Оноре Бальзак - Кузина Бетта
— Ах, это было бы для нас спасеньем! — воскликнула Гортензия.
— Коли так, душенька, пусть Венцеслав сходит к той особе, которая может ссудить его деньгами по моей просьбе. Это госпожа Марнеф. Надо только польстить ей, потому что она тщеславная, как все выскочки, и она прекраснейшим образом выручит вас из беды. Побывай-ка и ты в ее доме, моя дорогая!
Гортензия посмотрела на Венцеслава: так, должно быть, смотрят приговоренные к смерти, всходя на эшафот.
— Клод Виньон ввел туда Стидмана, — отвечал Венцеслав. — Говорят, это очень приятный дом.
Гортензия опустила голову. То, что она испытывала, можно выразить в двух словах: то был не укол ревности, а жестокое страдание.
— Ах, дорогая моя Гортензия, пора тебе узнать жизнь! — вскричала Лизбета, поняв немое красноречие ее позы. — А то вот будешь, как твоя мать, сидеть затворницей в пустой комнате, оплакивая на манер Калипсо разлуку с Улиссом, да еще в том возрасте, когда уж не появится никакой Телемак[69]!.. — прибавила она, повторяя остроту г-жи Марнеф. — Надо смотреть на людей, как на орудия, которыми пользуешься, берешь и отбрасываешь по мере надобности. Воспользуйтесь, милые мои дети, госпожой Марнеф, а потом бросьте ее. Венцеслав тебя обожает, Гортензия. Неужто ты боишься, что он вдруг влюбится в женщину старше тебя на четыре или на пять лет, увядшую, как пучок скошенной травы, и...
— Лучше я заложу свои брильянты, — сказала Гортензия. — О, никогда не ходи туда, Венцеслав!.. Ведь это ад!
— Гортензия права! — согласился Венцеслав, целуя жену.
— Благодарю, мой друг! — отвечала молодая женщина, вне себя от радости. — Видишь, Лизбета, мой муж просто ангел: он не играет в карты, мы всюду бываем вместе, и если он еще примется за работу, я буду донельзя счастлива. Зачем нам идти к любовнице нашего отца. К женщине, которая его разоряет и является причиною всех наших несчастий, убивающих бедную страдалицу маму?..
— Дитя мое, разорение твоего отца идет вовсе не оттуда. Разорила его певица, а потом твое замужество! — отвечала кузина Бетта. — Боже мой! Да госпожа Марнеф ему даже очень полезна!.. Полноте! Но я должна молчать...
— Ты всех защищаешь, милая Бетта...
Гортензия побежала в сад, услыхав крик ребенка, и кузина Бетта осталась вдвоем с художником.
— Ваша жена — ангел, Венцеслав! — сказала она. — Любите ее крепко, не огорчайте ее.
— Да я так люблю ее, что даже скрываю от нее, в каких мы стесненных обстоятельствах, — отвечал Венцеслав. — Но вам, Лизбета, вам я могу сказать... Видите ли... даже заложив в ломбарде брильянты жены, мы не выйдем из положения.
— Ну так займите у госпожи Марнеф!.. — сказала Лизбета. — Убедите Гортензию, Венцеслав! Пусть она разрешит вам пойти к Марнефам, или сходите-ка туда тайком, ей-богу!
— Я и сам подумал об этом, — отвечал Венцеслав. — Я отказался идти к ней, только чтобы не огорчать Гортензию.
— Слушайте, Венцеслав, я слишком люблю вас обоих, и потому должна предупредить вас об опасности. Если вы туда пойдете, держите сердце обеими руками, потому что эта женщина — настоящий демон. Все в нее влюбляются с первого взгляда. Она так порочна, так соблазнительна!.. Она чарует, как какая-нибудь прелестная картина или статуэтка. Займите у нее денег, но не оставляйте в залог свое сердце! Я буду неутешна, если вы измените Гортензии. А вот и она! — воскликнула Лизбета. — Молчок об этом! Я устрою ваши дела.
— Поцелуй Лизбету, мой ангел, — сказал Венцеслав жене. — Она нас выручает, дает нам взаймы свои сбережения.
И он сделал знак Лизбете; та его поняла.
— Надеюсь, ты теперь примешься за работу, мой херувим? — сказала Гортензия.
— О, завтра же! — отвечал художник.
— Вот это «завтра» и губит нас, — заметила Гортензия с улыбкой.
— Ах, милое мое дитя! Ну, скажи сама, разве все это время не было у меня какой-нибудь помехи, какого-нибудь затруднения, неотложного дела?
— Да, ты прав, любовь моя!
— У меня тут столько замыслов!.. — продолжал Стейнбок, ударив себя по лбу. — О, я удивлю всех своих врагов! Я сделаю столовый сервиз в немецкой манере шестнадцатого века, в манере романтической! Я вычеканю листья, по которым ползают букашки, среди листвы изображу спящих детей, между ними разбросаю в беспорядке фигуры невиданных еще химер, настоящих химер, воплощенные сновидения!.. Я уже вижу их! Все будет скульптурно, легко и пышно. Шанор ушел в полном восхищении. Я нуждался в поддержке, ведь последняя статья о памятнике Монкорне совсем меня убила.
Улучив минуту, когда они остались одни, художник условился со старой девой, что он завтра же пойдет к г-же Марнеф, — с позволения жены или потихоньку от нее.
Валери, узнав в тот же вечер об одержанной победе, приказала барону Юло пригласить к обеду Стидмана, Клода Виньона и Стейнбока, ибо она уже начинала тиранить барона, как умеют подобные женщины тиранить стариков, заставляя их рыскать по городу, кланяться каждому, в ком нуждаются их корыстные, тщеславные и жестокие любовницы.
На следующий день Валери появилась во всеоружии обдуманного туалета, а парижанки большие мастерицы в уменье выставить напоказ свои прелести. Она изучала себя со всех сторон в новом своем наряде: так мужчина накануне поединка упражняется, делая шпагой выпады и парады. Ни одной лишней складки, ни морщинки на корсаже! Валери была блистательна, как никогда, белокурая, томная, воздушная. А «мушки» ее невольно привлекали взгляд. Принято думать, что «мушки» XVIII века упразднены или же утратили смысл. Это неверно. В наше время женщины более изобретательны, нежели в былые времена, и пользуются столь дерзкими приманками, что буквально все на них наводят лорнеты. Одна вводит в моду какой-нибудь бант с крупным бриллиантом вместо булавки и этим весь вечер приковывает к себе взгляды; другая воскресит старинную сетку для волос или воткнет в шиньон золотой кинжальчик, наводя на мысль, каковы же у нее подвязки; та наденет запястья из черного бархата; а эта появится вся в рюшах и оборочках! Когда эти великолепные выдумки, эти Аустерлицы кокетства или любви только еще входят в моду в низших кругах общества, счастливые изобретательницы уже увлекаются какой-нибудь иной новинкой. В тот вечер Валери, желая пленить Венцеслава, посадила себе три «мушки». Вымыв голову особым раствором, она на несколько дней придала своим белокурым волосам пепельный оттенок. Г-жа Стейнбок была золотистой блондинкой, и Валери не хотела походить на нее ни в чем. Новая окраска волос придала ей удивительную пикантность, настолько взволновавшую ее поклонников, что Монтес даже сказал ей: «Что это с вами сегодня?..» Затем она надела на шею довольно широкую черную бархатную ленту, которая оттенила белизну ее груди. Третья «мушка» могла сравниться с так называемыми неотразимыми мушками наших бабушек. В вырез корсажа, там, где кончается планшетка корсета и слегка обрисовывается грудь, Валери воткнула очаровательный розовый бутон. Взглянув на него, каждый мужчина моложе тридцати лет должен был от смущения опускать глаза.
«Я просто душечка!» — сказала она себе, принимая разные позы перед зеркалом, совсем как танцовщица, разучивающая свои плие.
Лизбета утром сама ходила на рынок: обед не должен был уступать наилучшим обедам, которые готовила Матюрена для своего епископа, когда тот угощал прелата из соседней епархии.
Стидман, Клод Виньон и граф Стейнбок явились почти в одно время, около шести часов. Женщина заурядная, или, если угодно, непосредственная, выбежала бы навстречу человеку, которого она пламенно желала видеть у себя; но Валери, хотя она уже с пяти часов была готова к приему гостей, не спешила выйти к ним из своей комнаты: она была уверена, что все разговоры и тайные мысли мужчин сосредоточены на ней. В этот день она сама руководила уборкой гостиной, расставила на видные места очаровательные безделушки, которые производит только Париж и никакой другой город не может произвести, безделушки, которые молча повествуют о женщине и как бы предваряют ее появление: подношения «в знак памяти», оправленные в эмаль и расшитые жемчугом, чаши, наполненные прелестными перстнями, чудесные изделия из саксонского и севрского фарфора, собранные с большим вкусом Флораном и Шанором, наконец, статуэтки и альбомы, все те дорогие игрушки, на которые, обогащая парижские мастерские, бросают сумасшедшие деньги в бреду первых восторгов страсти или в час сладостного примирения. Валери упивалась своим успехом. Она обещала Кревелю стать его женой после смерти Марнефа, и влюбленный Кревель оформил на имя Валери Фортен передаточный акт на десять тысяч франков годовой ренты — то есть сумму прибыли, полученной им с железнодорожных акций за три года, — короче говоря, все, что ему принес капитал в сто тысяч экю, предложенный им когда-то баронессе Юло. Итак, Валери обеспечена была годовым доходом в тридцать две тысячи франков. Кревель имел неосторожность дать обещание еще более значительное, чем принесенные им в подарок барыши. В этот день от двух до четырех часов он провел на улице Дофина со своей герцогиней (так он титуловал г-жу де Марнеф, желая создать себе полную иллюзию); Валери превзошла самое себя, и Кревель в приливе страсти, чтобы поощрить любовницу обеспечить себе ее верность, пообещал подарить ей хорошенький особнячок на улице Барбе, выстроенный для своей семьи каким-то незадачливым подрядчиком, продававшим теперь этот дом с торгов. Валери уже видела себя в собственном прелестном особняке, при котором имелся сад, двор и каретник для будущих ее экипажей.
