Роберт Стоун - В зеркалах
Они остановились на углу. Обитатели домов напротив высовывались из окон и глядели на них.
— Большая Лавочка, — продолжал Берри, — это изобретение Белого Дьявола и, в частности, человека, которого зовут Желтый Малыш Уэйл[85]. И это мошенничество, ясно? Процедура, известная под названием «Большая Лавочка», состоит в том, что мошенник ведет простака, куда ему нужно. Он открывает букмекерскую или маклерскую контору. Телетайпы стучат, секретари сидят у телефонов, рассыльные бегают — дела кипят. Но все это — одна видимость. Секретари у телефонов, солидные управляющие за письменными столами, рассыльные — это все актеры. Ничего не происходит — только кому-то втирают очки. Хозяин Большой Лавочки создает свою собственную реальность, понятно? Он создает целый мир, в который кому-то по какой-то причине хочется верить. Настоящие люди, настоящие действия, но на самом-то деле ничего этого нет, ясно?
Рейни молчал, стараясь не дать своей шее дернуться. От виски и жаркого солнца у него стучало в висках.
— Лестер управляет Большой Лавочкой для Белого Дьявола, — негромко, с улыбкой сказал Берри, поглядев через плечо; рядом с ними никого не было. — Он устраивает так, чтобы здесь случалось то, что кому-то нужно. Он показывает человеку то, что человек хочет увидеть. Видите ли, Лестер может устроить здесь все, что ему угодно. Иногда он показывает людям вещи, которые они предпочли бы не видеть. Может быть, с вами как раз это и произошло, э? А ваше обследование, детка, — это Большая Лавочка. Да нет же никакого обследования. И ничего не обследуют. Есть белый политикан по фамилии Минноу, который хочет угодить белым, лишив пособий побольше черномазых. И обследование проводится для того, чтобы он мог это сделать. Результаты были налицо прежде, чем завели тут эту волынку. Вас они послали к Лестеру, чтобы он последил, как бы ребеночек не наделал бед.
— Я с этим покончу, — сказал Морган Рейни. — Я этому помешаю.
— Умница, — сказал Берри, похлопывая Рейни по плечу. — Задайте им хорошенько!
— Этого не может быть, — сказал Рейни.
— Тише, тише, деточка. Не надо так расстраиваться. Я сейчас расскажу веселую историю, и вам сразу станет легче. Видите ли, Лестер знает, что все вы не способны отличить одного черного от другого, потому что иначе вам было бы невмоготу, и прочее, и прочее. И это его очень забавляет, соображаете? Ну и однажды они прислали к нему дурака вроде вас, и он водил его по всем этажам своей миленькой гостиницы и знакомил с разными людьми. Представителями всевозможных человеческих судеб. Всеми ими — мужчиной, женщиной, ребенком — был один и тот же парень. Это была такая Большая Лавочка, какой свет не видел, и миляга Лестер устроил все это ради развлечения.
Берри снял очки и протер глаза.
— Парня звали Арчи — он их всех изображал. Арчи был талантлив, но спектакль поставил Лестер. Ну, я не могу! Этот белый ушел с блокнотом, полным данных, и каким-то странным чувством в голове. Думаю, он так и не допер.
Берри плакал от смеха и махал очками перед лицом Рейни.
Рейни тоже разобрал смех.
— Большая Лавочка, — сказал он, мучая свою клеенчатую шляпу, которая чуть не сложилась пополам.
— Она, она самая, — сказал Берри, схватив Рейни за плечо. — Ну, я не могу!
— Я не могу, — эхом подхватил Рейни.
На них с другой стороны улицы смотрели дети и улыбались во весь рот. Вцепившись друг в друга, Берри и Рейни изнемогали от смеха на перекрестке; прохожий остановился и уставился на них.
В Одюбон-парке Рейнхарт и Джеральдина гуляли по берегу протоки, а потом сворачивали в дубовую рощицу у поля для гольфа. В последние дни весны парк под вечер превращался в оранжерею, полную мертвой духоты и пряных тяжелых запахов почвы и листвы.
Они шли очень медленно, иногда увертываясь от случайных мячей, с треском падавших сквозь ветки над их головами, и смотрели на игроков в гольф.
Иногда они гуляли вдоль домов у южной оконечности парка. За последним домом начинался огороженный луг, принадлежавший агрономическому факультету Тьюлейна. На лугу жил пятнистый жеребенок, который, едва они появлялись, галопом несся к изгороди, и Джеральдина кормила его ветками, сорванными с кустов по ту сторону дороги.
В ту неделю, когда Рейнхарт вел только вечерние передачи, они побывали в Одюбон-парке три раза, и каждый раз Джеральдина кормила жеребенка. На четвертый день жеребенка на лугу не оказалось.
Джеральдина сказала:
— Не надо мне было его кормить. Листья тут обрызгивают против насекомых. Он, наверное, отравился.
Рейнхарт пожал плечами — ему вдруг стало не по себе. Вид пустого пастбища нагонял жуть. Он быстро взглянул на Джеральдину и увидел тусклые глаза, осунувшееся лицо.
В нем шевельнулась злоба.
Почти совсем стемнело; парк затих, вспыхнули фонари на аллеях, и кругом не было ни души. Рейнхарт закусил губу, им овладел страх.
Черт возьми, подумал он, это слишком близко к краю. Слишком много переживаний для одного дня.
— Его куда-нибудь перегнали, — сказал он поспешно. — Их кормят в конюшне.
Джеральдина смотрела сквозь изгородь, словно пораженная ужасом.
— Ну идем же, — сказал Рейнхарт. — Чего ты?
— Происходит что-то страшное, — сказала Джеральдина; к жеребенку это не имело никакого отношения. — Все время происходит что-то страшное.
— Да брось, — сказал Рейнхарт. — С чего ты взяла?
Рейнхарт крепко обнял ее. Он боялся, что она вот-вот сорвется, а тогда и он потеряет над собой контроль. Он никак не думал, что и в ласковом покое этого вечера их будет преследовать кошмар.
Они остановились у эстрады, где была трамвайная остановка, крепко обняв друг друга, пугаясь отчаяния друг друга, цепляясь друг за друга.
Трамвая все не было. Мимо, покуривая сигары, прошли два студента, посмотрели на них и сказали:
— Любовь — великая штука.
Джеральдина замерла у него в руках. Он подумал, что в панике ее нет никакой распущенности; от страха она делалась флегматичной, нервы переставали функционировать.
Любовь — великая штука, с горечью подумал Рейнхарт. Природа совершенна. Он обнимал Джеральдину, она прижималась к нему, он черпал силу в теплой и чувственной покорности ее тела, и ему становилось легче. Да. Любовь — великая штука.
Я уже бывал здесь, подумал Рейнхарт. В отчаянии он поцеловал ее.
Когда они сели в трамвай, Рейнхарт сказал, что надо бы выпить. А дома нет ни капли спиртного.
— Я не уверена, что хочу, — сказала Джеральдина.
— А я хочу, — сказал Рейнхарт. — А если я хочу выпить, то и ты хочешь.
— Угу, — сказала Джеральдина. — Пожалуй, мне именно это и нужно.
Рейнхарт смотрел в окно трамвая на темные деревья. «Этого не избежать», — подумал он.
Рейни возвращался домой. Поднимаясь по лестнице, он услышал «Kyrie» берлиозовского Реквиема и постучал в дверь Богдановича, из-за которой доносилась музыка. И услышал ту же вороватую суету, которая была обычным ответом на его стук в двери Заднего города.
Через полминуты Богданович подошел к двери и посмотрел из-за сетки.
— Кирие элейсон[86],— сказал Богданович.
— Рейнхарт здесь? — спросил Рейни. — Мне нужно его кое о чем спросить.
Богданович открыл дверь и поклоном пригласил его войти. Рейнхарт сидел на оранжевом диване; над ним на стене висела клетчатая нагая женщина Густава Климта. На кедровом сундуке, поджав ноги по-турецки, сидела темноволосая девушка, жившая с Богдановичем. Ее глаза и глаза Рейнхарта были красными и тусклыми; в комнате стоял запах марихуаны.
Рейнхарт встал и выключил проигрыватель.
— Так о чем вы хотите меня спросить, Кирие элейсон?
Рейни стеснительно посмотрел по сторонам, сел на парусиновый складной стул, сложил руки на коленях и заговорил тоном, каким вел свои опросы.
— Так вот… — начал он.
— Кто это там? — спросил голос из ванной, откуда доносился плеск воды. — Кто-нибудь симпатичный?
— Это верхний жилец, Марвин, — сказал Рейнхарт. — Никто его особо симпатичным не назовет, но я не думаю, что он донесет на нас в полицию. Вы же не донесете на нас в полицию, мистер Рейни?
— Я не имею ничего против марихуаны, — сказал Рейни. — Там, в Венесуэле… курили ее…
Богданович, Рейнхарт и темноволосая девушка наблюдали за ним с непонятным удовольствием.
— Он говорит, что не донесет на нас, — сообщил Рейнхарт в ванную, — потому что в Венесуэле курят травку.
— Готов поверить, — сказал Марвин.
— Рейнхарт, — сказал Рейни, — в прокуратуре штата есть человек, которого зовут Калвин Минноу. По-моему, я слышал, как он выступал в вашей программе. Вы его знаете?
Богданович, раскурив косяк, передал его Рейнхарту и безмолвно рассмеялся, держась за живот.
— Калвин Минноу! — воскликнул он. — Калвин Минноу!
