Исаак Башевис-Зингер - Суббота в Лиссабоне (рассказы)

Старшая дочь дяди Иосифа Фрида — от первого брака — осталась с семьей матери в России. Про нее мало что было известно, она редко писала. Однако же притчей во языцех была именно Фрида — мол, умная она ужасно и потрясающе образованная.

Все остальные дети родились от Сары — второй жены. У всех у них, за единственным исключением, были огненно-рыжие волосы.

В то время, что мы приехали в Билгорай, один из сыновей — Шолем — был уже женат и жил в Томашове в доме жены. Остальные же: Аврумеле, Броха, Тайбл, Самсон и Эстер — в родительском доме в Билгорае.

В родне поговаривали, что если б дядя Иосиф женился на ровне, дети получились бы — чистые бриллианты! Но Сара была простая женщина, и дети пошли в мать.

Двадцатидвухлетний Аврумеле, добродушный, огненно-рыжий, находился в полном подчинении у отца. Дядя Иосиф сам-то почти не учился, а потому где уж ему настоять, чтобы учились дети. Аврумеле то отправлялся в Туриск, в тамошний ешибот, то опять домой приезжал. Дома он колол дрова, носил воду с колодца, исполнял и всякую другую черную работу.

Следующая по возрасту — Броха. Ее уже просватали. Волосы у нее были немного светлее, чем у брата, но все равно ярко-рыжие. И ослепительно белая кожа. На своей швейной машинке она обшивала весь Билгорай, фактически содержала своими заработками отца. Он же был груб с ней, вел себя бесцеремонно, осыпал оскорблениями без конца. Впрочем, так же обращался он и с другими детьми — далее с чужими.

Дальше шла шестнадцатилетняя Тайбл. Высокая, дородная. Огненно-рыжая. Но какая-то сырая и болезненная: косоглазие, нервный тик, постоянные истерики — вопила как одержимая, будто у нее болит все, что только можно представить, Однако же, если чувствовала себя хорошо, была неизменно добра ко всем и исполняла любую работу. Старый доктор Грушинский говорил про ее хвори: «Нервы!» — и прописывал успокоительное.

Самсон — единственный, кто остался в живых после Холокоста[77] — был мой ровесник. Лишь у него были темные волосы. Этот скромный, спокойный, славный мальчик не особенно интересовался книжками. Как и Аврумеле, он рубил дрова, носил воду, бегал по поручениям, исполняя многочисленные сумасбродные причуды дяди Иосифа. Боялся отца до смерти. Характер дяди бывал иногда просто непереносим. И тогда Самсон немел от одного его вздоха, одного движения, начинал заикаться и бормотать что-то нечленораздельное.

Эстер, самая младшая, впоследствии сыграла некоторую роль в моей жизни. А тогда ей исполнилось лет восемь. Лишь она одна что-то унаследовала от необыкновенных способностей отца, от его живого и острого ума. Однако же по характеру была мягкая и ласковая. Рыжие свои волосы заплетала в косички. При австрийцах ходила в городскую школу. У галицийских хасидов считалось зазорным посылать мальчиков в нерелигиозную школу. Туда посылали только девочек — что ж, попала крупица Просвещения и в дом дяди Иосифа. Отец обожал Эстер, часто играл с дочкой, любил пошутить, рассмешить ее разными забавными загадками. Впрочем, несмотря на такую безоглядную любовь отца, Эстер вела себя достойно и не пользовалась своим особым положением.

Теперь о семье дяди Иче. Он был моложе дяди Иосифа на четырнадцать лет, и его темные волосы в то время еще не поседели. Из-под кустистых бровей смотрели на собеседника проницательные глаза. Борода почему-то — светлая. Был он очень религиозен, однако же большой скептик и весьма остер на язык, как и старший брат. Он служил казенным раввином, знал русский, выписывал газету из Петербурга. На протяжении многих лет братья не ладили. Видимо, из-за того, что отец относился к ним неровно: хотя Иосиф и был старший, первенец, любимчиком родителей стал Иче, особенно мать его отличала. У дяди Иче и жены его Рохеле, дочери знаменитого рабби Раховера, родились два сына. Младший умер во время эпидемии, и состояние родителей невозможно было описать — неизбывное горе. Дядя Иче восстал на Бога и на весь белый свет. Тетя Рохеле, и без того не отличавшаяся жизнерадостностью, стала еще мрачнее, чем прежде, только жаловалась и причитала по любому поводу и без повода. Она словно все еще жила во времена средневековья: верила в черную магию, в амулеты, привидения, а покойники для нее были все равно что живые. Боялась злых сил, жаловалась на невестку, которой давно уж не было в живых, требовала, чтоб дедушка проклял тех, кто ее обижает.

Мошеле, другой их сын, был хорош собою: благородная осанка, глаза с поволокой. Очень слабого здоровья, робкий, простоватый. Далее в жаркий день ему не дозволялось выйти из дому без верхней одежды: «Боже упаси, не схватить бы насморк!» — постоянно повторяла мать. «Не упасть бы… не вспотеть бы…» И постоянно пичкала его печеньем с теплым молоком. Другие дети — племянники и племянницы — насмехались над тем, как Рохеле буквально квохчет и машет крыльями над сыном.

Помимо этого, были еще и взрослые дети тети Сары — она поселилась недалеко от Билгорая, в Тарногроде со своим вторым мужем. Жили и другие родственники в самом Билгорае. В Варшаве я был просто мальчик — один из мальчишек, идущих по улице. Здесь же каждый знал меня, знал и моих предков.

Вроде бы вся родня старалась, чтобы нам хорошо жилось в Билгорае. За этим стояло, однако, много горечи и обид. Согласно Моисееву закону, имущество наследуют сыновья. И потому мои дядья забрали все, вплоть до бабушкиных украшений и драгоценностей. Тетя Сара и Тайбл вышли замуж, уехали из Билгорая. Но мать очень расстраивалась из-за того, что ей достались лишь старые платья и салопы ее матери.

А еще они боялись конкуренции — боялись приезда моего отца. Дядя Иосиф занимал место деда, дядя Иче — казенный раввин, и зачем им еще один раввин в местечке. Кроме того, были и другие сложности, на которые они постоянно жаловались матери: дело в том, что рудницкие хасиды выбрали своего раввина, тем самым у дедушки стало меньше последователей.

Далее мне бросалось в глаза, что, как и в Варшаве, слишком много тут раввинов, много канторов, шамесов… Для них не хватало евреев!.. Перед войной город торговал решетами. Их везли в Россию, даже в Китай! Но теперь и этот скромный русский рынок был потерян. Правда, австрийцы строили железную дорогу, и многие там работали. Но строительство должно лее когда-нибудь кончиться — не может оно продолжаться вечно.

А тем временем настало лето. Крестьяне несли на продажу чернику и грибы. Очень дешево все это стоило. Австрийцы, венгры, чехи, поляки, босняки — солдаты становились на постой в еврейские дома. Это тоже был источник дохода. Еще торговали контрабандным табаком, привозили из Галиции…

Но евреи в Билгорае жили, как всегда, не очень-то уверенно, на ощупь — горечь диаспоры довлела над ними.

ТЕТЯ ЕНТЛ

— Золотко мое! — сказала тетя Ентл моей матери. — Святые цадики спасли мне жизнь. Что бы со мною сталось без этих святых людей? Мой первый муж очень хотел детей, а я все не могла понести. Десять лет прошло, и люди советовали ему развестись. «Ты — бесплодная смоковница», — так свекровь говорила. Ну что ж, она хотела свое получить. Дети являются на свет в родовых муках, растут в трудах и заботах, но внуки — это чистая прибыль. «Что же мне делать? Что я могу? — так я говорила. — Если б слезы могли помочь делу, целый бочонок бы наплакала». Ой, как я рыдала! По ночам подушка промокала от слез. «По закону ты можешь развестись со мной, — говорила я мужу — это все я виновата».

А он мне: «Как я могу знать? Может, из-за меня это. Да ты мне дороже дюжины детей, как сказано в Тойре».

И все-таки я поехала в Туриск. Ты и представить себе не можешь, что это такое, Башева. У рабби стоит серебряная ханукийя размером вот с эту стену, а лицо сияет будто ангельский лик. Женщинам позволено являться в Туриск. Где еще такое видано? Только непросто все это. Несколько дней надо ждать, чтоб предстать перед ним. А я как вошла — слова не вымолвить, да и только. А потом зарыдала. Рыдала и рыдала: «Рабби, какая я несчастная!..» Этот святой человек сразу понял, о чем я… Говорит: «Поезжай домой, помощь придет».

— И у тебя родился ребенок, Ентл?

— Нет.

— Но по крайней мере, он подал мне надежду Укрепил мой дух. Видно, такая уж моя судьба. Какая, должно быть, я грешница… Сам святой человек желал мне добра, и ничего… После смерти мужа я не хотела замуж. Все плакала и плакала. Но сколько человек может быть один? Первый мой муж был человек удивительный. Будто ни костей, ни плоти в нем не было. Я могла уехать на несколько дней и не кормить его. А он и не заметит даже. Никогда не жаловался. А второй, хоть я и должна его почитать, был прямо сумасшедший. Чума какая-то. Никогда не видела, чтоб в человеке было столько зла. Не могу сказать, что меня не предупреждали. Люди говорили: «Пожалеешь, Ентл. Злой, дурной человек». Но чему быть, того не миновать. Я вышла за него. За вдовца вышла. Угодить ему было невозможно. Все-то я делала не так. И обед не так готовила. Думала, с ума сойду. Дед мой, бывало, говорил: «У кого спина широкая, все снесет…» Он чуть ли не убивал меня, а я все терпела. Думаю, такое мне досталось в наказание за мои грехи. У него осталась дочь от первого брака, и ему было даже на руку; что у нас детей нет. Одной дочери хватит, не хочет он больше детей. Так он говорил. Все-то он ворчал, все кричал на меня, по-другому не мог разговаривать. Неделями в лесу пропадал, потому как лесом он торговал. В Турбине мы тогда жили. У нас был собственный дом, прямо усадьба, и кладовка всегда полна… Я держала корову Целый двор кур, уток, гусей… Больше, чем требуется одной семье. Евреи приходили ко мне. Всякие — и бедные, и не очень. Никто не уходил с пустыми руками. Они благословляли меня, желали добра, но уж что суждено… Муж страшно злился и ругался, когда домой приходил: «Что все эти попрошайки тут делают? А ну гони их в шею!»