет стихи и читает лекции на святом языке, который печатает книжки, чье имя гремит на весь свет!
Короче, собрались мы, то есть те, которые пишут справа налево, все — знаменитые, каждый в своем роде, писатели, всего около трех миньенов набралось, и прежде всего встал вопрос — кого сделать президентом собрания? По этому поводу случились некоторые прения. Так как пишущие на святом языке хотели посадить на это место одного из своих, то жаргонисты выступили с протестом — опасаются, не хотят, чтобы в фонде хозяйничали «михнатаим»!.. Нашелся из этого положения выход, избрали в конце концов такого, который и нашим и вашим, — его зовут Рувн Брайнин[507]. Этот самый Рувн Брайнин, знаменитый писатель, пишущий на святом языке и страстный его поборник, однако ж, пожертвовал собой и отправился в Америку, чтобы там распространять святой язык, но пока что сделался редактором еврейской газетки на жаргоне, ради заработка, по всей видимости, — чего ж ему, бедолаге, еще оставалось делать? Как сказано в Геморе: «Разделывай туши и зарабатывай…»[508]Или как говорят в Америке на тамошнем языке: «Хэлп юр селф…»[509] Или как говорит твоя мама: «Мужик-то трефной, да гроши у него кошерные…»
Короче, лучшего президента отыскать не смогли, сход в добрый час открылся, и все шло честь по чести. И что же Господь делает? Выскакивает вдруг один писателишка — из молодых, пишущих на святом языке, один из тех, кто еще на конференции надрывался: «Идиш не желаем! Наш родной язык… два языка — или деревнееврейский, или наш русский!» Да как разразится: он, дескать, не желает состоять с жаргонистами в одном обществе! Он, дескать, с ними и рядом стоять не хочет! Он и одного фони, дескать, не даст за десять тысяч таких евреев, которые говорят на жаргоне, — и поди сделай с ним что-нибудь!.. А за ним выступает еще один, потом еще один — жаргон да будет забыт вовеки! Жаргон — трефной, хуже свинины, и колбасы, и шинки, и чего хочешь! И на тебе — внесли параграф, что фонд создан только для тех, кто пишет на святом языке. Тут, разумеется, жаргонисты, и я в том числе, подняли крик, шум и гам: как же так, где же это слыхано, такое злодейство, чтобы один еврей бойкотил другого только за то, что тот разговаривает на идише, словно только они одни — настоящие евреи, а мы, избави Бог, караимы[510], выкресты или вероотступники! Долго ли, коротко ли, вмешались люди, которые любят согласие, а больше всех постарался президент Рувн Брайнин, тот самый знаменитый писатель, пишущий на святом языке, который издает жаргонную газетку в Америке. Тут пишущие на святом языке (вот спасибо!) согласились с тем, что, хотя мы и пишем на идише, тем не менее тоже все-таки евреи не хуже прочих, но коль скоро возникли разногласия и есть те, кто нас не признает из-за нашего языка, значит, нужно решить нашу участь поднятием рук, как это в обычае у немцев на конгрессе, то есть тот, кто против идиша, должен поднять руку. Поднялись руки, и оказалось, что из почти трех десятков рук пятнадцать — за святой язык, а четырнадцать — за жаргон. Поднялся еще больший крик, шум и гам. Дело едва не дошло до пощечин! То есть пощечины тоже были, но не по этому поводу, а совсем по другому. Но ты же хочешь узнать, чем все закончилось? Закончилось все тем, что разошлись ни с чем! Пишущие на святом языке ушли сами по себе, и мы — сами по себе, и между нами, жаргонистами то есть, было решено, что нам следует отделиться и создать свой собственный фонд. Пусть они себе живут, так сказать, до ста двадцати лет, а мы, даст Бог, обойдемся, с Божьей помощью, без их ласки и никаких претензий к ним иметь не будем! «Заметьте, — так сказал один из наших, Номберг[511] его зовут, — пусть только придет к нам один из них с просьбой принять его в нашу компанию, потому что рассчитывает на какие-то блага от нашего фонда, милости просим! Мы даже не напомним ему: как же так, вы же нас когда-то вышвырнули, сделали из нас отщепенцев!» Вот такой он человек, этот Номберг, и все мы такие, уж такая у нас, у жаргонистов, натура! Мы придерживаемся того мнения, что, когда Бог создал мир, не было еще ни святого языка, ни жаргона, а Бог, да будет Он благословен, почище нас будет. Ему дела нет до того, на каком языке к Нему обращаются. Женщина, которая не понимает святого языка и изливает перед Ним душу в простой тхине[512] на жаргоне, — разве же Он ее не услышит? А ведь Шполянский дед говорил с Ним вообще на мужицком наречии? А ведь бердичевский раввин ребе Лейви-Ицхок всякий раз в Йом-Кипур, перед Кол-Нидрей, обращался к Всевышнему по-русски?[513] И вообще, к чему нам знатностью-то мериться? Через сто лет, когда все мы умрем, будет эта знатность чего-нибудь стоить? Пустое! Всех одинаково, как пишущих на святом языке, так и жаргонистов, закопают глубоко-глубоко в землю — так к чему кичиться? Я это все высказал одному из них, он — тоже знаменитый писатель, да к тому же еще мыслитель и редактор журнала. Звать-то его Клаузнер, а подписывается он «доктор Клаузнер»…[514] Так он меня внимательно выслушал, подумал немного, затем усмехнулся и признал, что в моих словах заложена некоторая мысль, но что эту мысль уже высказал когда-то один великий, очень великий философ, он мне его даже по имени назвал, но я это имя позабыл. А когда пришло время прощаться, так он мне протянул два пальца и сказал: ему известно, что я тоже иной раз на святом языке пописываю[515], а потому он надеется, что придет когда-нибудь время, когда я одумаюсь и полностью перейду к ним, к пишущим на святом языке то есть, и мы расстались добрыми друзьями! И так — со всеми. Со всеми расцеловался перед отъездом. Такая у меня натура, слава Богу, — я ни с кем не ссорюсь, ты ведь знаешь, терпеть не могу раздоров. Не нужно ссориться — не из-за чего… А я тем временем собираюсь уезжать из Вены, средства на дорогу у меня уже есть — редакция прислала, а в голове у меня комбинация на комбинации — как бы сделать так, чтобы в нашем фонде было как можно больше денег, ведь чем больше в фонде денег, тем лучше — и для фонда, и для его членов. Но поскольку у меня сейчас нет времени, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем гораздо подробней. Дал бы только Бог счастья, успеха и удачи. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
(№ 214, 26.09.1913)
42. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.
Письмо шестнадцатое
Пер. В. Дымшиц
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, о том, что мы, я и мама, чтобы она была здорова, только что пришли с «поля» с опухшими глазами и изболевшимся сердцем. Мы обе хорошенько выплакались над папиной могилой, насытились горем. Нужно быть татарином, как говорит мама, чтобы выдержать то, что творится у нас на «святом месте»[516], когда наступает новомесячье элула. Шутка сказать, «могилы отцов»![517] Сюда съезжаются со всего света, и в основном — женщины, женщин, что маковых зерен, что звезд на небе! Тесно, прямо как в городе! После погрома и после холеры, не нынче будь помянуты, и после изгнания из деревень появляются все новые могилы, и «святое место» растет и вширь, и в длину! Так разрослось, что скоро будет некуда класть, нужно будет заводить еще одно «поле», а не то, не дай Бог, придется, как говорит мама: «Просить Бога, чтобы помереть поскорей…» Можешь себе представить, что уже после папы, да покоится он в мире, идут три новых ряда могил, среди них больше половины еще без надгробий[518], нужно иметь голову как у министра или как у кладбищенского сторожа Ихила, чтобы помнить, кто где лежит! Он таки крепче железа, этот Ихил, если выдерживает женщин, которые рвут его на части: «Реб Ихил, покажите мне моего мужа! Покажите мне моего папу! Покажите нам нашу маму!..» Он их всех держит в голове, наизусть, ясное дело, помнит, и в связи с их умершими! А на Йоэла-хазана ты бы посмотрел! Это просто чудо, как его только не разрывают на куски, когда наступает новомесячье элула! Не знаю, как это было в прошлые годы — я-то первый раз пошла на «могилы отцов»[519], — но только там стоит такой женский крик, и рыдания, и причитания, что моим бы врагам столько лет жизни, сколько можно расслышать из того, как хазан читает поминальную молитву. Видно только, что стоит человек и раскачивается, а как нараскачивается вдоволь, так тянет руку, чтобы ему что-нибудь дали — это-то для него самое главное. Как говорит мама: «В Писании сказано, Бог создал священнослужителей, чтобы те брали и с живых, и с мертвых…» Что им чья-то боль и чьи-то слезы? Когда видишь, например, как такая женщина, как Хьена-вдова, мечется от одной могилы к другой[520], тут, кажется, и камень бы разрыдался. Вот, например, она распростерлась над могилой, рыдает и изливает душу, а вот она уже простирается над другой могилой и снова рыдает, не успеешь оглянуться, а она уже тащится к свежей могиле, и опять ее крик возносится к небесам! Она, эта Хьена, зарабатывает там целое состояние! И где только эта женщина берет столько слез и столько слов? Ты бы послушал, как она обращается к умершему, — чтобы такое вынести, нужно быть крепче железа! Но все это терпимо по сравнению с тем, что творится у нас на другом конце кладбища! Я имею в виду нищих, которые тянут пришедших за полы, хватают за руки, прямо вцепляются в них — хотят, бедняги, получить милостыню. Как говорит мама: «Новомесячье элула — это их время. Кабы не новомесячье элула, — говорит она, — нищие и вовсе бы разорились».
