Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6.
265
к «вопросу о воспитании»: «Образованная мать – вот наше спасение, наша панацея от всех общественных зол, от всей нашей безнравственности. Когда у нас будут образованные матери, тогда в последующем поколении исчезнут сами собой и взяточники, и казнокрады, и общественные паразиты, и вообще вся фаланга негодных граждан. До тех же пор самые большие усилия правительства и литературы далеко не будут успешны».1
Начатая в 1858 г. дискуссия о женском труде продолжалась затем долгие годы. Взгляды на «женское дело» все более и более расходились, что привело, как известно, к образованию двух враждующих между собой направлений: «радикалов» и «консерваторов»; первые («Современник», «Русское слово») стояли за политическое решение «женского вопроса», вторые («Время», «Эпоха», «Светоч», «Русский вестник», «Вестник Европы») рассматривали общественную роль женщины в традиционном этико-философском аспекте.2 Высказывались зачастую и в самом прямом смысле ретроградные воззрения;3 так, М. П. Погодин, размышляя о понятии «эмансипация», писал: «По смыслу, в котором у нас это слово употребляется, оно значит: допущение до равноправности, предоставление одинаких прав. Каких же? Женщины должны иметь право быть судьями, командирами полков, профессорами, медиками, депутатами? Так ли? А кто же будет родить детей?»4
Автор «Обломова» вопрос о назначении женщины в его социально-детерминированном, «политическом» виде либо игнорировал, либо вообще перед собой не ставил. Ключ к решению проблемы писатель, как и многие
266
его современники, видел в реформе женского образования, но «вопрос о воспитании», по его мнению, был напрямую связан с «вопросом о любви». Он писал Майковым 20 июля (1 августа) 1860 г. из-за границы: «Вы там теперь лучше проводите время, открываете женские школы. Я не поверил одной Вашей фразе: „Не лучше ли, – пишете Вы (Евг. П. Майкова. – Ред.), – не затевать школ, а пусть женщина только понимает мужчину!” Не поверил я этому парадоксу и принимаю за маленькое кокетство женщины умной и образованной, которая просит комплимента, – вот он, извольте! Позвольте Вас спросить, как, посредством чего поняли Вы сами окружавших Вас мужчин и почему они поняли Вас? Почему и за что Вы полюбили и почему, за что были любимы сами? За доброе сердце, что ли? ‹…› любили и понимали Вас, кроме природных Ваших даров, и за школу. Я тоже решаюсь сказать, что недостаток школы в наших женщинах ослабляет отчасти привязанность и уважение к ним мужчин: в Англии, например, и в Северной Америке женщина поставлена очень высоко, потому что она приготовлена к жизни почти как мужчина. Нет, слава Богу, что у нас проникла в общество эта мысль, – дай Бог, чтоб привилась, а не ослабела». Взгляды писателя, таким образом, во многом совпадали с общепринятой моралью конца 1850-х гг.: женщина рождена, чтобы создавать гармонию в обществе, чтобы воспитывать детей и содействовать просвещению народа.1 Для того чтобы справиться с этой ролью, она должна быть нравственно и интеллектуально развита.2
267
«Довоспитавшаяся до строгого понимания жизни» Ольга Ильинская должна была стать в будущем «создательницей и участницей нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения» (наст. изд., т. 4, с. 455). Эта цель была сформулирована Гончаровым на гребне полемики о воспитании, на одном из последних этапов написания романа, при этом некоторые варианты развития образа были отброшены в процессе его создания. В черновом автографе «Обломова» сохранились черты первоначального замысла писателя, в соответствии с которым возлюбленная Обломова, под знакомым из другого романа именем Веры Павловны, должна была исполнять роль женщины страстной, решительной и настойчивой до забвения приличий, так как в ее «раздушенной» записке содержалось, по сути, не что иное, как предложение интимного свидания: «Сегодня наши не обедают дома, – сказано было в записке, – я одна; заезжайте вскоре после обеда, я позову вас в театр, у нас ложа, а из театра к нам пить чай. Dites, si ce projet vous sourit. J’attends. ‹Ответьте, если этот план вам улыбается. Я жду. – фр.›» (наст. изд., т. 5, с. 19).
По сохранившимся фрагментам трудно судить, с какой именно традицией могло соотноситься такое решение женского образа. Из-за своей незавершенности Вера Павловна легко вписывалась в различные литературные парадигмы. Возможно, например, предположить ее связь с женскими образами из наводнивших Россию в 1830-1840-е гг. романов Ж. Санд, но в той же мере Вера Павловна могла оказаться и сатирической героиней из не менее популярных в то время «физиологий».1 Неоспоримым же является лишь факт отказа Гончарова от своего замысла, связанный с тем, что интересы писателя со временем сместились в сторону образа менее эксцентричного, воплощающего
268
«простоту и естественность»: «…в программе у меня женщина намечена была страстная, а карандаш сделал первую черту совсем другую и пошел дорисовывать остальные уже согласно этой черте и вышла иная фигура» (из письма к И. И. Льховскому от 2 августа 1857 г.). Первым жизненным этапом для новой героини, обретшей свое имя – Ольга Сергеевна (промежуточное имя – Ольга Павловна),1 стала ее любовь к Обломову; в связи с этим важна такая деталь, как девичья фамилия Ольги – Ильинская.
Один из первых рецензентов «Обломова» справедливо отметил важную роль взглядов В. Г. Белинского 1830-х гг. для Гончарова – создателя образа Ольги: «Обломов, человек с детства надломленный, убитый, лишенный всякой энергии, всякого пыла, сталкивается в жизни с девушкой (Ольгой), которая буквально может служить представительницей того идеала, о котором говорит Белинский (по ставляя женщине в святую обязанность „возбуждать в мужчине энергию души, пыл благородных страстей, поддерживать чувство долга и стремление к высокому и великому”)».2
Напомним, что взгляды Белинского к началу 1840-х гг. радикально переменились, и в 1847 г. он уже высмеивал Гоголя за мысли, мало отличавшиеся от его собственной позиции 1830-х гг.3 Тем не менее созданная «идеалистами
269
1830-х гг.» модель, согласно которой отношения мужчины и женщины наделялись высшим метафизическим смыслом, была прочно усвоена обществом и не во власти Белинского было что-либо изменить – к концу 1850-х гг. эта концепция обратилась в своеобразный стереотип массового сознания, и суждения вроде: «идеальное понимание своего высшего назначения дает женщине возможность сделаться идеалом человечества», «мир, хотя смутно, но сознает, что только посредством женщины он может обновиться к новой жизни; к той жизни, где будут царствовать истина, добро и красота»1 – стали повседневным журнальным фоном. В литературе первого ряда именно женские образы восполнили остроощутимый к этому времени дефицит позитивного начала. Отмечалась высокая степень клишированности этих образов эпохи реализма; кроме того, русские литературные героини были скорее воплощением общественного идеала, чем отражением действительно существующих реалий «женского мира».2 «Меня иногда пугает, что у меня нет ни одного типа, а все идеалы, – писал Гончаров в дни созданиявторой части «Обломова», – годится ли это? Между тем для выражения моей идеи мне типов не нужно, они бы вели меня в сторону от цели» (письмо к И. И. Льховскому от 2 августа 1857 г.).
270
Идеально-романтическая любовь Обломова и Ольги, в которой героине отводилась роль «ангела-хранителя», «луча света», «путеводной звезды», оканчивалась разрывом и взаимным признанием ошибок. «Ангел» не унес Обломова «на своих крыльях», «роль спасительницы» не удалась, и ложной была названа идея о том, что высшей целью в жизни является женщина. Приговор, произнесенный устами Штольца чувствительному гончаровскому герою, перекликался с более поздними мыслями Белинского, высказанными во второй статье из его цикла «Сочинения Александра Пушкина» в 1843 г.: «Романтизм есть вечная потребность духовной природы человека: ибо сердце составляет основу, коренную почву его существования, а без любви и ненависти, без симпатии и антипатии человек есть призрак. Любовь – поэзия и солнце жизни. Но горе тому, кто в наше время здание счастия своего вздумает построить на одной только любви и в жизни сердца вознадеется найти полное удовлетворение всем своим стремлениям! В наше время это значило бы отказаться от своего человеческого достоинства, из мужчины сделаться – самцом! ‹…› Если человек захочет жить только сердцем, во имя одной любви, и в женщине найти цель и весь смысл жизни, – он непременно дойдет до результата самого противоположного любви ‹…› смешон, жалок и недостоин любви женщины мужчина, который только на то и способен, чтоб влюбиться да любить жену и детей своих. Так как истинно человеческая любовь теперь может быть основана только на взаимном уважении друг в друге человеческого достоинства, а не на одном капризе чувства и не на одной прихоти сердца, – то и любовь нашего времени имеет уже совсем другой характер, нежели какой имела она прежде. Взаимное уважение друг в друге человеческого достоинства производит равенство, а равенство – свободу в отношениях. Мужчина перестает быть властелином, а женщина – рабою, и с обеих сторон устанавливаются одинаковые права и одинаковые обязанности: последние, будучи нарушены с одной стороны, тотчас же не признаются более и другою».1
